роил гримасу, и тут взоры друзей  обратились  к  двери.  Вошел
Бобо в сопровождении Джерри и соответствующим образом представил его.
   - Джерри только что прибыл из Европы, -  заметил  психолог,  бросая  на
стол бумажный кулек, в  котором  находилось  святое  причастие  для  всего
интеллигентного общества.
   Писатель и Бродяга спешно стали исследовать содержимое кулька, но  Змея
не двинулся с места. Окинув Джерри  подозрительным  взглядом,  он  спросил
немного насмешливо:
   - Ты тоже из тех стипендиатов,  что  приезжают  сюда  пялить  глаза  на
небоскребы и восхищаться парадностью актовых залов университетов?
   - Джерри прибыл как переселенец, - ответил Бобо.
   - И прямо в Бауэри? - засмеялся Змея.
   - Не совсем прямо, - проговорил Джерри.
   - Ты сносно говоришь по-английски. Где ты учился?
   - В школе. И в Англии.
   - Неужели ты англичанин?
   - Нет, я финн...
   - Трам-тарарам! Я знал в Голливуде одну финку: Марион Никсон.
   - А я познакомился однажды с финским литератором, - сказал Писатель.  -
Я его встретил в Новой Англии. В кабаке, разумеется. Имя его  было  Конрад
Лехтимяки. Но поскольку он не знал языка  этой  страны,  то  нам  пришлось
пить.
   - Для чего же пить? - спросил Бобо.
   - Это было единственное средство,  чтобы  оказаться  на  одном  уровне.
Некоторые имеют привычку жаловаться на несчастную семейную жизнь и пить  с
горя, другие пьют и без этого. Человек всегда стремится подняться  повыше.
И  если  алкоголь  предлагает   тебе   лестницу   на   небо,   почему   не
воспользоваться ею?
   Писатель вопросительно посмотрел на Бобо и прошептал:
   - Получил что-нибудь?
   - Бобо покачал головой.
   - Не везет. Сколько я ни ходил с твоей желтой повязкой на рукаве,  люди
посылали мне только улыбки. В эту неделю нищих на улице поднимают на смех.
   Бобо достал из кармана желтую повязку и отдал ее  Писателю.  Тот  молча
сел к столу и тихо начал жевать принесенные Бобо хлеб и копченую  селедку,
которые психолог  достал  у  одного  лавочника  после  долгих  объяснений,
оставив в залог свою авторучку. Другие  тоже  сели"  за  стол  с  довольно
грустными лицами. Змея, все еще косо поглядывая на нового жильца, спросил:
   - Что ты собираешься делать на новой родине?
   - Еще не знаю, - смиренно ответил Джерри. - Надо бы найти  какую-нибудь
работу.
   - Джерри по профессии учитель, - заметил Бобо.
   - Очень жаль! - воскликнул Бродяга.
   Писатель сказал, внимательно вглядываясь в лицо Джерри и  оценивая  его
довольно приличный внешний вид:
   - Наша страна испытывает острую нужду в учителях.  В  настоящий  момент
требуются сто пятьдесят тысяч новых учителей. Я верю, что у  тебя  имеются
возможности.
   Змея выразил свою мысль мимикой и словами:
   - Исключительно большие возможности!
   Джерри вздрогнул, и его лицо приняло натянутое выражение.
   - Пусть тебя не смущают его слова, -  сказал  Бобо  беспечно,  похлопав
Джерри по плечу. - Он ведь не назывался бы Змеей, если бы язык его не  был
так ядовит. А сейчас он просто зол, потому что на столе копченая  селедка,
которую он ненавидит. Пища вызывает у  него  слишком  сильные  эмоции.  По
аналогии  чувств  отвращение  к  селедке  порождает  у  него  тошнотворное
ощущение...
   - Ну, начинается очередная лекция!  -  перебил  его  Змея.  -  Немножко
эстетики, немножко поэзии и немножко психологии - так и  нищета  покажется
блаженством, и ад - раем.
   - Ты прав, Джон, - сказал Бобо. - У горбатого - все  горбатое.  Но,  по
счастью, не все люди горбаты. Твоя злоба  и  горечь  исходят  от  ощущения
неполноценности. Ты ненавидишь звуковое кино, которое отняло у тебя  хлеб,
а теперь ты ненавидишь хлеб, который кто-то  другой  принес  на  стол.  Ты
видишь вокруг  себя  одну  только  нищету,  и  все  равно  ты  испытываешь
страстное желание  убежать  от  нее.  Твои  мысли  образуют  нападающие  и
оборонительные механизмы. И все-таки ты мог бы спастись бегством.
   - Куда?
   -   В   мир   воображения.   Каждый   человек,   страдающий    чувством
неполноценности, создает себе новый мир, в котором нищета прекрасна  и  ад
становится раем.
   - Ты прав, Бобо, - сказал Писатель. - Я всегда  был  того  мнения,  что
прекрасная  иллюзия  лучше  жестокой  действительности.  Мечтатели  всегда
равноправны.
   Змея рассмеялся леденящим хохотом.
   - Равенство бывает только на кладбище - в стране умерших,  или  в  саду
тления, как выражаются поэты. Я прожил пятьдесят шесть лет и  никогда  еще
не видел равенства между живыми. Вздор все это!
   Бывший киноактер подкрепил свои слова и мимикой,  и  жестом.  Затем  он
устремил свой впивающийся  взгляд  на  Джерри,  но  тот  молчал.  Психолог
продолжал свой процесс рассечения и анализа:
   - Слушай, Джон. Мы знаем, что ты зол на все и вся,  поскольку  звуковое
кино прекратило как твое,  так  и  Джона  Джильберта  хорошо  обеспеченное
существование.  Ты  и  должен  быть  злым,  ибо  по  учению  о  типах   ты
представляешь собою злонаправленный тип астеника. Мой учитель Юнг сразу же
сказал бы, что ты  интроверсивный  тип,  вечно  недовольный  существующими
условиями и всегда готовый к нападению.  Если  я  скажу,  что  эту  неделю
каждому   американцу   следует   улыбаться,    ты    немедленно    займешь
противоположную позицию и начнешь отзываться презрительно об  общественном
мнении и о чувстве стадности. Если бы, допустим, завтра умер Бинт Кросби и
Америка объявила национальный траур, ты первый наверняка весело  засмеялся
бы: мол, наконец-то прекратил свое мяуканье голливудский кот!
   Бродяга и Писатель прыснули со смеху, а Змея стиснул зубы. Кожа  вокруг
его глаз стянулась тысячей мелких складочек,  и  он  попытался  перейти  в
контрнаступление:
   - Я ни одного дня не занимался психологией. Я боюсь  книг,  потому  что
тысячи  людей  заучились  до  глупости.   Единственная   книжка,   которая
доставляла мне удовольствие, была чековая книжка, но  ее  я  не  держал  в
руках уже  одиннадцать  лет.  Хотя  я  и  не  набрался  книжной  мудрости,
осмелюсь, однако, утверждать, что Национальная неделя смеха -  это  ловкий
рекламный трюк торговых палат и  коммерческих  предприятий  нашей  страны,
придуманный для того, чтобы драть  деньги  с  бедняков  да  и  порастрясти
банковские счета богатых. Я не имею ни малейшей причины для смеха. Если же
какой-нибудь парень, поющий песенки, отправится  на  тот  свет,  не  стоит
проливать слезы, потому что через минуту на его могиле будут  плясать  два
миллиона  таких  же  парней,  поющих  песенки.  Ты   совершенно   напрасно
стараешься втиснуть меня в рамки какого-то типа. Я всего лишь обыкновенный
безработный актер, который пытается найти выход из  трудных  обстоятельств
жизни при помощи пробочника и держится за бутылку мертвой хваткой. Вы  все
трое - этого нового товарища я еще не знаю - слепы, безнадежно  слепы.  Вы
не видите собственного унижения и живете  в  лунном  сиянии  фантазии.  Вы
глупцы, величайшие в Бауэри глупцы! У вас нет ни капли достоинства!
   - Довольно, Джон! - воскликнул Бродяга. - Мы вовсе  не  хотим  с  тобою
спорить. Ты повсюду видишь только врагов, ненавистных и презренных врагов.
А тебе следовало бы знать, что  и  врагов  надо  любить,  потому  что  они
указывают на твои слабости честнее и вернее, чем друзья.
   Бродяга встал из-за стола и многозначительно посмотрел на Писателя.
   - Мы с Максуэллом отправляемся в Радио Сити,  -  сказал  он  кротко.  -
Впереди долгая ночь, а у нас нечем настроить наши струны.
   Писатель Максуэлл Боденхейм достал из кармана повязку слепого,  которую
Бродяга тут же надел ему на руку.  Затем  Писатель  закрыл  глаза  черными
очками, взял в руку выкрашенную белой краской палку и вышел,  опираясь  на
руку Бродяги. Когда дверь закрылась. Змея с горечью произнес:
   -  Можно  ли  всему  этому   улыбаться,   Бобо?   Писатель   и   бывший
профессор-литературовед идут в  Радио  Сити  просить  милостыню...  Тысяча
чертей!
   -  Не  бери  ты  чертей  тысячами,  -  сказал  Бобо   спокойно.   -   С
психологической точки зрения в этом  нет  ничего  особенного.  Писатель  и
Бродяга лишь подчиняются известным влечениям.  Они  думают  не  столько  о
смысле и последствиях  пьянства,  сколько  о  том  минутном  удовольствии,
которое дает алкоголь в ближайший момент.
   - Хорошенькое объяснение пьянства! - воскликнул  Змея.  -  Нет,  я  вам
скажу, ребята, что скорее буду воровать, чем побираться.
   - И в один прекрасный день попадешься, - ответил Бобо. - За  тобою  уже
следят.
   Змея ничего не ответил. Он не спеша надел свое пальто и старую  дырявую
шляпу и вышел.
   - Я пойду повидать одного знакомого, - сказал он не очень  определенно.
- Приятеля выпустили на днях из Синг-Синга...
   Джерри  и  Бобо  остались  вдвоем.  Хиропрактик   оглядел   комнату   и
почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.
   - Джон Фицджеральд - очень тонкий тип, - сказал немного погодя Бобо.  -
С первого взгляда он производит впечатление сварливого  кверулянта,  но  в
глубине души  он  добрый  человек.  Внутренняя  неуверенность  делает  его
агрессивным.
   - Неужели у него нет возможности получить хоть какую-нибудь работу?
   - Кто знает, но он хочет работать только по своей специальности. По его
мнению, даже эпизодическая роль  лучше  постоянного  куска  хлеба.  Он  не
понимает,  что  цель  умственного  и  физического  труда  одна  и  та  же:
приспособление к внешней среде. Но он не единственный представитель  этого
типа... В артистической трущобе Гринвич Вилэдж  имеются  тысячи  артистов,
жизнь которых основана на  таком  же  противоречии.  Один  за  другим  они
впоследствии  переселяются  в  Бауэри,   где   становятся   босяками   или
бродягами-"хобо". Человек опускается постепенно.
   Джерри быстро взглянул на своего  собеседника.  Действительно,  человек
скатывается постепенно. Профессор Минвеген на замечал, что  и  сам  он  уж
скатился. И все же до дна был только один шаг  -  длинный,  скользящий  по
наклону, - но лишь один шаг. Джерри  захотелось  обратно,  в  Бруклин.  Он
принял молчаливое решение: "Если не сумею завтра же найти работу,  вернусь
к жене..."
   На лестнице послышались шаги, дверь медленно отворилась,  и  в  комнату
вошел господин  средних  лет,  с  треугольным  лицом  и  тонкими  пальцами
пианиста.  Он  извинился  за  позднее  вторжение  и  гладко,  без  запинки
заговорил.
   - Если не ошибаюсь, вы постоянные жильцы этого дома,  господа,  не  так
ли? Мое имя Харрис Клейн. Вы, наверное, знаете меня? Меня хорошо знают все
жители Бауэри. Вы также, я полагаю, знаете, в  чем  дело,  не  правда  ли,
господа?
   - К сожалению, мы не знаем, - ответил Бобо.  -  Если  вы  рассчитываете
найти здесь ночлег, то ошибаетесь...
   - О нет, сэр, дело совсем не в этом. У меня есть собственное жилище. Но
я нуждаюсь в вашей поддержке, господа, иначе говоря - в ваших голосах.
   - Вы говорите безукоризненно правильным языком,  -  сказал  Бобо,  -  и
все-таки я не понимаю, что вы имеете в виду.
   Господин подошел поближе, и лицо его засияло откровенностью  и  великим
оптимизмом.
   - Прошу прощения, господа! Я был действительно  убежден,  что  вы  меня
знаете. Вам ведь известно, что все общественные должности у нас выборные и
что при выборах имеет место всеобщее голосование? Ведь у  нас  демократия,
не так ли, господа? Если вы слушали радио - простите, у вас,  по-видимому,
нет даже радио! - или читали газеты, или  хотя  бы  взглянули  на  большие
предвыборные плакаты, вы должны были заметить мое имя, поскольку я являюсь
кандидатом. Да, господа. Честь моя безупречна, репутация незапятнанна, и я
обещаю делать все, что только в  моих  силах,  чтобы  послужить  на  благо
общества. Итак, вы можете без всяких колебаний отдать ваши голоса мне.
   - Вы баллотируетесь в конгресс или в сенат? - поинтересовался Бобо.
   - На данном этапе пока еще нет, сэр. Возможно, впоследствии.
   - На какую же должность вы теперь претендуете?
   - О, сэр, неужели вы действительно не знаете, в  чем  дело?  В  третьем
районе  Бауэри  открылась  вакансия  дворника  народной  школы,  и  выборы
состоятся послезавтра. Я являюсь кандидатом от демократической  партии,  а
репутация моя, господа, действительно без единого пятнышка, как я уже имел
честь вам сообщить. Если вы проголосуете за меня,  я  обещаю  поддерживать
чистоту на участке вокруг школы и не дам ученикам курить в коридорах. Моим
конкурентом является выдвинутый республиканцами Герберт С.Бромли.  Мне  не
хотелось бы отзываться дурно о своих  противниках,  скажу  только,  что  у
мистера Бромли дурная слава, хоть он и бывший профессор университета.
   - Профессор Бромли, - медленно повторил Бобо. - Помнится, я слышал  это
имя и раньше.
   -  Конечно,  вы  о  нем  слышали.  Его  исключили  из  государственного
метеорологического  института  полгода  назад.  Он  брал  взятки.  Большие
взятки. А теперь он стремится к общественной деятельности!
   - Как же мог метеоролог  брать  взятки?  -  спросил,  в  свою  очередь,
Джерри.
   Мистер Клейн развел руками и сказал:
   - Взятки можно брать на любой должности. Это  ведь  совершенно  обычное
дело. Но профессор Бромли зашел чересчур далеко. В мае он два раза  подряд
объявил, что ожидаются страшные ливни, настоящий потоп,  и  что  дождливая
погода продержится три недели без перерыва. А что же  оказалось?  Как  раз
наоборот! Четыре недели над Нью-Йорком стояла жара, в небе ни  облачка,  и
сушь такая, что городские  власти  стали  ограничивать  потребление  воды.
Неудивительно, что профессора Бромли уволили  с  работы  и  приговорили  к
штрафу.
   Бобо покачал головой.
   - Мистер Клейн, я все-таки  не  понимаю,  какая  связь  между  жарой  в
Нью-Йорке и взятками профессора Бромли?
   Мистер Клейн сочувственно усмехнулся:
   - Дело в том, господа, что склады фирм, производящих зонтики и  калоши,
были завалены готовыми изделиями. Фирмы обратились к профессору  Бромли  и
попросили его предсказать длительный период дождей. Хотя профессор  Бромли
отлично знал, что впереди  много  солнечных  дней,  он  предсказал  дожди.
Деловые люди воспользовались его прогнозом, и за полдня в Нью-Йорке,  были
распроданы все без остатка зонты, плащи и  калоши.  Таким  образом,  людей
обманули, а за этот обман фирмы и  компании  заплатили  профессору  Бромли
десять тысяч долларов. Вы только подумайте, господа, десять тысяч долларов
чистоганом! И теперь этот  аморальный  ученый  добивается  места  дворника
народной школы третьего района Бауэри. Но это ему не удастся!  Ни  в  коем
случае. Если все жители Бауэри на выборах отдадут свои голоса мне.
   Мистер Клейн сделал маленькую передышку, а затем подвел итог:
   - Уважаемые господа! Не пренебрегайте вашим правом голоса. Боритесь  за
демократию и отдайте голоса мне. И заодно скажите всем друзьям и знакомым,
что Харрис Клейн -  единственный  достойный  кандидат  на  место  дворника
народной школы третьего района. А вот это, господа, это вам две  маленькие
листовочки, в которых говорится о моих деловых качествах. Я сам издал  эти
листовки.  Прочтите,  проштудируйте,  и  вам  сразу   станет   ясно,   что
демократическая партия имеет все шансы на победу. Благодарю вас,  господа!
Если у вас имеются какие-нибудь вопросы, я готов ответить на них.
   Бобо отрицательно покачал головой.
   - У нас нет никаких вопросов, мистер Клейн. Или, погодите: какая у  вас
профессия?
   - Раньше или сейчас?
   - И то и другое.
   - Я был коммивояжером, а в настоящее время я женат.
   - Хорошо, мистер Клейн. Желаем вам счастья и успеха.
   - Тысячу раз спасибо, господа! Вы можете на меня положиться.  Благодарю
вас, благодарю...
   Мистер Клейн, пятясь, вышел из комнаты и в дверях еще воскликнул:
   - Итак, до послезавтра, господа! Пусть ваши голоса решают!
   Когда дверь закрылась, Бобо вздохнул с облегчением:
   - Счастье, что Змеи не было дома. Ему всегда становится дурно при слове
"демократия".


   Беспечно заброшенный в  сердце  Нью-Йорка,  Бауэри  дремал  в  объятиях
полуночи. По узким улочкам и переулкам бродило несколько веселых  Магдалин
с очень тяжелой походкой и безрадостными лицами.
   Откуда-то издалека послышался стук  копыт.  Это  проехал  отряд  конной
полиции. Ночь шла, прихрамывая и тяжело дыша.
   Сон Джерри был беспокоен  и  прерывист.  Он  спал  возле  психолога  на
расстеленном на полу тюфяке, и в голове  его  галопом  проносились  образы
бессвязных сновидений. В этой сумятице снов  четко  выделялся  лишь  один,
центральный образ: лицо Джоан. Все, что было по краям,  тонуло  в  неясном
тумане.  То  и  дело  он  просыпался,  вздрагивая  и  выкрикивая  какие-то
непонятные слова. Но Бобо  спал  спокойно.  Его  душевного  равновесия  не
нарушали путаные шизофренические галлюцинации. Он и в трущобе  Бауэри  был
так  же  счастлив,  как  некогда  в  своей  комфортабельной  профессорской
квартире. Он приспособился к внешней среде и во  всем  видел  относительно
светлые и теневые стороны. Если, например, спишь на полу, то не приходится
бояться, что упадешь с кровати. Десять месяцев он спал, не раздеваясь и не
укрываясь, положив под голову какой-нибудь замусоленный печатный труд, был
далек от физического порога раздражительности и  вообще,  по-видимому,  не
ощущал никаких неудобств.
   Под утро Джерри и Бобо проснулись от громких криков. Писатель и Бродяга
прибыли в общее жилище,  совершая  обычный  широкий  вираж.  Им  привалило
счастье. Какой-то пьяный  господин  бросил  в  протянутую  шапку  Писателя
десятидолларовую бумажку. Бродяга тут же повел своего "слепого" товарища в
кабак покупать лестницу на небо. Как люди доброго сердца, они не  позабыли
и о своих друзьях и принесли домой запечатанную бутылку райской атмосферы.
   Джерри не имел ни малейшего желания вставать ни свет ни заря для  такой
утренней зарядки,  но  не  мог  не  подчиниться  правилам  интеллигентного
общества. Он выпил и  опьянел,  а  опьянев,  позабыл  о  своем  несчастье.
Писатель говорил что-то, но так невнятно, словно кто-то наступил  или  сел
ему на язык. Он вновь ощущал свое величие и неограниченное влияние  своего
таланта. Уступив настойчивым просьбам Бродяги, он достал из  кармана  кипу
мятых;  засаленных  листков,  испещренных  каракулями,   -   плодами   его
вдохновения.
   - Правда, Максуэлл! Прочти нам что-нибудь из своих стихов, -  поддержал
Бобо.
   Дрожащие, давно немытые  пальцы  Писателя  перебирали  бумажки,  а  его
кровоточащие глаза отыскивали слова.
   - Вот одно маленькое раздумье, которое не  подошло  для  журнала  Генри
Люса, - сказал Писатель с горечью. - Оно показалось несколько темным...
   Все замолкли. Максуэлл Боденхейм, великий певец Бауэри  и  американский
Золя, расправил скомканный листок и стал читать благодарной аудитории одно
из последних творений гаснущего таланта:

   Горы так малы пред лицом небес.
   Горы так огромны в глазах людей.
   Горные вершины встречаются
   На великом поприще равенства.
   А река течет медленно-медленно,
   Бесконечною мутною лентой.
   Рвется вдаль река, чтоб очиститься.
   Вдаль уносится облако странное -
   Словно тень человека, что все потерял,
   Кроме бессмертной мечты...

   Голос Писателя задрожал, и вдруг  он  расплакался  навзрыд.  Он  встал,
пошатываясь, скомкал бумагу и швырнул свои стихи в печку.
   - Максуэлл! - закричал Бродяга. - Зачем ты сжигаешь стихи?
   Писатель горько засмеялся:
   - Они лучше согреют нашу комнату, чем  журнал  миллионера  Генри  Люса.
Больше я не напишу ни строчки,  ни  строчки...  Бобо,  налей  мне  стакан,
пожалуйста! Я погиб. Как поэт...
   Писатель залпом  выпил  целый  стакан  и  бросился  на  свою  скрипучую
железную кровать. Через минуту он уже  спал  и  во  сне  громко  храпел  с
раскрытым ртом. Бродяга подошел к изголовью постели Писателя, снял у  него
с волос таракана и бросил в печку.
   Стало светать, и друзья  заметили,  что  постель  Змеи  пуста.  Бродяга
встревожился,  но  психолог