ван Демьянович? Неужто актерствует?
     - Да нет  же,  - в глазах ее скользнуло подобие улыбки,  -  он работник
сцены. Да вы виделись с ним давеча в парке...
     - Этот... -  я поостерегся  произносить уже  готовое сорваться  с языка
фамильярное словцо, боясь затронуть чувства девушки. -  А-а!  Помню, помню -
весьма колоритный господин. Так вы с ним в дружбе?
     - Все полагают, что он мой муж.
     - Вот как, - осекся я.
     Машинально поддерживая разговор, я думал о другом. Вспомнилось, когда я
выходил  из  здания  курсов,  у  кладбищенских  ворот  никого  не  было; они
просматривались  отчетливо,  как  и  пейзаж  окрест - прямые осины,  ограда,
каменная арка, пустынные тропки,  ведшие из  глубины погоста. И  в  какой-то
миг, когда  я  приблизился,  в арке вдруг возникла Юлия. То есть, поначалу я
решил,  что она была и прежде там, но ведь в  том-то  и дело, что ее там  не
было, я совершенно явственно вспомнил.
     - Хотел попросить вас оказать мне  одру услугу, - я  склонился  к плечу
девушки. - Давайте договоримся, что вы покажете ваш клуб?
     Эта внезапная  просьба  принудила девушку побледнеть  сильнее обычного.
Отвернув лицо, Юлия ответила с заметным внутренним напряжением:
     - В этом нет необходимости, Павел Дмитриевич. Вы и без меня туда дорогу
найдете - вам труда не составит.
     - Отчего же? - я воспринял как шутку такой ответ.
     - Не торопитесь все узнать сразу, - только и молвила она.
     Мы подходили к  центру города,  где толкался на тротуарах разношерстный
люд и  множество  беспардонно-любопытных взоров обратились  на мою спутницу,
которая  уже  привычно хоронила  свой непроницаемо-иконописный лик за  краем
траурного  полушалка. На  ступенях  библиотеки  мы  простились.  Я  рассеяно
заказал литературу и принялся листать страницы.
     Из  памяти  никак  не  выходил  ее  образ,  начавший   обретать  абрисы
таинственности,  мертвенная  бледность, охватившая  ее  после  моей  просьбы
показать клуб, эти  странные слова - мол, вы сами найдете туда дорогу... Она
в  силу  открытости  характера  и  по  возрасту,  мне  представлялось,  была
неподготовлена вести со мной  ту маловразумительную игру,  которую ей и  мне
старались навязать.  Некто  указывал,  как ей поступать,  навязывал ей  свою
волю, отряжал ее ко мне. Кто этот инкогнито - Трубников?  Этот шекспировский
шут, фигляр? Но с какой далекой целью? Ведь я чувствовал, что меня вовлекают
в  интригу с неприятным  душком, что  я должен  кому-то,  что неспроста Юлия
возникла  сего  дня  у кладбищенских  ворот.  Посмотреть  иначе  -  действия
интриганов   были   неуверенны,   робки,   хотя   и   настойчивы,   слабость
наличествовала в их, еще не проясненном для меня, желании. Они скрывают свою
цель,  осторожничают, боясь вызвать во  мне протест,  - стало быть, косвенно
признают, что в их цели есть изъян, некая ущербность... Впрочем, все это мои
домыслы, я мнителен и склонен к пустопорожним фантазиям.
     ___________

     Через пару недель  выдался  перерыв в занятиях и я поехал  в Кронштадт,
имея намерение забрать позабытые впопыхах при отъезде зимой личные бумаги. В
самом  Кронштадте я побыл недолго, но много бродил по Петербургу,  сиживал в
блинной на Мойке, стоял у Петра, обозревал Александрийский столп, заглянул в
кунсткамеру,  прошелся  по Невскому от  Адмиралтейства до  Лавры,  - словом,
совершил ритуал, положенный для исполнения человеку приезжему, чуждому этому
город. Или уже Петербург стал мне чужд за те несколько месяцев, что я провел
в провинции? Неужели я бродил по Каменному острову лишь с тем, чтобы оживить
воспоминания? Ведь,  признаюсь  самому себе, что я уже не  испытывал никаких
чувств  к  тому  курсанту,  что  некогда  в   строю  хаживал  на  занятия  в
Военно-медицинскую академию, и  крайне удивился бы, если бы мне сказали, что
тот  наивный и пылкий юноша был я. Нынче я ношу цивильное  платье, и прошлое
меня стесняет, как военный мундир. Я, быть может, отправлялся в Петербург за
тем, чтобы острее познать свою  оторванность от  него.  С  некоторых  пор  я
отношусь  к себе как человеку стороннему, зорко слежу за самим  собой, а сие
занятие довольно хлопотное, часто огорчительное, потому как порой ни сном ни
духом  не ведаешь, что  учудишь назавтра. Вот ведь эта поездка  - я ее  и не
намечал, взял  да поехал,  повинуясь мимолетному  капризу. К черту бумаги  -
неужто без них я не  могу обойтись? Я поехал оттого, что почувствовал в себе
душевную  перемену;  я хотел побыть в одиночестве, чтобы утвердиться  в этом
чувстве,  -  а  эта  перемена связана  для меня с той девушкой, возникшей из
кладбищенских ворот. Я ей доверился, я почувствовал,  что она способна взять
меня за руку и увести туда, где я еще не бывал. Спервоначалу мне подумалось,
что кто-то  ею управляет  -  подозрение  привело к тому, что я в который раз
самонадеянно  преувеличил  собственные  силы,  безоглядно   превозмог   свои
возможности и не сразу потому распознал, что и  мною уже управляют,  что уже
образовалась (или была всегда?) некая необъяснимая связь между ею и мной.
     ...Поезд сбавил  ход  в окрестностях N,  застилая паром  лесную  колею.
Проехали  часовенку  на  взгорке,  надвинулся и  остался  позади березняк со
всполошенным сорочьем, зачастил кустарник. Орешины клонились, застилая свет,
и вдруг за купой зелени  открылись подъездные пути, пакгаузы, вагонные депо.
Сойдя на перрон в многолюдье, я оставил поклажу у ног и покликал носильщика.
Из толпы на меня надвинулся беззвучно, как тень, Трубников.
     --  Здоровенько  живете,  Павел  Дмитриевич,  -  собираетесь  аль   уже
отсобирались  куда?   -  произнес  доверительным  шепотом  он,  как  давнему
приятелю, склонившись едва ли не к самому моему уху.
     "Что  за  бесцеремонная   манера   ошарашивать  собеседника   внезапным
появлением?" - неприязненно  поморщился я и показал перчаткой  на литерный у
перрона:
     - Только что...
     - Из Питера,  стало быть... А мы в Одессу  на гастроли намылились, арии
мурлыкать, - он  вдруг откинул  голову, картинно схватился рукой за грудь, в
горле  его  заклокотало,   и  вырвалось  протяжно:  -  Доколь  ты-ы,   милая
Татьяна-а...
     "Верно говорят, что дураку и грамота вредна, " - подумал  я, глядя, как
он шествует к тупику, сотрясая воздух под сводами вокзала:
     - Не томи родимый, не тужи меня... Дай моей отраде стать моей женой!
     В теплушки загружали театральный скарб. Взвалив куль на плечо, горбясь,
Трубников  поднялся по сходням в вагон, после  чего,  высунувшись из проема,
помахал мне картузом. Донесся далекий, приглушенный и ехидный голос:
     - Не желаете подсобить, Павел Дмитрич?
     "Он ее муж? - подумал я с внезапным недоумением и разочарованием. - Что
могло их  связывать?  Что может шептать  она  по  ночам  этому  клиническому
идиоту? Как она позволяет трогать себя бесстыже грубым рукам этого мужлана в
замусоленной поддевке?"
     Извозчик  довез меня до дома,  где во дворе я встретил  Ермила, нарядно
одетого,  в  начищенных  сапогах,  со  всем  семейством  - женой, невысокой,
смирной, незаметной,  в строгом сером платье, с  вплетенным бантом в косу, и
двумя  пострелятами  в вычищенных  картузиках  и  накрахмаленных  до  синевы
белоснежных рубашечках.
     - К теще на блины? - спросил я.
     -  Шутить  изволите,  Павел  Дмитриевич? Тут дело сурьезное -  к  бабке
Алевтине за советом идем.
     - Что еще за бабка?
     - Как вам сказать - вы только не насмехайтеся... Провидица она, из села
Чистополье, - верно судьбу сказывает.
     - А детей для чего берешь?
     -  Василек по ночам  полохает, на головку жалуется... А бабка Алевтина,
окромя всего прочего, хвори уговором изгоняет.
     - Прямо не бабка, а чародейка!
     - Вы  не  смейтеся,  Павел Дмитриевич...  Сами бы  сходили  - народ  ее
почитает. Она и вам подсобила бы, отселе недалече.
     Оставшись  один в  комнате, я  запер  дверь на щеколду,  заварил чай  и
закурил трубку. Меня задели последние  слова Ермила. Отчего  он решил, что я
нуждаюсь  в  участии? Стало  быть, мое лицо,  выражаясь по-книжному,  выдает
болезненные  метания  души? Но  я всегда гордился  своей выдержкой  - что-то
унизительное  было в сочувственном голосе дворового. Плевать! Какое мне дело
до  Ермила?  Ведь мне до  самого  себя нет  дела,  ни  малейшего интереса не
испытываю  к  собственной персоне, я устал от самого  себя. Я  полагал, что,
едва начну преподавать,  укрепится  мое положение  и мой  дух утвердится,  я
выздоровею;  и было  так,  но недолго потому,  что  вера моя  в  собственное
исцеление была неискренней,  немощной.  Да и что значит "преподавать"? Разве
через это можно спастись?
     __________

     В воскресенье я был зван на обед к доценту Сумскому, читавшему введение
в  курс   полевой  хирургии.   Сумский  был  сухонький,  по-ребячьи  резвый,
коротконогий старичок, любопытный до крайности. Видимо, по указанной причине
я, как  лицо новое в училище,  и был приглашен незамедлительно при первом же
знакомстве.  Сумский  давно  овдовел  и жил  с двумя  престарелыми сестрами,
которые, говаривали, доглядывали его с материнской  заботой. Когда  я дернул
шнур колокольца, в глубине квартиры прозвучал повелительный голос:
     - Аглая, поди отвори!
     Открыла женщина в темной кофте и плюшевой юбке с оборками, улыбнулась и
провела меня в зал, где уже был сервирован стол на двоих.
     Сумский  сидел в  кресле в  отдалении от  стола, у  его  ног помещалась
глиняная напольная пепельница, и он, не отрывая взгляда от газеты, стряхивал
с сигары пепел.
     - Послушайте,  что сочиняют газетчики? -  приподнявшись в кресле, пожал
он мою руку: -  Будто бы  цыгане выкапывают покойников и затем их, понимаете
ли,  свиньям скармливают. И  будто, когда  околоточный явился с обыском, его
чуть  ли  не  загрыз  насмерть  кабан,  прикормленный  человечиной...  Бред,
дикость! Никогда не поверю! Курите? - он протянул коробку сигар под  лаковой
крышкой.
     Отщипнув кончик сигары, я закурил и уселся в соседнее кресло.
     -  Черт им судья - и околоточному, и цыганам, - отложил газету Сумский.
- Как  вы-то, Павел  Дмитриевич?  Небось подумали  о  моем приглашении - вот
привязался, старый хрыч, ну да отказать неловко?.. А  я любитель, скажу вам,
задушевных бесед.  Нам, старикам, знаете  ли, скучно...  Расскажите  о себе,
Павел Дмитриевич...  Покуда Марья  подаст, поведайте без  лукавства, что вас
привело в  нашу Богом забытую провинцию? - шутливо-серьезным  тоном закончил
он.
     Беззвучно   вплыла  в   зал,  неся  перед   собой  фарфоровую  супницу,
полногрудая женщина,  одетая непритязательно, как  и первая,  -  в шерстяную
кофту и юбку.
     - Если коротко сказать, я ищу тишину, - молвил я безо всякой иронии.
     - Ну и как - нашли-с?! Чего-чего, а тишины у нас вдосталь! Не  возьмусь
утверждать того же об ином.
     - Что вы имеете в виду?
     - Видите ли, молодой  человек, одного взгляда на вас достаточно - и для
этого  вовсе  не  обязательно  обладать   обостренной  проницательностью,  -
достаточно одного взгляда на  вас, чтобы определить: этого молодого человека
истязает  неутолимая  духовная  жажда,  ваши  глаза  не  останавливаются  на
поверхности  предметов,  ибо вы не  ищите суть вещей. Даже слишком  часто  в
ваших  глазах возникает отчаяние, ибо  вы ищете нечто,  что, вероятно,  сами
затрудняетесь определить. Смею надеяться,  вы посчитаете  извинительной  мою
откровенность...   Светило   Бехтерев   говорит:   "Опыт   показывает,   что
самонаблюдения   недостаточно  даже  для  изучения  собственной  психической
жизни".  Теперь  вы  понимаете,  что  я  пригласил вас не из  пустопорожнего
любопытства.  В японскую кампанию  я встречал  офицеров с таким неуловимым и
беспокойным, как у  вас,  взглядом.  Должен сказать,  что большинство из них
закончили плохо.
     - Вы желаете мне в чем-то помочь?
     - Раньше всего, хочу вас выслушать, коллега.
     - Право, Петр Валерьянович, - развел  я  руками,  -  едва ли меня можно
отнести к психопатическим субъектам, хотя признателен вам за участие, - я не
удержался от едкого замечания.
     - Напрасно вы обижаетесь.
     "Что ему надобно? Чего он хочет?" - смятенно подумал я.
     -  Впрочем,  не  стану  мучить вас расспросами,  -  сказал  Сумский.  -
Нынешняя молодежь страшится и избегает правды, да-с, - заключил  он как бы с
сожалением и указал на стол: - Покорнейше прошу садиться.
     -  Позвольте  спросить  вас, Петр  Валерьянович? -  неожиданно для себя
сказал я, когда мы сели.
     - Разумеется.
     - Верите ли вы в потустороннюю силу?
     - Если мы  допускаем  существование Бога как  естественное,  то что  же
тогда сверхъестественное? Что может быть выше и непостижимей? И как понять -
"потусторонняя"?  По  какую  ту  сторону,  молодой  человек? - вопросительно
глянул на меня Сумский.  - Та сторона - это, извините меня, только смерть, о
которой вы  почти не  задумываетесь, а  я слышу ее дыхание,  ее  присутствие
возле своего одра каждодневно. Так что не верить в нее нельзя.
     - Речь идет  скорее не о смерти, - пояснил я. - Затруднительно выразить
словами, но в мире несомненно  есть сила, которая угнетает  человека, как бы
присматривает, надзирает  за ним, принуждает сверяться с  чем-то, лишает его
радости  и  заставляет задумываться о целесообразности  его  бытия.  Человек
видит себя как бы пришпиленным мотыльком: крыльца у него еще дергаются, а он
уже  фатально  осужден.   То  есть  я  говорю  о  силе,  которая  и  придает
обреченность нашему существованию.
     - Сие и есть предчувствие смерти, милейший Павел Дмитриевич,- ощущение,
так сказать, своей конечности.
     - Но у человека  имеется и предчувствие спасительного выхода, прорыва в
иной свет.
     -  И  вера в  светочей,  указующих ему  истинную  дорогу,  - согласился
доцент, - но едва  ли нас с вами позволительно к ним  причислить... Спиритус
этиликус, - Сумский наклонил графин, чтобы  наполнить лафитники, и я услышал
спиртовой запах. -  За вечную жизнь, Павел Дмитриевич! За неугасимую лампаду
людских сердец! - и на одном дыхании молодецки опрокинул водку в рот.
     - В древних  хирургических папирусах  сказано: "У него трещина височной
кости, у него течет кровь из ноздри и уха.  С этой болезнью  надо бороться".
Но  сказано  и другое: "У него размозжена височная кость, у него течет кровь
из двух ноздрей  и из уха, он бессловесный, и он страдает оттого, что  свело
его шею. Эта болезнь  неизлечима" Я, признаюсь, имею обыкновение выпивать за
первую оптимистическую часть, то бишь за то, чтобы бороться с болезнями,  но
кто-то  может, если  ему угодно, выпить и  за вторую  половину, - Сумский  с
хитрецой  подмигнул и опрокинул следующий лафитничек в разъятый рот. - Да-с,
любезнейший Павел Дмитриевич, все медики пьяницы,  все как  один, уж вы меня
не переубедите...
     Голова  у  него  была  маленькая,   колобком,   с  заостренными  кверху
ушами-лопухами, за которые он заправлял пряди желто-седых волос. В разговоре
он  двигал ушами,  как крыльями, на бледно-морщинистом  лице сновали черные,
молодые озорные глазки. Мне казалось, что он норовит задать главный  вопрос,
ради  которого и позвал меня, что некое, способное многое прояснить,  словцо
вот-вот сорвется  с его  языка,  но  Сумский балагурил,  сыпал  прибаутками,
заботливо следил, чтобы моя рюмка не  пустела.  "Ядреная  водка  у него!"  -
удивлялся я, чувствуя, как стремительно наливается свинцом голова.
     А Мария  все  подавала  и  подавала.  Уже  отведали  гусиных  потрохов,
телячьих  мозгов, закусили  оладьями с клюквенным вареньем,  а  Мария  несла
чесночный соус  к пельменям и творожные  блинчики. Звуки доносились до  меня
уже  приглушенно;  я   удивленно   наблюдал,  как   заходили,  заизвивались,
пружинисто-резиново  запрыгали чашки  и блюдца на скатерти, запыхтел  парком
гусар-самовар, застукал в отполированном медном сапожке, лихо подкрутил ус и
пустился  вприсядку заварочный  чайник, потянулись хороводом ложки и вилки в
бумазейных  салфетках-юбках.  "Диво дивное!" - восторгался я,  наблюдая этот
маскарад, борясь с хмельной  истомой, и сквозь  дурман  расслышал:  "Постели
молодцу в гостиной".
     Чьи-то руки заботливо  подхватил меня, но я заупрямился, захорохорился,
тряхнул головой и сам вошел в покой, где враз подломились ноги,  и повалился
в пуховики...  как  в  колодец.  Однако  в том  колодце не все  было  тесно,
беспросветно, но прежде чем  тьма  начала рассеиваться, моя  ладонь  ощутила
чье-то  бережное  касание.  "Юлия?"  -  прошептал  я, увлекаемый  за  руку в
захламленный, заставленный до потолка разбитой мебелью  коридор, с истертыми
паркетными шашками, по которым,  дробно постукивая коготками, оскальзываясь,
сновали крысы.  Юлия вела меня за собой,  -  не оглядываясь,  склонившись, в
траурном одеянии похожая на монастырскую послушницу.
     Совы  хлопали  крыльям,   над  нашими   головами,  из  углов  доносился
истерический  хохот,  сатанинские  смешки, и чьи-то  горевшие  пронзительным
синим огнем  раскосые  глаза  сверкали  в оконце.  Я  вступал,  робея. Опять
зашумели крылья,  задребезжали стекла,  заколотились бешено  двери о косяки.
Юлия  вдруг  исчезла,  я   видел  впереди  Сумского,  с  идиотской  ухмылкой
прыгавшего неуклюжим скоком, криво  вывернув  голову. Я не поспевал за  ним.
Неожиданно доцент с истошным визгом впрыгнул в какую-то дверь, и  меня будто
сквозняком увлекло за ним.
     Трудно было  определить размеры помещения, в котором я  очутился. Стены
съедала тьма, а с невидимого потолка свисали на  шнурах лампы  под багряными
абажурами.  У  дверей  раскладывали  пасьянс трое  престарелых  инвалидов...
Сумский  сноровисто  вскочил на  столик и,  всласть хохоча,  принялся водить
задом с волосатым хвостом по крышке стола, разметая карты. Один из карточных
игроков  ухватил  хвост,  и  сразу  Сумский  блаженно  завизжал,  точно  его
щекотали, брыкнул  ногой с  копытцем и  был  таков.  А хвост остался в  руке
картежника.
     Я  медленно прошелся  вдоль  шкафов -  с  полок  из-за  стекол  за мной
наблюдали  бескровные  страдальческие  лики.   "Это   и  есть  клуб  больных
контрактурами?..  Так тихо",  - подивился  я,  чувствуя,  как сотни пар глаз
неотрывно  провожают  меня, взирая  с полок демонстрационных шкафов. По этим
живым образцам можно было изучать не только  анамнезы лицевых контрактур, но
и галерею портретов человеческого страдания.
     Я приоткрыл дверцу и  взял  голову. Левое верхнее веко  было растянуто,
отчего глаз казался приплюснутым,  а  второй, темно-серый, влажный, напротив
был широко открыт, сумрачно  и настороженно взирал на меня. "Чего ты хочешь,
голова?" - спросил  я. Голова зашамкала  гнилозубым ртом,  силясь произнести
слова,  а  глаз гневно засверкал, -  и я понял, что должен оставить  в покое
страдальца. "А мы и тебя, Павлуша, принимаем в наш клуб!" - кто-то выкрикнул
залихватски,  и  тотчас  в лицо  будто плеснули  студеной водой -  так  меня
обожгло! Я вскрикнул,  заслонился рукой, чувствуя, как страшная сила смыкает
челюсти, глаза вылезают из орбит,  а нос сворачивается жгутом,  вспучивается
кожа  и  дыбятся волосы,  точно  цепкая когтистая  пятерня вцепилась  в них,
силится оторвать  голову  от  плеч,  тужится надсадно,  кряхтит.  Но  крепко
приросла моя головушка...
     На полках шкафов медленно,  тягуче расползаются языки пламени, а головы
уже тлеют  головешками, безропотно  принимая новые  муки,  беззвучно  шевеля
запекшимися губами  и  обугленными ушами. Неведомая  рука, вцепившись в  мою
шевелюру, уже не  столько  тщится завладеть  моей  головой,  сколько поводит
мной, направляет  мой взор в ту  сторону, где  я должен нечто узреть. Я вижу
чудовище,  обросшее  шерстью,  на  коротких  кривых  ногах,  которое с рыком
двигается   ко  мне   -   чудовище  губасто,   клыкасто  и  по-своему  мило.
Приблизившись,  вдруг стыдливо прикрывает  узкими хрупкими ладонями  молодые
девичьи груди, выступавшие из ш