сама повторяющаяся  изо дня в день необъяснимая для
меня  необходимость моего существования угнетает меня. Слабую искру интереса
привносят события,  что порой случаются  с моими знакомыми  - мне до сих пор
обманчиво  представляется, что я сторонний наблюдатель вне  досягаемости тех
зловещих сил, что  отправили в иной мир Леонтия и,  по всей  вероятности, не
его одного. Или, может быть, они ждут поступка с моей стороны, ждут, когда я
сам приду? Но куда идти, к кому - пожалуй, из любопытства, из пустопорожнего
желания загасить  эту  искру  я пошел бы, ибо мне нечего терять, в чем уж не
может быть  никаких сомнений. Но порой приходило на ум нечто противоположное
- что меняет в моей жизни присутствие тех зловещих сил? Я часто рассуждал об
этом вслух в обществе Юлии.
     -  Мы  все  обречены,  - твердил  я.  - Красивые, молодые, удачливые  и
старые, уродцы, пройдохи и спесивцы, респектабельные господа и простолюдины.
Мы обречены на бездумную изнурительную жизнь, ибо иной не существует; каждый
в тайниках души хранит признание, что ждал от жизни большего, ждал иного.
     Юлия с каждой встречей  становилась все ближе мне, я  улавливал токи ее
души. Ее настроение, неизменно  ровное, спокойное - в меня, мужчину, вселяло
уверенность,  покой.  Она  напоминала  своей  неизменно  склоненной  фигурой
монастырскую  послушницу,  недоставало  лишь  клобука,  в  остальном  же  ее
скорбное  одеяние  почти  во  всем  отвечало монашескому  канону. Из  какого
потустороннего мира явилась эта смиренная монашка?
     - Какая сила принуждает людей жить? - спросила она однажды.
     Я подавленно смолк. Едва ли я мог дать ей ответ.


     ___________


     Предчувствие надвигавшейся беды усиливалось во мне. Я ждал нечего, ждал
вхождения  в  неизвестность, и  потому  смиренно,  сломлено встретил  приход
горбоносого  человека  в цилиндре в одну из ночей. Он повел меня к реке, где
возвышалось  здание оперного театра,  через знакомый театральный двор,  и мы
вошли в  одну из  дверей. Нас никто не встречал.  Я  ступал, озирался,  и не
сообразил,  где  нахожусь,  когда  провожатый  неожиданно  исчез,  бесследно
растворившись во тьме. Вдруг задорно зазвучали клавишные, и я  узнал одну из
клавирных  сонат Гайдна - к чему, с какой стати плескалась эта  беспечная до
неприличия в столь тревожные мгновенья мелодия? Затеплилось свечное ожерелье
подле меня,  я растерянно заозирался, в то  время  как в свете разгоравшихся
свечных  огней  проступали  ужасные  скорбные лики  сидевших в  первом  ряду
партера.
     Я стоял,  открытый  их взорам,  на  сцене, абсолютно пустой,  голой,  с
огромным льняным задником. Бесовская залихватская музыка раздирала  мои уши,
и я  крикнул  в  страхе, в отчаянии силясь облегчить душу. Слезы  стекали по
моим щекам, ибо я понял, что страшный миг моей жизни настал, миг расплаты за
несбывшееся, миг отторжения от  самого себя, которому надлежит  продлиться в
мучительный  суд  на  этом   зловещем  помосте,   ставшем  преддверием  ада.
Оркестранты  в  яме  отложили инструменты  и  стали по одиночке, один  вслед
другому, всходить на сцену. Из партера вереница калек и уродов потянулась на
подмостки. Меня  обступили, разглядывали мрачно,  ненасытно...  Я  трясся  в
лихорадке, наблюдая кошмарные морды в  облезлой  коже, в струпьях, тянущиеся
руки,  разъятые пятерни. Сладострастные ухмылки дьяволов и дьяволиц  подобно
клинкам  вонзались  о  мое тело.  Вдруг окружение расступилось,  из полутьмы
выступил костлявый  юноша,  босой, в черном трико акробата. В полуобморочном
забытьи Николай шептал:
     - Люблю, люблю! - и придвигался все ближе.
     Помалу,  с  каждым  шагом  обезображенные  страданиями  черты его  лица
смягчались, и наконец запечатлели робкое ожидание счастья.
     - Прочь! - сказал я ему в страхе.
     Он словно  не услышал. Кусая синюшные  губы,  всхлипывая в  умилении, с
трепетом приник  ко  мне, прижался всем потным  телом,  вызывая омерзение. Я
попытался отпрянуть, но он цепко обхватил мои плечи.
     "Прочь!"  - с ненавистью возжелал  я взреветь,  но губы едва разжались,
выпустив их гортани некий шипящий звук. Я хотел в ярости поднять руку, чтобы
схватить его за прядку  над ухом  и оторвать от себя  эту голову  с блаженно
зажмуренными очами, но рука сделалась  тяжелой,  как набухшее полено, пальцы
онемели. В отчаянии я поворотил голову,  и тут мой  взор запечатлел в черном
провале зала  блеклое  пятно  -  лицо Юлии. Вспомнилось: "Одинокая луна",  -
истерические  смешки  заколыхали  мою  грудь,  в  то время  как  Николай все
ненасытней  впивался  в мое  тело. Он  сладострастно  шлепал  окровавленными
губами, облизывая кровь с моего плеча, струйки крови сочились и из моей шеи,
обегали по ложбинке на спине, и мне уже были приятны торопливые движения его
хрящеватого языка, порывистые  объятья. Я почувствовал  головокружение - оно
было спасительным, как  и слабость  в ногах. Николай  пришел, чтобы  забрать
меня!  Я  уже  не  противился  этому  зову,  ибо тот  мир,  из  которого  он
намеревался меня увести, не был моим... Взор мой затуманился, кровавые струи
стекали по лбу, щекам, и я успел заметить перед тем, как  впасть в  забытье,
что и Николай весь окровянился.
     Превозмогая ломоту в теле,  я  приподнялся на локти и с трудом различил
дымящиеся  в темени огарки  свечей. Сильнейший сквозняк колыхал  занавес. На
четвереньках пробрался за кулисы, поднялся и, с дрожью в ногах, спотыкаясь и
падая, доковылял до  двора. Ночь встретила меня звездным сиянием  и тишиной.
Пропитанная кровью одежда липла к телу, шатаясь, я брел по безлюдным улицам.
Нетвердой  рукой  провернул  ключ  в  замочной  скважине,  обмылся  в  тазе,
взобрался  на кровать, будто чая найти  спасение под одеялом. Сон надвинулся
черной глыбой...

     ___________

     - Точу ножи, ножницы, бритвы правлю!
     Точильщик в чекмене нес на ремне, переброшенном через шею, свой станок.
Я спустился на  мостовую, чтобы подать  нож. Точильщик с плутоватой ухмылкой
на щетинистой обветренной роже провел лезвием по ногтю мизинца...
     Нож давно стал для меня ритуальным предметом. Он  скрывал в  себе некую
магическую  силу,  гипнотически  притягивал  взор,  едва  я  входил  в  свою
опостылевшую комнату.
     Моя  душа  была  ожесточена.  Я оглядывался  вокруг,  ища причину своей
озлобленности, и  наблюдал  то, что видит каждый -  заурядную обыденность, в
которой  мое  участие  было  совершенно необязательным.  Мир взирал  на  мою
персону с сонным равнодушием, а я желал ответить ему тем же.
     В то утро ноги сами понесли меня. Я отворил калитку, прошел по дорожке,
поднялся по ступеням и замер перед  белой дверью  того  загадочного дома  на
выселках.  Дверь  оказалась  не  заперта.  Коридор,   застеленный   истертым
половиком,  вел в комнату,  перегороженную шкафами, с  опущенными  пунцовыми
шторами. Я прошел за перегородку - и там никого  не оказалось.  Поднялся  на
второй этаж - застеленные белым стол и кресла, на столе - сияющие приборы на
четыре персоны.
     - Я хочу, чтобы для меня было все возможным! - закричал я дико.
     Никто не откликнулся.
     -  Я  - циник, я не верую в  Бога! Я тоскую потому, что принадлежу этой
жизни! - орал я пуще прежнего.
     Ответом была зловещая тишина.  Я схватил  вазу со  стола  и швырнул  ее
оземь. Бессильная  ярость душила меня. Судорожные рыдания сотрясали грудь. В
этот миг в дверях появилась Юлия.
     - Ты, ты! - завопил я, будто ужаленный. - Ответь, что ты там делала! Ты
наблюдала бесстрастно, как меня возжелали увести, забрать в тот мерзкий мир,
в котором разом с тобой копошатся уроды, дьяволы и  дьяволицы! Ты неотличима
от них, знай! Ты вся в чужой крови!
     -  Вы  бредите,  Павел...-  молвила  она,  входя  в  комнату,  величаво
поворотив свой мраморный лик.
     - Знай  же, что наша жизнь - сплошной бред, а я  всего лишь ищу от него
избавленья!
     - Уймите огонь бешенства в своем сердце.
     - Я взбешен, - произнес я  злорадно, пожирая ее  глазами,  - потому что
слишком многое  выше  и сильнее  меня!  Но тебе, смиренная послушница, какая
корысть от того? Почему ты сблизилась со мной? Кто тебя послал?
     -  Вы  сами,  Павел,  искали  меня  -  бессонными  ночами,  в  зарницах
наваждений, в муках сомнений. Я услышала ваш зов.
     Она безучастно  смотрела, как я  приближаюсь с  занесенным  над  плечом
ножом.
     - Вам желается убить меня, Павел?
     Я со стоном вонзил острие в косяк двери.
     Неведомая сила, которой я не мог и не желал  противостоять, спасительно
опустила меня на колени,  я затрясся в рыданиях,  чтобы  затем, опомнившись,
кинуться вон.
     ...С  некоторого времени  я  взял  обыкновение  оборачиваться на улице,
вприглядку  бросать  взоры  по  сторонам - чудилось,  что  некто  неотступно
следует за мной. Я более сам приглядывался к себе, - словно желая высмотреть
некоего  другого,  второго,  в  себе.  За  мной  начали  водиться  кое-какие
странности:  мало того,  что  ноги  сами  приводили  меня на железнодорожную
станцию,  о  чем уже  упоминалось,  -  я  спускался с  перрона  и  шагал  по
чугуночным путям до пакгауза и назад, к станции,  покуда  обходчики окриками
не прогоняли меня.
     Представлялось  не единожды,  что  это не  я,  а  механический манекен,
несущий мое имя, бродит  под призрачным небом, дышит стылым воздухом, глядит
бездумно  в окно,  пребывая  в  ожидании,  готовый немедля по едва уловимому
знаку  променять самое  себя  и все вокруг на малую толику того загадочного,
что приближает неведомое и отдаляет зримый мир. Безверие и потаенный страх -
подноготные  неудачи  моей  жизни - сменились  робкой  надеждой, готовностью
уйти. Иногда я выходил в поле - ветер подымал полову с гумен, бабы  в  белых
платках складывали скирды, - и дышал жадно, ненасытно, будто желая запастись
напоследок горьковатой прелестью августа, унести ее с радостью и облегчением
с собой.


     ___________

     Начало  войны  прошло  незамеченным.  Мало  что поменялось в  привычном
укладе жизни. В  сентябре  появились санитарные повозки с ранеными в грязных
бинтах,  тяжелых  выносили  на  носилках из  санитарных  вагонов с  красными
крестами. Я  вновь стал покупать  газеты  и подолгу  изучал их  за столом  в
трактире, неподалеку от очага. Однажды кто-то с силой хлопнул меня по плечу.
     - Павел, душа моя, да ты ли это?! Рад тебя видеть, брат! - Н.А. обнимал
и  целовал  меня  в щеки,  поминутно  отстраняясь  и глядя  с  ненатуральным
восторгом в мои глаза. - И давно ты у нас?
     Он обрюзг,  постарел,  но был хмельно,  разудало весел,  каким  я его и
знавал прежде.
     - С прошлой недели.
     - Где остановился, почему не заходишь?
     -  Был  у тебя, да  сказали  -  уехал,  -  соврал  я,  желая  укоротить
тяготивший меня разговор.
     - А, ну-ну! - Н.А. нахмурился на миг и вновь повеселел. - Я, видишь ли,
и вправду был в отъезде.  Торговыми  делишками занялся, леший  попутал. Ныне
возвращаюсь  из Нижнего - вижу родимый трактир, как не зайти... Вон, товарищ
мой, вроде няньки ко мне приставлен, чума ему невеста! - Н.А.  подвел меня к
окну,  за которым у кибитки прохаживался угрюмый мужик. - Желаешь, поедем ко
мне?
     - Что же твой провожатый отпустил тебя?
     - Откупился  я, брат,  откупился,  - Н.А.  опрокинул одну за другой две
чарки в рот и крякнул, мотнув головой.
     - Ну так  я жду тебя, - проговорил он без прежнего воодушевления, выпил
еще стопку и вышел.
     В  тот день  я долго  и бесцельно бродил  по городу  - меня не покидало
предчувствие, что  вот-вот  нечто  решится,  что некто теперь занят решением
моей  судьбы  в  череде прочих, и решение (или  свершение?) будет непременно
благосклонным.  Я верил,  что  станется  именно  так,  и сам  дивился  своей
уверенности.
     Прежде  я  был  охотник  пофилософствовать  на  предмет  самого   себя,
поразмыслить,  отчего  моя  жизнь  складывается  так,  а   не  иначе,  найти
объяснение неудач и  отрадных  вестей и  оттого порой представлялось, что  я
волен  управлять  собой, распоряжаться  собственными  желаниями, то  бишь  я
хозяин  собственной  судьбы, я всему  причина  и всему виной.  Разумеется, я
чувствовал дыхание  мира подле меня,  я его боялся и  сторонился, но  не мог
избавиться,  принимал  как  неизбежное,  как неохватное поле,  через которую
протаптывал  стежку.  Однако  в   последние  месяцы   поначалу  неназойливо,
исподволь,  а  затем  настойчивей  стало преследовать подозрение,  что  не я
протаптываю стежку, а  меня ведут по этому полю, некто направляет мои стопы.
Чрезвычайно умножились факты, коим не находилось толкование, и в той же мере
усилилась моя растерянность.  Я  остановился, замер, оцепенел  посреди  того
неохватного поля  жизни, истоптанного миллионами ног, не  находя  отпечатков
своих  ступней,  не  находя  указующего  вектора,  и спасения мое лежало вне
поисков моей души,  спасение было в вере  - но не в Бога, который равнодушно
взирает  с  небес  на страждущих  странников.  Спасение  могли  принести  те
немногие, кто  уповал  на себя  и  перешел  поле, дошел  до  того его  края,
который,  может статься, скрывает, хоронит те  тайны,  что неведомы и самому
Господу. Спасение в тех, кто прошел по тропке, неведомой Богу и человекам...
     Я  спал  отвратительно,  кошмары  терзали меня.  Я метался по  кровати,
хрипя, рвал и  кромсал ногтями простыни, пока  вдруг не доносился  откуда-то
неведомо чей сладко  увещевающий  голос, и  тогда  приходило  успокоение,  я
стихал.  Однажды  ночью  я   пробудился,  потревоженный  чьими-то   быстрыми
прикосновениями. Николай, склонившись в изголовье,  обнимал и  целовал меня,
обливаясь  слезами,  вожделенно  подставлял  щеку под воображаемые  ответные
поцелуи.
     - Пошел прочь, исчадие ада! - я с омерзением закрылся одеялом.
     Николай упал передо мной на колени.
     - Возьми, возьми меня с  собой, о  блаженный! -  шептал  он  в каком-то
экстазе.
     -  Куда  я должен  тебя взять, собачье  дитя? - вскричал я одновременно
недоуменно и яростно.
     -  Я  покажу! Не гневись, не  гневись, - бормотал Николай, едва  ли  не
уткнувшись лбом в половик.
     Он внезапно оглянулся, как бы ища в комнате  третьего. Но мы были одни.
Николай заскулил и принялся  по-собачьи лизать мою  ногу, которую  я  тотчас
поджал под себя.
     - Что тебе надобно? - допытывался я. - Почему ты приходишь ко мне?
     -  Возьми,  возьми  меня с собой,  о блаженный  поводырь!  - еще  долго
доносился  до моих  ушей  завораживающий  иступленный,  но помалу  угасающий
шепот.
     Холодало.  Заморозки  секли  землю, -  голую,  серую, сирую.  Отпечатки
ободов  колес телеги, накануне  продребезжавшей под  окном, запечатлевались,
казалось, навеки, как знак высшего незыблемого закона жизни -  неизбежности.
Я уходил по дороге далеко за город, присаживался на убеленную ледком обочину
и глядел в степь, застланную пожухлыми травами
     Что-то должно было перемениться в моей жизни. Я не видел ее продолжения
здесь, в этом захолустье. Впрочем, так ли  уж  искал я то самое продолжение?
Пожалуй, я ставился  с таким  безразличием  к  собственной судьбе,  что  оно
граничило с обреченностью.
     И разом  с тем  мои чувства были необычайно обострены, оголены - резкий
запах, грубое слово, чей-то  кашель,  зловонное дыхание,  ввалившиеся  щеки,
неряшливый  наряд,  всклокоченные  волосы,  беспардонное  обращение,  глупое
девичье  хихиканье и прочее, чем так богата действительность, все те мелочи,
с  каковыми смиряешься  и  не  замечаешь в обыденности, вызывали мое  резкое
неприятие,  ощущение  омерзения  и  протест против участия  в  бессмысленном
спектакле, называемом жизнью.
     Я стал  сторониться людей  еще в  большей мере. Пожалуй, за выключением
Вержбицкого. Его  рассказы  о бродячих  мертвецах становились в  один ряд  с
моими представлениями об отвратной действительность.
     Однажды я  столкнулся лоб в  лоб с таким  мертвецом. Верно, он поджидал
кого-то  у подъезда, и когда я  вышел впотьмах, не посторонился. Я задел его
плечом, и он  рухнул, как подкошенный, на мерзлую ноябрьскую землю. "Напился
пьян", -  решил я спервоначалу, не различив обезображенного лица,  схватился
за щиколотки - две  костяшки в  полуистлевшем тряпье похоронного  костюма, и
протянул тело по земле, с ужасом  видя,  как волочится пустой рукав фрака, а
неестественно  вывернутая рука  осталась у  ступеней  подъезда. Я  вернулся,
поднял ее  и  положил  на  грудь,  стараясь  не  заглядывать  в  лицо,  - не
удержался, глянул мельком, и тотчас сам  переломился, высвобождая пищевод от
рвотной каши.
     Откуда  ходячие мертвецы в  этом городе, что принуждает их  вставать из
могил? Ко мне он шел или же к кому-то другому? Кого искал?
     Течение  реки  времени  бессмысленно,  непоколебимо  и  неотвратно.   Я
апатично плыву по нему, быть может, поэтому моему взору открывается то, чего
не замечают остальные, охваченные  зудом обыденности. Я  вижу, как не только
жизнь  переходит  в  смерть,  но  и  смерть  воплощается в  жизнь,  совершая
зловонное необъяснимое пробуждение.
     Когда Юлия пришла ко мне, я подал ей стакан с водой:
     - На, выпей.
     Она недоуменно взглянула на меня:
     - Зачем?
     - Выпей! - повторил я нетерпеливо.
     С  настороженностью,   замедленно,   она   поднесла   стакан  к  губам,
попробовала на вкус воду и лишь затем начала отпивать.
     Я  молча и  облегченно принял пустой стакан из ее  рук.  Мгновенье  она
стояла  недвижимо,  как  вдруг  судорога  охватила  ее,  но  немое  лицо  не
исказилось, не выразило муки, лишь в зрачках мелькнул испуг, она изогнулась,
и рвотный кисель хлынул изо рта на половик.
     - Я испытываю  отвращение  к сырой воде, - едва выговорила она, проведя
платком по лиловым губам. И посмотрела на меня безумными, как у морфинистки,
глазами.
     - Уходи, - приказал я.
     Что привязало  ко  мне эту женщину?  Что связывает меня с  ней?  Я,  не
имевший обыкновения лгать себя, с беспощадностью открывавший глаза на жизнь,
которая, впрочем, еще в юности меня разочаровала и уже не манила, должен был
признаться, что  хотел видеть  эту  странную особу,  что едва она уходила от
меня,  тотчас  возникало  желание  ее  вернуть,   удержать,   поцеловать  ее
алебастровую точеную и вместе с тем нежную, хрупкую руку.
     Трубников  как-то  рассказал, что  именно Юлия  посылала с необъяснимой
настойчивостью  те  письма  ко  мне,  что  клуб  больных контрактурами -  ее
выдумка, как и то, что я - спаситель, избавитель  страждущих от боли. Именно
Юлия отрядила Трубникова  на  встречу со мной у  Никитского спуска и,  стало
быть,  срежиссировала весь спектакль. Зачем понадобилось  ей  напускать флер
потаенности? Или же она робела, выжидала, как я отзовусь, не отшатнусь ли я?
     Однажды, когда стемнело,  я  вновь направился к тому дому  на выселках.
Окна  были черны, я взобрался на поленницу  -  ту  самую, о которой упоминал
Трубников, -  и приник  лбом к  стеклу.  Я  чего-то  безнадежно  ждал. Я  не
понимал, что привело меня сюда - желание приоткрыть  тайну или  же подспудно
присутствовавшее  в  душе  стремление прикоснуться  к некой  опоре,  обрести
источник силы,  осмысленности, близости,  уйти от  внешнего мерзкого мира  и
обрести наконец свой. Повторюсь, я не знал, стоял, поникнув, опершись руками
о наличники и чего-то с  готовностью и разом с тем  без всякой надежды ждал.
Страшный по мощи удар в затылок свалил меня...
     Я очнулся в полутьме. Человек в черной сутане, чуть пригнувшись, что-то
раскладывал на подзеркальном столике, изредка подымая голову и вглядываясь в
свое отражение.
     - Воды, - сипло попросил я, проведя запекшимися губами.
     - Зачем тебе вода? - рассмеялся незнакомец, оборотив на меня  взгляд. -
Ты скоро умрешь.
     - Кто вы? - спросил я, качнув головой, приподымаясь и морщась от боли.
     -  Кто  бы  я ни  был,  какое  тебе  дело  до  меня?  - проговорил  он,
приблизившись и пытливо взирая н