.
Игроки.  Табачный дым  плотно  окутывал  дальние углы игрового  зала. Наташа
насмешливо улыбнулась.
     --  Попробуйте, раз уж пришли. Хотя бы  на эти, -- она показала на пять
фишек,  которые  выдали  Нестерову  при входе.  Он  подошел  к столу, вокруг
которого  сгрудилось  около двадцати  мужчин  и  женщин,  а мальчик в  белой
рубашке и  "бабочке"  изображал бывалого крупье.  Он  лихо работал пальцами,
группируя жетоны по цвету, потом раздавал часть из них выигравшим и загребал
проигравшие фишки.  Нестеров поставил свои фишки на квадрат с цифрой "семь",
через секунду  они  исчезли, как  и  не бывало. И  никто  не обратил  на это
никакого внимания, хотя это был недельный заработок генерала.
     Наташа незаметно  отделилась от своего  спутника,  подошла  к  кассе  и
купила себе несколько жетонов для автоматов.
     Нестеров  приблизился  как  раз  в   тот  момент,   когда  три  семерки
остановились  в ряд, и  блестящие  жетоны  посыпались,  звеня  и  блестя,  в
металлический карман автомата. Он вплотную прижался к спине Наташи,  которая
сидела  на  маленьком  кожаном,   с  велосипедное  седло,  сиденье.  Она  не
отпрянула, а только  выпрямилась и прислонилась к  Нестерову,  как к  спинке
кресла.  Подняла лицо,  снизу  вверх посмотрела на него, ласково и,  как ему
показалось, благодарно.
     -- Вы  приносите удачу, -- улыбнулась Наташа, выгребая свой выигрыш, --
помогайте, все не унесу. Надо же, с первого раза столько денег.
     Николай Константинович тихо произнес:
     Мой дар убог и голос мой негромок,
     но я живу, и на земле мое
     кому-нибудь любезно бытие.
     Эту  цитату из Боратынского  прислал ему в  письме из  Петербурга  один
старик, проходивший по делу  о  консуле.  Наташа  в изумлении уставилась  на
своего эрудированного кавалера.
     Затем  они  обменяли жетоны на валюту,  и Наташа  повернулась к Николаю
Константиновичу:
     -- Держите, это нужно проесть и пропить.
     Нестеров чуть не разревелся от обиды и умиления.
     -- Ну что ты, Наташа, это же я тебя пригласил... Проголодалась?
     Они поднялись  по  широкой мраморной лестнице  на  второй этаж, выбрали
закуток, по стене которого, изгибаясь,  расположился белый кожаный диванчик,
сбоку мерцали приглушенные бра.
     Наташа сделала заказ, Нестеров приплюсовал к  нему шампанское, пирожные
и кофе.
     Они  сели  почти  рядом,  Нестеров  положил   руки  на  спинку  дивана,
запрокинул голову и почувствовал, как она желанна, эта незнакомая  худенькая
женщина, о которой он еще утром этого дня ничего не знал.
     --  Устали?   --  спросила   Наташа,  потом  с  трудом  заставила  себя
поправиться: -- Устал?
     Он был  благодарен ей  за эту скованность, за тактичность,  за то,  что
чувствовал во всем теле такое приятное жжение.
     --  Наоборот, блаженствую, -- ответил  он.  --  Ты  никуда  не выходила
сегодня?
     -- Нет,  сидела в номере, прикорнула, посмотрела  телевизор, наряжалась
часа два.
     Нестеров  засмеялся. Она  уловила  на  своем плече его дыхание,  повела
головой,   чтобы  поймать   это  дыхание,  и  наткнулась  на  губы   Николая
Константиновича.
     -- Так не хочется узнавать, зачем ты здесь,  да  и самому рассказывать.
Все   женаты,  все   замужем,  все  привязано  канатами  к  древнему  дереву
мироздания, но ты ведь не исчезнешь, как галлюцинация? О'кей?
     Наташа  поджала губы,  опустила глаза,  прижалась к нему, свернулась  в
клубок  и чуть  ли не  втиснулась  в его грудь, под  пиджак,  в  его сильные
объятья: "Не исчезну".
     -- Ты замужем? -- спросил он все-таки.
     -- Уже нет.
     -- А дети есть? Сколько тебе лет?
     -- Нет детей. Мне  уже тридцать четыре, а детей нет, -- просто  сказала
она.
     -- Девочка совсем, еще все впереди, -- а что муж?
     -- Не  знаю, не хочу об этом говорить.  Не обижайся, поговорим  об этом
завтра. Хорошо?
     --  Это хорошо  уже  потому, что, выходит, ты  не  собираешься от  меня
сбегать, как Золушка в полночь. А говоришь: "завтра".
     Нестеров  сам  себя не  узнавал,  нес мелодраматическую  чепуху,  и ему
нравилось это, он не  умел особо нежничать, а тут хотелось излить все больше
и больше ласковых слов этой женщине с грустными глазами.
     -- Где ты живешь в Москве? Это не секрет?
     -- Живу на Зоологической. Это не секрет, можешь зайти в гости.
     -- А давно?
     -- Квартиру мы купили в том году, до этого...
     -- Нет я не  про это, ты в Москве давно живешь? -- осторожно перебил ее
Нестеров.
     --  Ты  что, этнограф? В самолете угадал,  что  я не из Уренгоя, теперь
догадался, что я не москвичка.
     --  Но у тебя очень милый украинский говорок, это нетрудно заметить, --
объяснил Нестеров.
     --  Киевский... А  странно, я не чувствую собственный  акцент.  Так  ты
лингвист?
     Нестеров обрадовался подошедшему с аперитивом официанту.
     -- Кто я -- я тебе тоже завтра расскажу, договорились?
     Он  погладил ее  волосы, вдохнул запах ее  чувственных духов и пожалел,
что им придется сейчас разъединиться, чтобы приступить к трапезе.
     Им принесли закуску, салат, зелень, заливное. Она ухватилась за жульен.
     -- Обожаю грибы в любом виде. Оказывается, я голодная, как слон.
     -- Смешная, как же  ты  себя со слоном сравниваешь? В тебе, наверное, и
пятидесяти килограммов нет.
     -- Хочешь сказать, что я дистрофик, говори прямо, -- засмеялась Наташа,
-- а между прочим, когда я на Украине жила, во мне было восемьдесят.
     -- Не верю, не могу себе представить.
     -- Ну, я тебе потом покажу фото, в паспорте -- такая пышка.
     -- А глаза у тебя  и  тогда были  такие грустные?  -- спросил Нестеров,
давно уже пытаясь разгадать,  чем она обеспокоена: нет-нет, да и  мелькала в
ее глазах эта неизбывная саднящая печаль.
     -- Думаю,  что нет,  -- вздохнула  Наташа.  -- А  по поводу собственной
жизни -- я не жалуюсь. Нас с  сестрой отец научил: мы живем не  благодаря, а
вопреки чему-то... А потом я уже сама одну теорему вывела.
     -- Какую же?
     -- Это,  наверное,  будет  напоминать дамскую неврастению. Но  когда  в
ранней  молодости меня бросил один  человек,  впрочем,  нет, не  бросил,  а,
наоборот,  не  захотел бросить жену,  ну  да ладно...  В общем, мне пришлось
избавляться  от   беременности,  потом  попала  в  неврологическую  клинику.
Клаустрофобия, светобоязнь и так далее... Не могла ходить. И  все от головы.
Это  нельзя рассказывать, но кому  же, как не первому встречному незнакомцу,
не мужу ведь... Когда прочитала в справочнике значение лекарств, которые мне
кололи, поняла,  что  если не возьму себя в  руки, не  сделаю что-то вопреки
обстоятельствам, все -- психушка. Удрала  к морю,  села в  самолет и удрала.
Специально в самолет села. С классической, добротной клаустрофобией провести
час в самолете!  А  потом заперлась на разваленной  дачке  у моря, на  самом
берегу, волны у порога, варила уху, жарила мидии и думала, думала...
     -- Я понимаю,  --  сказал Нестеров. -- Когда часами и днями перебираешь
песчинки и смотришь на море -- приходит откровение.
     --  Да, ты  это  понимаешь.  Я  рада. Додумываешься  наконец  до  сути,
которая, как  правило, проста. Какое право ты  имеешь всю свою  жизнь,  свои
жалкие проблемки ставить выше  этого моря?  В крайнем случае, проживи здесь,
возле него, всю жизнь, и  тебе будет хорошо. Но... "случайно пришел человек,
увидел  и от  нечего  делать погубил... -- как там в "Чайке" -- ...сюжет для
небольшого рассказа".  Да, случайно приходит человек и искушает  богатством,
московской сладкой  жизнью. Он  говорит вам: вы стоите  большего,  вы должны
полюбить  себя, не  губите себя в  этой  дыре. А эта дыра  -- твоя жизнь,  и
только твоя. Но это -- потом. А тогда вывела теорему: что  ничто  хорошее не
заканчивается  плохо. Если что-нибудь закончилось  плохо --  значит,  что-то
неверно  было  с самого  начала. И эта боль и страдание  -- только  выход из
ненужного и неверного  этапа жизни. Это шанс начать  все сначала. Главное --
не  затягивать  этот выход. Жаль только, что  мою теорему  всякий  раз нужно
доказывать сызнова. Но теперь я точно знаю, что никогда не сойду с ума.
     -- А что тот человек, которого вы любили? -- спросил Нестеров.
     --  Между прочим, у нас прекрасные отношения. Недавно я  встретила его,
но понимание еще не значит -- духовное родство.
     -- Он изменился, или вы стали смотреть на него другими глазами?
     -- Он превратился в такую же мышеловку, как и мой муж.
     Она была одета по-клубному: стильный пиджак  темно-серого цвета, блузка
с  широкими  крыльями   воротничка,  брюки.   Она  казалась  такой  хрупкой,
беззащитной, что Нестеров уже готов был пожертвовать всем, чтобы защитить ее
от источника этой печали.
     -- В Киеве  я  была молодая, полна радости и  сил.  У  меня  было много
настоящих подруг,  институт, потом работа. Сестра, родители.  Вот сейчас все
как  будто то же: мама и сестра теперь в Москве,  друзья  тоже есть,  но все
слишком поверхностное. Да и Крещатик с собой не увезти.
     -- А отец?
     --  У  отца  там  должность.   Он  был  министром  образования,  сейчас
заведующий отделом,  но ему  это не важно, он в Киеве родился, там и умереть
хочет. Кажется, и женщина у него там есть...
     -- Так ты замуж в Москву вышла?
     --  Нет,  замуж  я вышла  за человека,  а  он,  к  сожалению,  оказался
москвичом, хотя тоже не так давно...
     -- Ешь, почему ты  не ешь? А Киев... хочешь, поедем отсюда через  Киев?
Вот только я с делами закончу...
     У Наташи загорелись глаза, она совсем перестала жевать.
     -- На один  день,  да?  --  просияла  она, не улыбаясь, а только  одним
взглядом, еще не веря собственным ушам, но тут же приуныла, что-то вспомнив.
-- Нверное, я не смогу, но об этом завтра, завтра...
     Они говорили  обо всем  на  свете,  Нестеров  рассказал про  детей, про
работу  в  университете,  она  про  свое  образование, про  сестру,  которая
увлекается оккультизмом, про экстрасенса... Кофе оказался настолько крепким,
что в эту ночь они не сомкнули глаз ни на одну секунду...
     7
     -- Что  вам,  гражданин? -- крикнул Полковский, увидев, как в дверь его
кабинета просунулась  и тут  же  исчезла чья-то  черная кудрявая  голова. --
Проходите.
     Нестеров с  лучистыми  глазами  будто  только что родившегося  на  свет
человека зашел в кабинет и, улыбаясь, переспросил:
     -- Разрешите?
     --  Проходите,  -- громко, почти в крик,  повторил Полковский, указывая
рукой на стул. -- Какой у вас вопрос?
     Нестеров достал командировочное удостоверение и свои документы:
     -- Николай Константинович Нестеров, генерал ФСБ. Прибыл по делу Евгения
Олеговича Терехова. Кое-что разузнать требуется, прояснить на месте...
     Нестеров с интересом наблюдал, как расплывается в умиленной улыбке лицо
его коллеги, как он вспархивает со стула, как подлетает к нему, Нестерову, и
с   неестественной  силой  начинает  стаскивать   с  него  пальто   и  шарф,
одновременно ухватившись за лацкан пальто и за конец шарфа цепкими пальцами.
Нестерову  показалось, что  при  этом  пальцы  у Полковского  свело и у того
начался тик от радости, потому что он монотонно стал  дергать все, что успел
схватить на Нестерове, а разжать пальцы ему не удалось.
     --  Рад, -- только  и смог выговорить Полковский очень  громко  и обнял
Нестерова прямо с его шарфом и пальто в руках.
     --  Слушай,  старик,  --  сжалился  наконец  Нестеров,  --  сваргань-ка
кофейку, а то я засну у тебя тут, прямо на столе.
     -- Угу, -- кивнул Полковский и понес пальто генерала к чайному столику,
потом обернулся и крикнул: -- А вы ко мне, значит, к первому? Как же вы меня
нашли?
     Тут  Полковский почему-то испуганно поглядел на дверь и  предупреждающе
воскликнул, выставив палец вверх:
     --  А  я вас вчера целый  день на  аэродроме  караулил, так что  у меня
заложило  уши,  теперь себя не слышу, а уж вас... по губам читать учился всю
ночь: меня жена за вас пилила.
     -- За меня? Это как же? -- рассмеялся Нестеров.
     -- Она обед готовила к вашему приезду. Прилету. Вы меня слышите?
     -- Слышу.
     -- Да? А я себя не слышу, но все  равно  догадываюсь, о чем сам говорю,
мысли же  мои  -- в  голове, --  и Полковский постучал  себя по голове, явно
стараясь услышать громкий гул, который издал при этом его череп.

     Через два часа Нестеров, прочитавший дело, ехал в морг, где должно было
состояться опознание трупа. Пока он читал в кабинете Полковского дело, вдова
Терехова, прилетевшая из Москвы, позвонила Полковскому.
     --  Объявилась дамочка,  --  провозгласил Полковский,  кладя трубку. --
Поедете, Николай Константинович?
     --  Обязательно. Мне  же с этой Тереховой  дело в  Москве  иметь,  да и
портрет Терехова у меня с собой.
     Нестеров  намеревался допросить вдову  прямо в Уренгое. Лицо умершего в
самолете  гражданина,  выплывшее  из  его  факса  в  Москве,  зачерненное  и
искаженное,  напоминало  того Терехова,  чей портрет имелся  у  него в деле,
затребованный из архива компании "КЛАС", но точной гарантии Нестеров дать не
мог. Схожесть и идентичность -- разные понятия.
     Они  приехали в морг первыми.  Морг находился  на  территории городской
больницы, казалось,  пустой, неработающей. Не было света  в  окнах,  не было
прохожих  вокруг,  никто  не  выходил из  корпусов. Темно-красное  кирпичное
здание морга, стоявшее в стороне,  зияло  открытой дверью  ритуального зала.
Полковский  повел Нестерова к  служебному входу,  они спустились  в глубокий
подвал.
     --  Здесь мерзлота, так они  экономят  на  холодильных  установках,  --
сообщил Полковский.
     В холодильнике висела на тонкой проволоке лампочка Ильича. Служащий  --
не  то сторож, не то патологоанатом  -- выдвинул  ячейку  с трупом Терехова,
откинул голубую простыню.
     Нестеров вдруг уловил знакомый запах, до боли знакомый, заставивший его
сердце мгновенно затрепыхаться и тут же упасть чуть ли не в пятки от страха.
Он поднял  голову. Перед  ним, по другую сторону трупа, стояла  Наташа.  Она
непонимающе смотрела на него.
     -- Ты? -- ахнули они одновременно.
     Подоспевший Полковский представил их друг другу:
     -- Николай  Константинович Нестеров,  генерал ФСБ, из  Москвы;  Наталья
Николаевна Терехова, вот, жена... товарища... Как, уже опознали?
     -- Уже, -- еле ворочая языком, проговорила Наталья Николаевна и упала в
обморок.
     8
     Полковский растерялся, с  грохотом задвинул  ящик с  трупом  обратно  в
стенку  и отскочил  от  лежащей на  холодном  земляном полу Наташи. Нестеров
поднял ее, как пушинку, побежал наверх по ступенькам, на воздух, уложил ее в
машину,  на  заднее  сиденье. Позвали врачей, врачи  прибежали,  посмотрели,
убежали за нашатырем. Наташа все  не  приходила в  себя, пока к ее  носу  не
поднесли вату с нашатырем.
     Она открыла глаза, посмотрела на  бледное  испуганное лицо Нестерова  и
заплакала.  Он  обнял  ее,  захлопнул  дверцу  и  приказал  шоферу  ехать  в
гостиницу. Они  ехали молча, она беззвучно плакала, а он утирал ее слезы, не
отпуская от себя, словно ребенка.
     Он оставил ее через час, когда она перестала плакать.
     -- Я приду, и мы обо всем поговорим. Хорошо?
     -- Хорошо.
     -- И ты мне все расскажешь. Хорошо?
     -- Хорошо.
     -- А пока ты поспишь, ладно?
     -- Ладно.
     В дверях Нестеров обернулся и спросил:
     -- Наташа, это он?
     Она отвела взгляд и кивнула. Нестеров  раздул ноздри, словно ответ  ему
не понравился, и тихо прикрыл за собой дверь номера.

     Возвратившись в кабинет Полковского,  Николай Константинович дозвонился
в Москву. Снегов был на месте.  Сразу  доложил Нестерову об аресте Ганичева,
химика.  Толик потихоньку  начал  давать  показания, держат  его  на допросе
шестой час.
     --  Ваня,  --  перебил  его  Нестеров,  --  проверь для  меня следующую
информацию:   Наталья   Николаевна  Терехова,   шестьдесят  четвертого  года
рождения, уроженка Киева, и брат Виктории Сергеевны Сапаровой, тоже родом из
Киева... Могли ли они быть знакомы, что между ними общего, где пересекались?
     --  Николай  Константинович, мы вчера Ганичева  вели, он  встречался  с
мужем Сапаровой.  Похоже,  девичья фамилия у нее  другая, значит, брат -- не
Сапаров. И еще они про какого-то племянника Сапаровой говорили.
     -- Хорошо. Ищи мне этого  племянника. Сегодня вечером буду звонить тебе
домой.  Будь  готов.  Теперь следующее.  Труп  я  везу  в Москву.  Вдова его
опознала, а я -- нет. Так что ищи мне дантиста Терехова и другие сведения из
его истории болезни, понятно?
     -- Николай Константинович, да ведь нам его Алтухов  скоро живым и почти
здоровым из Египта доставит, чего же возиться?
     -- Надо, Федя, надо. А может, тот человек  --  однофамилец или вовсе не
Терехов?  А  Терехов   действительно  здесь  в   морге.   Мне   материальные
доказательства нужны. Да и этот труп вторично опознавать предстоит.
     -- Послушайте, но значит, выходит, Терехова  причастна  к смерти  этого
вашего неопознанного и к покушению на  собственного мужа, если  это он лежит
там, в египетской больнице?
     --  Ваня,  тут  следственные  органы  -- бедные, потому что  не воруют,
заканчивай  треп. Скоро прилечу,  наговоримся. Вечером -- сиди на  телефоне.
Целую. И помни: "У семи хозяев -- собака без хвоста"...

     Полковский,  тщетно  раздумывая  над  последней фразой  Нестерова,  нес
чайник  с  водой по коридору, а  навстречу  ему мчался разъяренный Нахрапов,
сметая на своем пути  все, что не было  прибито к стенам:  листки со стенда,
стулья, машинисток,  курящих в уголке,  возле  урны.  Плащ его развевался на
ходу, как у тореадора, пиджак вообще никогда не застегивался: не сходился, а
пуговица   с  рубашки  отлетела  от   сильного  душевного  волнения  Алексея
Николаевича.
     Полковский испуганно выставил чайник  носиком  вперед, но, верно, кровь
застила  прокурору  глаза, потому  что он  подошел к  Полковскому  вплотную,
чайника даже не заметив. Отскочил слишком поздно, когда добрая половина воды
уже вылилась ему в штаны.
     -- Полковский, я тебя урою, я тебя, Полковский, понижу  до уровня моря,
-- Нахрапов  пошел пеной, как  автоматическая  стиральная машина,  в которую
засыпали стиральный порошок "Тайд" для ручной стирки. -- Где он?!
     -- Да уж поздно,  -- с  совершенно серьезным выражением лица проговорил
Полковский  и  быстро открыл дверь  своего  кабинета: на прокурора удрученно
глядел  его  дорогой  педагог, преподаватель  уголовного  права  и  процесса
Николай Константинович Нестеров.
     --  Лешенька,  голубчик,  как  от  вас  много  шуму!  --  пристыдил его
Нестеров, открывая  свои  объятия, но  когда Нахрапов  приблизился, Нестеров
увидел его мокрую  ширинку.  --  Ба-а! Разве  я вас этому учил  пять  лет  в
институте? Дома тренироваться надо.
     Закатившийся в смехе Полковский смог только процедить:
     --  Вот, Николай Константинович, ваш студент на себя  полчайника вылил,
жарко, говорит, освежиться бы.
     --  Леша,  почему  у тебя  в  рабочее  время в  срамном месте  жар?  --
поинтересовался Нестеров.
     Наконец Нахрапов сдался, ради  хохмы шагнул за увернувшимся Полковским,
едва не влепив ему подзатыльник своей широкой лапищей.
     -- Весело у вас,  -- комментировал Нестеров, -- ну, здравствуй, Алексей
Николаевич, здравствуй.
     -- А  я за вами,  Николай Константинович, у  меня в СИЗО Елена Ивановна
Моисеева, во всем созналась добровольно...
     -- В чем? -- нахмурился Нестеров. -- В чем она созналась?
     --  Любовник  это  ее,  Терехов-то.  С  нею  в  Москве  сожительствовал
регулярно.
     -- Так ты ее за это задержал?
     -- Нет, уже не задержал, уже арестовал: обвинение  сегодня предъявил за
неосторожное убийство, она ж биологичка.
     -- Она и змею на себя взяла? -- уточнил Нестеров.
     -- Нет. Но возьмет, то есть признается, обещаю...
     Нестеров схватил пальто и выбежал из кабинета. Нахрапов