ости под сердцем  накрепко засел страх. Немота за
стенами  стала   пугающей,  зловещей  -  все  мои  годы  до  сего  дня  были
преисполнены  скрытых мук и канители  безысходной тоски, и я не видел причин
для перемен. Я задавил в  себе надежду, и именно тогда  явился мне тот образ
одиночества, открывающий человеку всю  глубину его фатальной обреченности. Я
никогда не любил людей  и не ждал от них помощи, но аз есмь человек со всеми
его  слабостями,  и  потому  у  меня вошло  в  обыкновение распахивать  окно
вечерами и в напряжении, с недоверием, вслушиваться слабо радуясь долетавшим
с  улицы  звукам, как подтверждению  существования реальности и собственного
бытия.
     Кто я? Кем вложена в меня эта  поддатливая душа? Принадлежу ли я себе в
той  мере,  в какой  полагаю? Отчего  я  столь  часто с  некой  неистовостью
вслушиваюсь, словно жду тайного звука-знака? Кто подаст сей знак?

     ___________

     Как-то вечером  в дверь настойчиво постучали. Я отворил и обнаружил  за
порогом Сумского.
     - Покорнейше  прошу простить мой бесцеремонный визит, - вскользь бросил
он, проходя в комнату: - Да-с, не разгуляешься... Я с сестрицами  фланировал
неподалеку   и   вздумал  навестить  вас,   милейший   коллега,   -   будьте
снисходительны к капризу старика.
     Я глянул на улицу - сестры Сумского стояли на тротуаре.
     - Отшельником живете, Павел Дмитриевич, - Сумский уселся за стол.
     Я виновато развел руками:
     - На роду, как видно, написано...
     - А  тот парнишка, сосед  ваш,  как это его  угораздило? Э-э...  вечный
покой  его душе,  -  неловко  промямлил  доцент.  -  Вот так  фокус  -  быть
подвешенным на  такой  высоте.  Я на своем  веку всякого насмотрелся, думал,
ничем уже не удивить старика, да видать  услужлив человеческий  умишко...  А
парнишку того  ей  богу  жаль! Больно  молод был.  И что за  изуверы над ним
покуражились? Ну да ловит волк, но  порой ловят и волка.  Газеты пишут - сам
генерал-губернатор взял под присмотр расследование этого жуткого случая.
     - Пожелаем удачи губернским пинкертонам, - буркнул я.
     Сумский глянул в окно: "Сестры заждались. Завтра  увидимся, любезнейший
Павел Дмитриевич", - пожал мне руку и вышел.
     После его ухода я принес  ведро колодезной  воды (отныне  все работы по
дому  надлежало выполнять  самому), ненасытными  глотками опорожнил кружку и
повалился на постель.
     ...Если  вся жизнь  состоит из  дней,  подобных тем,  что я  прожил, то
какова ее  цена и  резон ли  вообще  жить? Где  те бездны счастья, о которых
некогда говаривала Юлия, и не есть  ли они  на самом деле бездны лицемерия и
тщеславия, каковые и составляют, по моему подозрению, сущность человеческого
бытия?  Какая  звезда  мне  светит,  и  что  необходимо  предпринять,   дабы
приблизиться к  тем безднам счастья? Что надобно для такого  исхода - упорно
работать,  то  бишь  доходчивей  и содержательней  строить  свои  лекции  (и
приближусь  к земному  раю?),  или  я  должен  истово  любить  девушку,  или
уверовать фанатично в идею справедливости, подобно революционерам?..
     Где та  дорога?  Идиотический смех разобрал  меня.  Мозгляк-человек  не
имеет  силы,  чтобы  самому  отыскать   ту  дорогу,  мысли  путаются  в  его
бестолковой голове, в сетях  мелочного житейского опыта. А та  дорога видна,
верней всего, с  иной,  не человеческой, колокольни. Не иначе кто-то возьмет
человека за руку и поведет тем призрачным первопутком.
     Ночью  меня  обуял животный  страх.  Я накрылся  одеялом  с  головой  и
вслушивался,  вслушивался  до  полубезумия,   выискивая  среди   хаотической
сумятицы  ночных  звуков  (или беззвучия?)  те,  что  посылались мне.  Пение
сверчков  в  придорожной  канаве, пьяные голоса  из  трактира, далекий выдох
набегающей на  отмель речной волны - все укладывалось в ту устрашающую схему
жизни, в которой не находилось  места для меня  самого.  А я  ведь  не искал
спасения...  Зарыться, зарыться  глубже в пуховик  - вот выход, вот истинная
благодать. Зарыться навеки!
     Вечером я возжелал  вновь увидеть  резные  ставни,  дубовые  колонны  у
портала и развалившуюся поленницу под окнами. И хотя я смутно помнил дорогу,
мои ноги в стоптанных туфлях сами привели к приотворенной калитке.
     Двор был  безлюден, на лужайке подле крыльца появилась  свежеструганная
скамья, три  синицы  сидели на ней.  Я вообразил, как  меня  встретили  бы -
вернее сказать, никак не встретили бы.  Полутемная горница, шаткие половицы,
собрание людей за низким  столом, негромкий  разговор - каждый сам знает, за
чем он сюда приходит. Если бы  кто и приблизится ко мне, так это Николай,  -
ненасытно присосется к моим губам, обхватит мои плечи и поникнет утомленно и
освобожденно на моей груди...
     Я вдруг зажмурился, как бы ожидая удара по глазам, отшатнулся - видение
исчезло,  и опять дубовые  колонны встали передо мной. И зазывно  отворенная
калитка. Я уже вознамерился шагнуть в нее, как распахнулись  половины дверей
и  девица, вся  в белом,  с разметанными  по  плечам волосами,  стремительно
сбежала с крыльца. Через ту же дверь проворно вынеслась старуха и проковылял
мужик в  сапогах,  с плетью, увенчанной свинцовым грузилом. Короткий  взмах,
свист бича, после чего девица с протяжным стоном повалилась на траву...
     Я повернулся и направился к Сумскому поскольку  нуждался в собеседнике,
коему я бы мог довериться.
     -  С  некоторых пор  я  стал ненавистен сам себе,  Петр Валерьянович, -
признался я. - Мне  ка... кажется,  - с  запинкой продолжал я,  -  м... моим
состоянием желают воспользоваться.
     - Кто же эти мерзавцы?
     Я  выложил как на духу: о письмах,  о  ночном  пришельце в  цилиндре, о
лобызаниях Николая, о доме с дубовыми колоннами, о Юлии, заключив:
     -Я многого  не  понимаю,  но  чудится ночами,  что ко мне подступаются,
окружают, что между мною и ними существует некая гибельная связь.
     -  Упомянутые вами андрогины есть  человеческие твари? -  спросил  чуть
озадаченно доцент.
     - Они стремятся избавиться  от своего человеческого  естества -  сие не
подлежит сомнению.
     - Это стремление принуждает их доставлять страдания людям? - дознавался
Сумский, будто мог услышать от меня точный ответ.
     - Похоже, они сами страдают... - высказал я предположение.
     -  Да-с,  -  цокнул  языком  Сумский,  -  задали  вы  загадку,  молодой
человек... Чем же я могу вам помочь,  ежели все, о чем вы поведали,  правда?
То бишь,  вам  представляется таковой? Не  скажу, что предпочитаю  держаться
подальше  от возможных  сюрпризов, но в  вашем  случае до чрезмерности много
всяческих  нелепостей. Ведь я, к  слову, хирург,  а  не психолог.  Грубоват,
зачерствел  душой,  не охоч до жалости,  но кажется,  состояние ваше, легкое
душевное потрясение  и смятение,  близко  мне. Да-с, извольте не удивляться,
ваш покорный слуга - увы! - не есть бесчувственная каменная твердыня, - и он
смолк в задумчивости. - Вне сомнения, они за вами еще явятся... явятся!
     - Как мне быть? - задался я тоскливо. - Уехать?!
     - Едва ли бегство спасительно...
     - Как же быть?!
     - Дайте время для совета, мой молодой друг, - попросил Сумский.


     ____________

     День  выдался  погожий. На площади, в торговых рядах было многолюдно. Я
купил у  лавочника  сладостей  - сахарных  гребешков,  пряников,  леденцовых
рыбок, полфунта чаю  -  и на извозчике возвращался к себе. Скоро я пожалел о
том, что исповедался Сумскому: едва ли этот плутоватый и скрытный старик мог
мне помочь, в чем  убеждали и его сбивчивые рассуждения. Но кто протянет мне
руку? Не я ли говаривал Ивану  Демьяновичу  Трубникову - судьбу не обманешь.
Единственно, я еще, пожалуй, не совсем подавил в себе инстинктивный животный
страх, еще не сделался вполне безразличен самому себе, даже вот эти леденцы,
что  я купил четверть  часа  назад, дабы  усладить свое небо  -  надобно  ли
услаждать себя, надобно ли ругать себя, корить, любить, ненавидеть себя?
     А Юлия?  Почему она приходит  во мне?  Я  узрел в  нашей странной связи
некую мистическую тайну - ее руки,  властно влекущие, ее  походка,  слышимая
мной за  версту,  ее присутствие, ощущаемое мной  беспрерывно... Отчего  она
хочет  уберечь, отгородить  меня,  или,  напротив,  куда и  с каким  умыслом
увлечь? Или это я сам хочу ее увлечь, намеренно ищу ее?
     Когда  мы вновь  встретились  возле  того  полузатопленного причала,  у
крутого склона, поросшего осокорем, я едва узнал ее. Она  была одета пестро,
в цветастое летнее платье, на ногах белые сандалии и смотрела испуганно. Она
и впрямь взяла меня под руку в намерении увести, как я  догадался, дальше от
пристани, что-то горячечным шепотом поведала об Иване Демьяновиче, а я шел и
все оглядывался,  оглядывался,  покуда не  высмотрел, как волной подогнало к
сваям неизвестный предмет, похожий на большую тряпичную куклу. Тогда я резко
вырвал руку  и помчался  назад - остановился, перевел дух, замер в  оторопи:
утопленница покачивалась на речной волне лицом вниз,  коса лежала на  спине,
обе  руки  с  разъятыми  вспухшими  пальцами  выпростаны  вперед,  словно  в
стремлении ухватиться за некую  спасительную твердь. И вдруг я вспомнил, где
уже лицезрел эти  страшные руки  с  разъятыми жадно  пальцами, - в аудитории
училища,  на темных  досках стены.  Тут  рука  покойницы  сдвинулась -  нет,
ошалело мотнул я головой, это волна качнула тело, но тут вторая рука сделала
гребок, ухватилась за сваю, потянула  за  собой тело. Оцепенев  в кошмаре, я
различил в некоем снизошедшем на меня ослеплении, как утопленница достигла в
два-три  гребка  отмели, поднялась  в  облипшей  тяжелой  одежде,  с которой
хлынули струи, по колено в воде побрела  к берегу, обратив к солнцу синюшное
лицо  с  уродливо вспухшими  губами. Она слепо прошла  в двух шагах от меня,
обдав  дуновением сырости,  плесени  и  тины, чтобы вслед за тем исчезнуть в
осоке. На меня нашло затмение - точно посреди  пустыни остался я. Никому нет
потребы  в  моей измученной  душе.  Дикий рык  исторгся из  моего  чрева,  я
пошатнулся, взмахнул рукой, ища опору в воздухе, пошатнулся и... устоял.
     Юлии  на  берегу  уже не было. Садилось солнце, узкий  багряный  отсвет
ложился на землю. Умиротворенно  несла свои воды  река. Я  зашел  по пояс  в
заводь,  чуть  пригнулся, ища свое отражение  в  пурпурном зеркале  воды,  -
никого я там не увидел.
     ...В  городе  купец  Никитин  выдавал  замуж  дочь.  Молодые прибыли на
пароходе  вместе со сватами, музыкантами, друзьями и подругами. На пристани,
где собрались едва ли не вся городская детвора, зеваки и забулдыги, жениха и
невесту  встретил  сам  купец,  мрачно-торжественный,   со  старообрядческой
окладистой  бородой. Чуть  поодаль, у  сходен,  замерла купчиха с  иконой  у
груди.  Ржали лошади,  трубил пароходный гудок, хмельная дружина плескала  с
борта  шампанское  и  кричала  здравицы.  После  лобызаний  и  родительского
благословения  молодые  уселись  в  убранные  атласными лентами  и  хлебными
колосьями дрожки, и праздничный поезд покатил в церковь.
     Я поднялся в комнату и посмотрел  на себя в  зеркало над  рукомойником:
лик  мой запечатлел горечь,  тонкие сизые губы стиснуты, желваки багрятся на
скулах, капли влаги окропили лоб, а я еще и еще набрасываю пригоршнями воду,
как  бы желая захлебнуться  в  ней.  Дверь в  комнату  приотворена -  некому
подсматривать за мной, никто не подивится  припадку безудержного хохота, что
сотрясает  мою грудь.  Я  смеюсь  над собой; я  смешон и ненавистен себе,  и
только через полчаса, поуспокоившись,  утершись полотенцем, со взлохмаченной
шевелюрой,  спускаюсь  с пустым коробком  в дворницкую за спичками. Странно,
все двери отворены для меня,  в дворницкой сумрачно, душно, дырявая кошма на
лежаке, рваная  занавесь, за которой прятались дети Ермила, осколок  зеркала
на выступе печи, а вот и спички в печном закопченном поде.
     Я боязливо беру  рассохшийся  коробок  и ощущаю легкое поглаживание  по
своей  руке. Я отпрянул, стремглав взлетел по лестнице, ворвался в комнату и
запер  дверь на щеколду.  Меня  никто не  преследовал.  Или  это  я сам себя
преследую?
     Уже долгое время не  слышалось  шагов  в подъезде.  Я  наблюдал  в окне
пристань,  пароходы, баржи, грузчиков, птиц, изогнутую клином  степь, слышал
голоса прохожих на  улице и разом с тем ощущал кожей  спины леденящий провал
пропасти за собой, за дверью.
     Ночью  я  сам  отправился на  поиск  андрогинов.  Не  ведаю,  за  какой
надобностью  взял  с  собой скальпель и  цепко сжимал его плоскую  рукоять в
ладони,  покуда  не  остановился у  крыльца  того особняка, что мне  показал
Трубников.  Окна оставались  непроницаемо черны. Я дернул шнур  колокольца и
затем в тревожном нетерпении стукнул носком туфли в дверь. Никто не  открыл.
Тогда  я прошел по двору  к флигелю,  но  там  меня опередили. На крыльце  с
поднятой  над плечом  лампой возник  тот  самый  мещанин  в белой  рубахе  и
кальсонах. В другой руке он сжимал плеть:
     -  По  ком  пожаловали,  барин?  - спросил  он глуховатым, простуженным
голосом.
     Я показал на особняк и нарочито пьяно, развязно протянул:
     - Охота должок отдать.
     - Их нетути, - сообщил мужик. - В другой день приходите.
     Едва он произнес "их нетути", как затеплилось  одно из нижних  окон.  Я
сделал вид, что ухожу, притворил за собой калитку, отошел и залег в бурьяне.
Дождавшись,  когда  мужик  скроется, я перемахнул через изгородь.  Дрожа,  я
припал  к  стеклу  -  за столом в  комнате,  подле  лампы с  алым  абажуром,
склонился некий монгол с обнаженным невероятно мускулистым торсом.  Сказать,
что лицо этого господина было уродливо, было бы упрощением - кто, когда и  с
какой  целью истязал его,  измывался  и  лютовал  над  ним?  Что  за  изувер
прикладывал пыточные  орудия и с дьявольским сладострастием  калечил  черты,
сотворенные природой? Ухо свисало  клочьями, по  щеке и  предплечью будто бы
прошлись бороной, куски вывороченного багрового  мяса  образовывали  складки
губ, зрачки в разрезе век горели зло, дерзко. Монгол раскладывал перед собой
листы  бумаги,   быстро  выводил  на  них  пером,  прочитывал  написанное  и
самодовольно роготал.  Тотчас  мне вспомнились  письма,  что  три года кряду
настигали меня.
     Я  уже  вознамерился  отойти от окна, как за  спиной  монгола  возникла
миловидная  девочка-подросток  с распущенными  волосами до  плеч, в коротком
платье и в пуантах балерины. В самозабвенном танце она кружилась по комнате,
покуда монгол своими  могучими, как будто обтянутыми  не  кожей, а древесной
корой, ручищами не подхватил  ее и не усадил на колени. Она вздохнула как бы
с  сожалением,  расставаясь  с тем восхитительным  чувством, всколыхнувшим и
вознесшим ее, обняла  шею монгола, приникла стыдливо к нему, в то время  как
он  уже  жадно целовал  ее оголенные плечи.  Вскоре и она  ответно  и  робко
прикоснулась к его лбу... Я стоял подле крыльца, и  удушливый запах черемухи
терзал меня.  Мне  было дурственно  и  от  виденного,  я  не  верил  глазам,
лицезрея, как заструилась багровая  кровь по челу  монгола,  как белоснежное
платье его подружки замаралось. Девочка в порыве  экстаза сорвала его с себя
и  вновь  приникла,  дрожа,  к  монголу,  который  мял  ее  с мучительным  и
болезненным упоением, принуждая ее блаженно постанывать.
     ...Виденная  сцена  еще  не  раз возникала  в моей  памяти,  и  хотя  я
стремился дольше  бывать на  людях, допоздна  засиживался в училище, работал
над конспектами  лекций, желая  уйти  от  себя,  но  не  мог  избавиться  от
преследовавшего ощущения предрешенности собственной судьбы,  словно  вся моя
жизнь являлась  формальностью,  ожиданием  чего-то сверхъестественного.  Это
ожидание не было ни надеждой, ни чаянием помощи, - скорей, ожиданием высшего
приговора.
     Я помню,  как в  полдень ветер ворвался в  город со степи, принеся тучи
пыли, сора, застилая мостовую  ковылем и колючками, поднимая на дыбы лошадей
и  вызывая  бешеную ярость  извозчиков.  Соборный пономарь исступленно бил в
колокола,  созывая  к обедне  монахов,  а  на  реке разудало  гуляли  волны,
разбиваясь  о  пристань, подбрасывая кверху баркас, на корме которого стояла
девушка в мокром холстинковом платье. Ветер был настолько силен, что расплел
ее косу  и  трепал волосы за чуть сутулыми плечами, а  девушка - верно,  она
была  дочерью  рыбака, - хохотала,  возбужденно кричала своим товарищам, что
налегли   на  рею  паруса.  И   она,  эта  неизвестная  мне  юная   рыбачка,
представлялась безумно одинокой под этим хмурым небом.

     ____________

     ...Я  пришел в  театральный двор и присел  на  опрокинутое  бутафорское
мельничное колесо в ожидании Юлии. Она ненадолго задержалась в мастерской.
     - Мне страшно,  - признался  я.  -  Мне чудится, что кто-то  преследует
меня.
     -  Николай  выбрал и полюбил вас, и с той поры  он неотступно  с  вами.
Знайте, - вы уже не принадлежите себе. Он станет вашей частью, а вы будете в
некоей мере им - до счастливого мига вознесения.
     - Кто он такой, этот Николай? - хмуро сказал я.
     - В  прежней жизни он  был  студентом, тяжело болел, много  страдал. Он
пришел к нам, и душа его очистилась.
     -  Слушая тебя, я в  растерянности  и  не знаю,  как отнестись к  твоим
словам  - возмущаться, радоваться ли, негодовать или  остаться бесстрастным?
Во всяком случае, я против того, чтобы кто-то посягал на мою свободу.
     - Николай полагает, что принесет  вам абсолютную  свободу - ту, которую
невозможно познать живущим на земле.
     - В чем же выражается эта абсолютная свобода? - саркастически вырвалось
у меня. -  По моему разумению, жизнь - это  первопуток, по которому  человек
пробирается в мучениях.
     -  Но  векторы человеческих  дорог обращены в  разные  стороны, большей
частью в никуда... И  отчего вы обращаетесь ко  мне  то на "вы", то на ты? -
вдруг добавила она.
     - Потому, что ты становишься то близкой, то далекой.
     Она  закусила  губу с  силой,  словно я доставил  ей  боль  этим  своим
признанием,  простонала  и  замедленно  опустилась  на  пол   мастерской.  Я
попытался поднять  ее,  чтобы отнести  на лежанку,  но ее тело  одеревенело,
стало  невероятно тяжело,  рука  не сгибалась  в локте.  В углу оскалилась и
зашипела кошка.
     -  Юлия,  Юлия,  -  шептал  я, глядя  на  ее лик, равнодушный  к земным
страстям.
     Я  коснулся  запястья ее  руки  - пульс  не прощупывался.  Чуть  погодя
положил ладонь на  ее чело - оно было мертвенно  холодно. Я вспомнил рассказ
Трубникова  о  ее первом  припадке и  громче, настойчивей, испугавшись,  что
наблюдаю уже не припадок, а нечто иное, гораздо ужаснее, выкрикнул:
     - Юлия!
     Тотчас   судорога  взметнула  ее  тело.  Юлия  открыла   глаза,   точно
пробужденная   моим  голосом.  Я  помог  ей  подняться  с  лежанки,   нервно
проговорив:
     - Пойдем скорее отсюда.
     Старик-сторож,  одетый  по-зимнему, в зипуне и ушанке,  запер  за  нами
ворота.
     Она всю  дорогу  молчала, в ее глазах, которые,  быть  может, только  и
выражали  истинное состояние ее  души, застыло то  непередаваемое выражение,
которое бывает у тех, кому вдруг открывается тайна  собственной судьбы.  Чье
вещее пророчество слышала она в то мгновенье безмолвия, уйдя от меня?
     Ввечеру  того  же  дня  почудилось,  будто  в  комнате за  стеной,  что
обыкновенно пустовала, кто-то кашлянул. Я застыл у стола  с  трубкой в руке,
боясь шевельнуться.  Я намеревался  до того сесть за  стол,  закурить и,  по
своей гибельной привычке,  поразмыслить на какую-нибудь  отвлеченную тему, к
примеру, зачем  я  живу?  Но приглушенные покашливание за стеной напугало  и
остановило меня.  Наконец я решился сесть и прождал так всю ночь, напряженно
вслушиваясь.
     Рассвело. Зазвонили колокола, созывая  к заутрене. Я положил голову  на
стол и сомкнул веки. Я уже хотел,  чтобы некто подкрался со спины и  положил
ладонь  на  мое