ы позволяете себе приходить к моему дому?
     - Я позволяю себе много чего. Среди прочего я позволяю себе приходить к
вашему дому.
     - Согласитесь, сие довольно странно.
     - Не более, чем наша беседа.
     Я помолчал и спросил:
     - Скажите откровенно, Юлия, - вы скрываетесь от кого-то?
     - От  них  невозможно скрыться, тем более, что они добры ко мне и будут
добры к вам.
     - Хотелось бы верить, однако то, что я видел, скорей напоминает сборище
членов некоей греховной и гонимой секты. Слабо верится в доброту и благодать
таких людей.
     Вдруг  дверь распахнулась и в комнату  ввалился  Трубников. Его грязная
поддевка была расстегнута, глаза лихорадочно  блестели. Он  вытирал  рукавом
слюнявые пунцовые губы и учащенно дышал.
     -  А,  исцелитель  явился!  Болячка  у  меня... Во, гляди! -  он хватил
кулачищем по груди.  -  Душа ноет и тоскует! Вылечи  меня!  -  он  вырвал из
кармана початую бутыль и жадно присосался к горлышку.
     - Иван! - возвысила голос Юлия.
     -  Что,  и  тебе  не любо?!  А  кому  ж любо, когда  душа обратилась  в
кровоточащую  язву...  А  ты  не  жалей  меня,  не жалей, сквалыга! -  вновь
обратился  он ко мне и, пройдя пару шагов, швырнул бутыль на пол. "Не жалей,
сквалыга!" - это, видно, относилось к той усмешке, с какой я наблюдал за его
выходками.
     - А я вот что еще скажу тебе, Павел, - Трубников всем телом придвинулся
ко мне и жарко задышал: - Знать не желаю, что тебя привело сюда, но ты бойся
ее, она курва! Не верь,  что прилежная! Она сведет тебя с дороги,  а болезнь
ее  неизлечима - я знаю, мне бабка нашептала. А всю оперетку с письмами она,
Юлька,  придумала  - девка  страсти  до чего  смышленая,  что тот губернский
ревизор!
     - Выговорился? - спросила Юлия, давая своим тоном понять, что  к словам
Трубникова  можно  относиться как угодно: верить, а можно и не  верить,  все
будет равно далеко от правды: - Устыдись самого себя...
     Трубников снял с себя поддевку, но не повесил ее на гвоздь, а накрыл ею
подушку -  видно, сей  ритуал был привычен, и уже затем уронил голову, шумно
задышал, скорчил гримасу и затих.
     Юлия сняла с него пыльные сапоги и накрыла суконкой голые лодыжки.
     - Какая надобность жить с таким мерзким  типом,  даже если он послушный
вам раб?  - сказал я хмуро. - И к чему, в самом  деле, был этот спектакль  с
письмами?
     - Вы напрасно сердитесь, я должна была дать вам знать о себе.
     -  Какая  чушь! Не  понимаю ваш умысел!  Прошу впредь  оставить  меня в
покое.
     -  Покоя у  вас,  Павел Дмитриевич, никогда  не  будет  -  да  и  вы не
испытываете к тому склонности... Я же, хочу вам сказать,  что была некогда в
Петербурге на приеме у профессора Малышева Святослава Григорьевича, и именно
он подсказал мне обратиться к вам. Я ездила в Кронштадт и даже видела вас...
Но не  осмелилась  попросить вас о  приеме,  да и вы наверняка отказались бы
пользовать меня.
     - Порой  врачу  достаточно  одного  взгляда  на пациента, чтобы  понять
тщетность всяких усилий - тем паче в вашем случае, когда красота вашего лица
навеяна страданием.
     -  Вы  хотите  сказать,  что  именно  ужасной  болезни  я  должна  быть
благодарна за гармонию черт своего лица? - спросила Юлия, замерев.
     -  Отчасти, -  бросил я и  встал. - Впрочем, я, верно,  чрезмерно занял
ваше время?
     - Нет, нет, не уходите! Я подам чаю, - она поспешно вынула из-под стола
закопченный самовар и поставила его на плиту.
     Я показал рукой на храпевшего Трубникова:
     -  Право, как-то неловко... Я,  пожалуй, пойду.  Прошу  прощения, ежели
ненароком чем обидел, - обронил я на прощанье.
     Ночью привиделось: громы громыхают  над головой,  потолок в моей  келье
разверзся,  спустилось  небо,  исполосованное  молниями  как ножом.  Кровать
сотрясается,  ходит  ходуном  зеркало и  жутко  шевелится  уродливый горб на
постели. Гроб этот - я.  Жажда иссушает небо, внутренности мои  запеклись, и
даже  дождь,  заливающий  мою  келью,  не спасает  и не приносит  облегчения
прохладой. Я вскакиваю - меня подстегивает  ощущение, что  кто-то невидимый,
не именуемый,  наблюдает  за мной; я слышу приглушаемые  порывами ветра  его
ехидные  козлиные  смешки.  У  него  обличье  колдуна,  серое  рыхлое  лицо,
морщинистые щеки,  до ворота темной  рубахи  седые усы  и  цепкий  сверлящий
взгляд. Осклабясь,  ведун  пододвигает  нож  по  столу  - ближе к моей руке,
подсовывает нож под мои иссохшие пальцы,  будто знает, что я возьму его. Я и
вправду  беру  нож, потому как я хочу его  взять.  Я, наверно, болен, у меня
галлюцинации, я брожу по жизни, как лунатик по карнизу,  но рукояти  ножа на
моей ладони тверда, осязаема, реальна.
     И вот я уже во дворе. Перемахиваю через плетень и спускаюсь к  огороду.
Тут  пес с  хриплым лаем  в  прыжке  бросается  на  меня  чтобы,  проскулив,
опуститься к моим ногам - уже более ничто не беспокоит глупого пса, а мокрая
штанина в постылой собачьей крови липнет к ноге. Завыли соседские собаки, но
тем поспешней мои шаги. Дверь в хлев не заперта, и едва я ступаю внутрь, как
в  лицо  ударяет волна  теплой  вони, и встревожено, почуяв чужого, нетвердо
подымается  на  ноги  грузный   хряк.  "Тише,  тише,  дурачок,"  -  шепчу  с
необыкновенной лаской и нежностью. Ноги увязают в  навозной жиже, я медленно
подступаю.  Сонный хряк настороженно отступает, и когда я сближаюсь  с  ним,
поскользнувшись,  дрыгнув  копытцами, кидается в  сторону,  но  я успеваю  с
радостью  и  облегчением  глубоко,   по  самую  рукоять,  всадить  лезвие  в
щетинистый бок.  Истошный визг раненного животного, перекличка встревоженных
голосов снаружи.

     _____________

     "...Я ли это был?" - трясясь  в ужасе, весь в крови, стаскивал я с себя
одежду и  судорожно бросал ее в печь. Руки мои ходили ходуном. Отчего же они
были тверды, когда я всаживал нож в несчастную тварь?
     - Почему невеселы, Павел Дмитриевич? -  полюбопытствовал Сумский, когда
мы мимолетно встретились с ним в коридоре училища.
     - Сон видел - будто отрядили меня на бойню скот забивать,  - попробовал
я отшутиться.
     -  Сны случаются,  батенька, вещие,  -  доверительно  молвил хирург.  -
Накануне  первой  контузии,  помню,  привиделся  такой сон:  чья-то  рука  в
волдырях, обваренная, протягивает мне  кровавый букет цветов диковинных, а я
брать не желаю, а  он, милостивый  сударь,  мне в  самую  физиономию букетом
тычет - так  что  внятно слышу  я  аромат кровавый. Поутру подумалось  - ну,
братец, ты  крови насмотрелся  в своем лазарете  хоть куда, даже по ночам от
нее не  денешься.  А  тут  как  раз посыльный  прибегает: вам,  значится,  с
фельдшером приказано на позиции  немедленно явиться, тяжело ранило вахмистра
Конопелько, не переносной  он. Мы,  стало  быть,  уложили свои  причиндалы в
саквояж и трусцой к передовой. А  посыльный бежит впереди, шагах в двадцати.
Вдруг вижу - будто на кол  наткнулся он,  взмахнул так  привольно  руками, в
последнем  проблеске  сознания  обернул  ко  мне  лицо  -   жалобное  такое,
обиженное,  недоуменное, - вздохнул и повалился. А как без провожатого найти
рту самую третью артбатарею? Заметались  мы с фельдшером по окопам и аккурат
угодили под  японские фугасы - вот тогда  узнал  я, как  колышется  земля, и
увидел то самое бесконечное небо,  которое князь Андрей Болконский  лицезрел
под Аустерлицем... Очнулся  на носилках,  несли меня в лазарет, я  кричу,  а
никто меня не слышит.
     - Не  столь давно довелось мне познакомиться с одной замужней барышней,
и с того дня неотступно думаю о ней - и думаю с боязнью, -  выложил я  вдруг
как на духу.  -  Едва  ухожу от нее, как  вспоминаю  тотчас же, ибо  не могу
иначе. Вместе  с ее  образом в памяти  встает  образ ее  мужа  -  скажу вам,
хамоватый мужлан! - и мне почему-то  кажется,  что  он ждал  моего появления
возле  нее, что он верно знает, какими будут  наш  отношения  вскорости.  Он
зачем-то разыграл спектакль  - прикинулся выпивохой. Он,  верно,  желал  под
хмельком мне что-то сказать важное, и так сказать, чтобы  это не пошло ему в
зачет, но  сказано  было.  И у  меня такое  чувство,  что  когда  мы  с  ней
встречаемся, он  неприметно, терпеливо стоит в стороне. Словно  проверяет  -
правильно  ли развиваются  наши  отношения, туда  ли мы идем  с ней?  Неужто
имеется некий план, в котором мы участвуем, но о параграфах его я волен лишь
догадываться?
     - Но причем здесь ваш сон и кровь? - спросил быстро  Сумской, слушавший
меня с чрезвычайным вниманием.
     -  Затрудняюсь  определенно  сказать  вам,  причем  здесь кровь.  Я  не
испытываю страсти к этой особе, я  ее не  люблю и, скажу  больше, пребываю в
недоумении   касательно   самого   себя   Я   всегда   стремился   к  ясным,
недвусмысленным поступкам, а  нынче  поступаю  порой как  в  горячке, задним
числом осознаю и оправдываю себя.
     - Теперь понятно, молодой человек, отчего вы ищете тишину.
     -  Если не брать на ум, что вечная тишина одна в  могиле,  - выдавил  я
кривую усмешку.
     "Я попытаюсь излечить тебя,  - решил  я однажды.  -  Только, ради всего
святого, оставь меня... Я желаю  жить точно так же, как в то время, когда не
знал тебя", - подумал я изнеможенно.
     Я пригласил  Юлию  в  училище поздним  вечером, когда  классы опустели,
провел  полутемным  коридором  в  лаборантскую  и не стал  зажигать  большую
пятирожковую люстру, чтобы не привлекать взоры  со двора,  а  наладил фитиль
спиртовки.
     -   Этого  скудного  света   будет  достаточно,  -  произнес  я  вслух,
подивившись  необычному,  торжественно-размеренному   звучанию  собственного
голоса,  и  поставил  стеклянную  банку  на  тумбу  возле  широкого  лежака,
застеленного льняной простынью.
     Юлия  освободила  крючки платья, сняла  его  через голову,  оставшись в
рубашке и темных чулках.
     - Что я должна делать дальше? - спросила она.
     Жидкий свет, отбрасываемый фитилем, едва  достигал ее  лица, - оно было
желтовато-серым,  ни  один  мускул не вздрагивал на  нем, лишь перебегали то
меркнувшие, то ярче вспыхивавшие волны света, когда сквозняк играл фитилем.
     Я  показал  на  лежак.  Она  подняла  подол  сорочки,  чтобы  медленно,
изящными,  словно  выточенными  из  орехового  прута,  пальцами  расстегнуть
атласные  подвязки чулок, оголила ноги  и легла, вытянув руки  вдоль  тела и
закрыв глаза.
     - Вам будет больно, - осторожно проговорил я и взял скальпель.
     Ее губы  были плотно сжаты, лицо  осталось  недвижимым,  когда я провел
скальпелем  по ее прохладному алебастровому  бедру. Я  провел  не лезвием, а
тупой рукоятью скальпеля, не оставив пореза. Поднял нож в руке  и неожиданно
для себя самого рассмеялся хриплым сладострастным смешком.
     Она  не  шелохнулась,  но  протяжно  застонала,  когда я  вновь  провел
рукоятью  скальпеля по ее обнаженной  ноге. Розыгрыш удался. Я  самодовольно
улыбнулся и тут с оторопью заметил, как  сквозь  ее млечную  кожу проступает
кровянистая  полоса,  точно хирургический нож  рассек ткани, и багровый след
протянулся  по  бедру.  Дрожащими  пальцами  я  приложил  ватный   тампон  и
неуверенно глянул на  застывшее  в  муке  лицо  Юлии -  она  открыла глаза и
глубоко, уже облегченно, вздохнула.
     - Ведьма! - прошипел я и лизнул мизинец с каплей ее крови, горькой  как
желчь.
     - Ведьмы не пользуются услугами врачевателей, - устало отозвалась она и
вновь сомкнула веки.
     -  Не   хотите  ли   вы   сказать,  что   обладаете  сверхъестественной
чувствительностью?
     -  Вам желалось  увидеть мою  кровь, и вы ее увидели, - произнесла она,
оставаясь недвижимой на лежаке.
     -Я  лишь  хочу излечить  вас  известными  мне  и весьма  несовершенными
методами.
     - Не лгите себе - вам безумно нравится мое лицо, и потому  вы  боитесь,
что оно  в один из дней оживет. Но вы, Павел, забываете, что эта  мертвенная
маска  есть  источник  моих  страданий,  и я  пришла к вам затем,  чтобы  вы
избавили меня от них.
     Я  покорно и подобострастно коснулся губами божественной красоты колена
и положил голову на ее бедро, - она провела ледяной ладонью по моей, залитой
слезами, щеке.
     - Павел, - произнесла она чуть слышно. - Павел...
     ...Ночью ко мне  снова  пришел горбоносый человек в цилиндре  и  черном
жакете со звездами. Я  безропотно повиновался его знаку и  последовал за ним
по  пустынным улочкам.  Я  шагал и вспоминал Юлию; даже  нельзя сказать, что
вспоминал, ибо она всегда незримо была со мной, не покидала меня, и сейчас я
ощущал ее  присутствие, слышал  легкие шаги  по  правую  руку  от себя.  Она
просила меня не бояться, и я не ведал страха, ибо что может быть ужасней той
постылой повседневности, в которой пребывал я? "Меня, верно, желают забрать,
увести куда-то", - думал я трепетно.
     В  уже знакомой мне  комнатенке  с низким потолком и оклеенными  желтой
бумагой  стенами, со  спертым воздухом и  наглухо  зашторенными окнами, трое
уродцев с отвратными гримасами на лицах подвели ко мне полуголого мосластого
юношу в облегающем  тощие ляжки  трико. Он  беспрестанно  откидывал  со  лба
худыми пальцами русые пряди, смотрел  на меня проникновенно,  с жадностью, и
на щеках его то вспыхивали, то угасали пунцовые лихорадочные пятна.
     - Познакомься, - сказали мне, - его зовут Николай... Он любит тебя.
     Тотчас Николай порывисто  припал к  моей груди  и затрясся  в рыданиях,
точно ждал этой встречи двадцать лет.
     - Он будет  с тобой до того  дня, покуда ваши души и тела не сольются в
счастливом миге вознесения, - донеслось до моего слуха.
     Николай  потянулся  на  цыпочках  и   вдруг  ненасытно  впился   своими
горячечными губами в мои губы - до крови, до моего протяжного стона. Я резко
отстранился, но он намертво  прилип ко мне, обхватил мою грудь и зачарованно
зачмокал окровавленным ртом.
     - Николай  был несчастен  в этой жизни, - опять донеслось  до меня  как
будто издалека, - но затем познал  иную, поистине сладостную жизнь, открытую
тому, кто испытал истинную муку,  и  вернулся, чтобы навсегда забрать тебя с
собой, ибо он полюбил тебя. Обними же его...
     Я с  отвращением оттолкнул этого слюнявого  придурка, - так, что из его
гортани вырвался недоуменный и возмущенный визг, затем выхватил из-под стола
табурет и  с размаху снес  им  керосиновую  лампу. Освободившись  от чьей-то
цепкой хватки, я выбежал на улицу. Меня никто не преследовал...

     ___________

     - Чаю, погибаю без чаю, Петр Валерьянович! - шутливо умолял я Сумского,
истекая потом в его баньке под вишней на окраине дачного надела.
     Сумский  кликал меня в предбанник  и наливал  из огромного  фарфорового
чайника   с   маргаритками.  Я  возносил   чашку  в  руке  и,  проникновенно
улыбнувшись, провозглашал:
     - За вас, Петр Валерьянович! Успехов и многие лета!
     - Какие уж тут многие лета! - с лукавым прискорбием отзывался хирург. -
Перед тобой, Павлуша, сидит абсолютно голый человек в смысле будущего.
     - Нет будущего не только у вас, - упорствовал я.  - Мы все  безотрадные
тени  на просторах Вселенной,  необъяснимая  временная  материализация Духа,
который вечен и неизменен.
     -  Давно ль  ты  уверовал  в  Дух,  и с  какой стати потребовалось Духу
воплощаться  в  нас,  обрастать   руками,  ногами  и  в  придачу  головой  с
дерзновенными мыслишками?  -  спросил  Сумский  строго.  -  Ведь,  сознайся,
коллега, ты  - безбожник? -  пытливо  посмотрел на меня  доцент,  по  своему
обыкновению обращаясь  ко мне то на  "ты",  то  на "вы".  -  Не веруете  вы,
считаете,  что божескими деяниями невозможно объяснить невероятную сложность
этого мира, который, как мыслится, видится вам хаотической мешаниной людей и
вещей.
     Я виновато молчал. Сумский запальчиво продолжал:
     -  Вдобавок  любопытно  узнать об  ином -  ежели, как  вы  упорствуете,
человек  есть кратковременная беспричинная материализация  некоего разлитого
во Вселенной Духа, то кто тогда и зачем наградил человека не одними руками и
головой, но и вкупе с  ними способностью страдать, мучиться? Не похоже ведь,
что  ваш  Вселенский  Дух  изнывает  от  боли  или  напротив,  изнемогает  в
сладостной неге любви? Или я не прав?
     -  Не мне  с моим младенческим  умишком  рассуждать о присущем Великому
Духу,  -  попробовал сыронизировать  я,  - хотя  вовсе  не  трудно  прийти к
соображению, что суть человеческих страданий в несовместимости материального
и духовного, низменного и возвышенного. Материя отторгает бестелесное  в той
же  мере,  в  какой душа стремится  избавиться от  оков  тела. Человек  есть
неудачная,  неведомо  с какой целью и по чьему наущению произведенная  проба
слияния антагонистических вселенских стихий. Камень не знает боли, равно как
и Дух бесстрастен к  камню, но  в  человеке,  к  несчастью  последнего,  Дух
оживает,    пробуждаемся,   насыщается    красками   радости,   наслаждения,
сантиментов, упоения  и, конечно,  мрачными  тонами страдания и горя. Однако
короток век этого цветка, ибо само его появление противно всякому естеству.
     -  Позвольте, но как  частица вашего Вселенского  духа  я  вечен, -  со
скептической  ухмылкой  вставил  хирург.  -  Весьма неожиданно  под старость
услышать о себе подобное...
     -  Вы  вечны, но у  вас нет будущего. Дух  неизменен и бесстрастен, как
неизменна и бесстрастна материя.
     -  И все же ваш,  отчасти  виталистический, взгляд не проясняет загадку
появления человека
     -  Допустимо  предположить,  Петр Валерьянович,  что  возможна не  одна
наблюдаемая нами  форма  человеческого  воплощения,  что  вероятны  и  некие
предчеловеки  -   не  во   временном   разрезе,   а  в  смысле  целостности,
завершенности.  Точно  так  же  возможны  и   некие  постчеловеки.  То  бишь
человечество не  есть  устоявшаяся форма слияния духа и материи, и среди нас
можно  повстречать образчики  как  более совершенные, так и  менее.  Другими
словами, не все мы в равной степени люди.
     -   Признателен  вам,  коллега,  за  весьма  содержательную  лекцию,  -
улыбнулся   снисходительно   Сумский,-   однако   позволю   себе    проявить
настойчивость и попрошу подсказку -  что  делать, если упомянутые  недо- или
постчеловеки окружают нас?
     - Что делать? - вскинул я брови. - Ответ прост - жить.
     -  Баламут  ты,  Павлуша,   -  бормотал   захмелевший  доцент,  ибо  не
единственно  чайком мы пробавлялись,  а еще  грушевой  настойкой  и  славной
можжевеловкой с блинчиками и сальцем.
     После,  когда  мы,   остуженные,  вновь  входили  в   парную,   Сумский
укладывался на  полок и просил истомлено: "Поддай парку,  Павлуша", - а  мне
все мнилось,  что в запотевшее окошко  баньки  подсматривают за нами  чьи-то
настороженные глаза. Ну да чего не почудится спьяну?
     ...Были ли мы с ней близки? В обыкновенно понимаемой  близости  не было
нужды, ибо мы познали нечто гораздо более притягательное, некую иную степень
близости, которую не  описывает человеческий опыт, такие  будничные понятия,
как "родство  душ" или, положим, "любовь". Мы постигли ту  степень близости,
даже, если  угодно, сращивания, когда я как бы ступил в тайну ее существа, а
она вошла в  меня. Упомянутое взаимное притяжение  было неотвратимым, но  не
главенствующим  в  наших  отношениях.  Мы  шли  дальше,  как   бы  мимолетно
констатируя  наше соитие  в  том, быть  может  роковом,  движении  к  некоей
возглавной цели нашего обоюдного  познания, которую мы угадывали интуитивно.
Это было движение Туда.
     Обыкновенно  мы  встречались на берегу  реки.  Я  приходил  задолго  до
условленного  часа  к  валуну  неподалеку  от заброшенной пристани.  Дощатый
настил местами провис, сваи просели  и  накренились, сырость изъела мостки в
труху.  Только голопузые  бесстрашные  пацаны, что срывались вниз головой  в
черную сонную воду, да чайки видели нас.
     В  Юлии меня  всегда  поражала противоестественная  бледность ее  лица.
Солнечные  лучи  не  обжигали ее кожу,  хотя на земле  не