ять не поотшибало.
     --  Звони, узнавай. Дашь мне  почитать протоколы.  Да особо не развози:
ясно же все. Нажмешь на Моисееву, если не расколется, откуда знает Терехова,
значит будем строить "покушение на убийство".
     -- А если расколется? -- спросил Полковский.
     Нахрапов  было задумался,  но затем удивленно воззрился на Полковского,
как смотрят поверх очков:
     -- Ты дурак, что ли?
     5
     Полковский решил  не медлить. По возвращении  на рабочее место выяснил,
что второй пассажир, сосед Терехова, был  жителем Нового  Уренгоя, адрес ему
сообщили  быстро,  проблем с установлением  личности не  было.  Место  41в в
самолете занимал Никита Степанович  Искольдский, 1958  года рождения, техник
по  безопасности  нефтегазового  комбината. В  общем-то, неудивительно.  Три
четверти  жителей Уренгоя работают  на комбинате, ради которого и обживались
эти злополучные берега реки Пур, болотистые, москитные, ледяные.
     Наверняка  техником по безопасности  этот Искольдский  был  на каком-то
небольшом участке  комбината, не главный же техник --  Полковскому почему-то
так казалось. Он на комбинате вообще мало кого знал, кроме, конечно, хозяев.
И  тех, кто  номинально  числится  в администрации,  и  тех,  кто  управляет
посредническими фирмами и  входит в совет директоров комбината.  Этих вообще
все в Новом Уренгое знают: эти -- власть.
     Полковский собрался с мыслями и  решил  перед  окончанием  рабочего дня
заехать к возможному основному свидетелю.  Позвонив жене, что  сегодня будет
рано, он взял машину и поехал к Искольдскому.

     Дверь открыл мужчина несколько моложе сорока, смуглое его лицо украшали
яркие пегие  усы, глаза  смотрели  приветливо, длинные ресницы слишком часто
хлопали, видно было, что он немало удивлен визиту следователя.
     --   Никита  Степанович  Искольдский?   Здравствуйте,   --   Полковский
представился и попросил разрешения войти.
     Хозяин посторонился, пропуская гостя. Он был в тренировочном костюме, в
комнате на столе лежала раскрытая спортивная сумка.
     -- Разбираете вещи? -- спросил Полковский. -- Вы живете один?
     --  Нет,  зачем  же,  жена  еще  на  комбинате.  А  вы по какому  делу,
собственно?
     Искольдский был высокого роста, поджарый, словом, в  хорошей спортивной
форме. В квартире  было чистенько, будто  хозяева  только  что убрались.  Ни
одной лишней вещи ни на столе,  ни на  диване, ни на полках в стенке. Только
этот открытый  чемодан и  костюм Искольдского, висящий  на плечиках на ручке
двери.
     -- Вы ведь прилетели в 14.30, рейсом No 167 из Москвы?
     -- Прилетел, как видите.
     -- По какому поводу летали в Москву?
     -- Ясное дело, в командировку, курсы повышения квалификации. Так у нас,
у техников безопасности, принято: раз в два  года проходить переподготовку и
подтверждать свою квалификацию. Работа, знаете ли, ответственная.
     При  разговоре Искольдский несколько нервно почесывал свои торчащие усы
и кожу под ними. Терпеливо выжидал, когда же  следователь  наконец  сообщит,
что его интересует. Не только ведь рейс, которым тот прилетел.
     -- Не припомните пассажиров, которые рядом с вами сидели?
     -- Мужчина и женщина, ближе к иллюминатору.
     -- Правильно, -- кивнул Полковский. -- Вы с ними не знакомы?
     -- Да нет, -- Искольдский пожал плечами, -- даже не переговаривались.
     -- А они -- между собой?
     -- Они вроде бы  разговаривали. Женщина чего-то все огрызалась, вякала,
была чем-то очень недовольна.
     -- Ага. А что именно между ними происходило?
     Искольдский призадумался, вспоминая полет.
     --  У меня сложилось впечатление, что  они вроде были в любовной связи,
но рассорились. Знаете, она его так отталкивала от себя. Словами, конечно.
     -- Какими словами?
     -- Ну, уж это  я  не  знаю, не подслушивал. Я газет московских накупил,
всякие страсти читал, не до них мне было.  Фыркала она, одним словом. А  что
случилось-то? С мужчиной что-нибудь?
     -- Почему вы так решили? -- удивился Полковский.
     --  Ну,  не  супружескую  же измену вы  тут расследуете.  А мужчина был
странный, по-летнему одет, без вещей, мог и замерзнуть по такой погоде.
     -- Ну, не совсем так.  Не довелось, -- улыбнулся Полковский, -- но умер
-- факт. "Инфаркт микарда", как говорит многоуважаемый дядя Митяй.
     -- Это какой же? Ваш дядя?
     --  Что  вы!?  Классику  знать  надо:  "Любовь  и  голуби",  рекомендую
посмотреть.
     Следователю показалось, будто  Искольдскому  известно еще  что-то,  что
дает ему основание подозревать нехороший исход для своего недавнего  соседа.
Глаза  у него  были  какие-то не то чтобы бегающие  или вороватые,  а только
смотрел он так, словно прожечь пытался, остро смотрел. Скалился: зубы белые,
а улыбка блатная, с каким-то сожалением...
     Но он  не мог придумать,  как же вывести Искольдского на откровенность.
Решил  получше узнать о нем самостоятельно. Правда, попытался еще дознаться,
не  везла ли Моисеева что-нибудь  особенное, не угрожала  ли  она  Терехову.
Искольдский  кивал на все  вопросы, даже чуточку перегибая палку. Полковский
решил: у него достаточно информации, чтобы  оставить Моисееву под стражей, а
поскольку эту  беседу  он  не  протоколировал, то  счел  наилучшим вариантом
вызвать Искольдского на следующее утро к себе  в кабинет. Выписал  повестку,
распрощался и вышел во двор.
     Следом за ним, спустя минут пятнадцать, из подъезда того  же дома вышел
человек  в куртке-аляске поверх  спортивного костюма,  с сумкой через плечо,
высокий,  загорелый.  Белые   пружинистые  кроссовки  замелькали  по  снегу,
удаляясь в направлении железнодорожного полотна.
     6
     Уходя  со  службы,  Нахрапов  спустился   в   камеры   предварительного
заключения (теперь  они  назывались не КПЗ,  а  ИВС --  изоляторы временного
содержания) -- посмотреть  сумку Моисеевой. Во всей этой суматохе, производя
арест, он как-то упустил, что сумка учительницы осталась нетронутой с самого
ее приземления в аэропорту.  Хотя,  конечно, Моисеева заезжала  в свою школу
(надо  же, кому своих  детей  доверяем!),  если заезжала...  Это  еще  нужно
проверить. Могла какие-то улики и спрятать, но, судя по ее реакции на арест,
она не предполагала, что кара за доведение до инфаркта человека наступит так
быстро. Ему, Нахрапову, покажи  змею, он, с  его-то  комплекцией, и  сам  не
только на полку самолета, а в автомобильную аптечку залез бы, хотя, конечно,
сердце у него крепкое. Пока не жаловался.
     Чего только  эти  бабы  не носят  в своих раздвижных,  растягивающихся,
резиновых, безразмерных  миниатюрных  дамских  саквояжиках! Удостоверения --
ладно. Паспорт -- ладно. Нахрапов не стал вытряхивать все содержимое сумочки
на стол, вынимал  не глядя, сам  с собой играя в  "отгадайку". Ага, записная
книжка.  Косметичка, книжка,  какой-то инквизиторский  предмет  для  завивки
волос путем  их безжалостного  расплавливания. Нет,  утюга  нет.  Маникюрный
набор,  щетка,  лекарства,  еще  бумаги:  блокнот,  чья-то  визитка:  Андрей
Олегович  Сенокосов,  начальник Департамента безопасности  "Севресурса".  Ни
фига себе знакомства в Москве! Стоп! Паспорт? Почему второй раз паспорт? Был
ведь уже...
     Нахрапов положил перед собой два российских паспорта  с эсэсэсэровскими
гербами и одновременно развернул их на первой странице:
     Моисеева Терехов
     Елена Евгений
     Ивановна Олегович
     На   третьей   страничке   юные  мордашки   субъекта   преступления   и
потерпевшего, на пятой -- уже не юные, но зато  больше похожие на тех людей,
которые являются основными персонами в самолетно-змеином деле.
     Нахрапов  положил  паспорта  в  пакет, не поленился подняться к себе  в
кабинет и запереть документы в сейф. Завтра отдаст на  проверку.  Час  назад
доложил прокурору  города  о происшествии.  Красок не  сгущал, даже  пошутил
насчет  змеи-стюардессы.  Прокурор  уверил,  что  подключит к  расследованию
транспортную  прокуратуру  Москвы.  Пускай  поработают  в аэропорту Внуково:
опознание,  паспортный контроль, досмотр багажа,  задержка рейса -- все  это
неинтересно и муторно, но без этого дело прекратить нельзя.

     Полковский  долго  не  мог  заснуть. Заворожил  его  этот  Искольдский:
полночи о  нем думал. Главное --  ни о чем  конкретно,  а так -- абстрактное
мышление разыгралось.  Сильное  впечатление  оказал на следователя техник по
безопасности.
     От него исходило нечто волчье. Особенно этот вопрос: "А что  случилось?
С мужчиной  что-нибудь?"  И  эдак  бровь  выгнул,  вроде следователь ему чем
обязан,  свысока  глянул.  А у  самого  что-то внутри клокотало, чуть ли  не
ненависть, Полковский такие вещи чутко определяет, чувствует. Поэтому и жену
себе взял простодушную, чтоб  не  хитрила, не лукавила с ним: устанешь так с
утра до вечера мелкие женские пакости на чистую воду выводить.
     Полковский  любит,  чтоб откровенность до конца, чтоб все прямо в лоб и
без  недомолвок. А то  бывают люди: или  прямо  в  глаза одно говорит,  а за
пазухой камень, или вообще боятся обсудить какой-нибудь щепетильный вопрос.
     Вот Полковский  --  весь на ладони.  Только иногда ругает  себя за свою
открытость -- она  порою уж чересчур  некстати проявляется. Вот зачем ляпнул
Искольдскому, что фамилия гражданки, летевшей рядом  с ним, Моисеева? Мог бы
вопрос по-другому поставить, а он пошел на  таран: не знаете ли вы гражданку
Моисееву, летевшую с вами?..  Еще ведь обвинят в некомпетентности.  А просто
вот  перед  такими,   как  Искольдский  и  Нахрапов,  от  которых   дорогими
европейскими магазинами веет, он  чувствует  себя пресмыкающимся, не  к ночи
будет сказано.
     Но все-таки Полковскому приснились  пресмыкающиеся,  да не одна змея, а
целый  ворох,   клубок  без   конца   и  без  края,   медленно  шевелящийся,
противно-влажный,  опутывающий его  сознание. Если  бы Полковскому  не  были
чужды поэтические чувства, он  вспомнил бы Наума Гребнева  -- стихотворение,
сотворенное им из длинного гамзатовского тоста:
     В Индии считается, что змеи
     Первыми на землю приползли.
     Горцы верят, что орлы древнее
     Первых обитателей земли.
     Я же склонен думать, что вначале
     Появились люди, а поздней
     Многие из них орлами стали,
     А другие превратились в змей.
     В  два  часа  ночи   в   дежурное  отделение  милиции   Братченковского
административного округа Нового Уренгоя поступил звонок  гражданина Моисеева
Михаила  Ивановича,  проживающего на  Строительной  улице.  Моисеев  шепотом
проговорил в трубку,  что с крыши  соседнего  дома за ним  охотится снайпер,
мол, он видел красную ползущую в темноте точку от прибора ночного видения на
автомате с оптическим прицелом.
     К  Моисееву  выехал  наряд милиции, проверили его  квартиру,  осмотрели
крышу соседнего дома. Никого не обнаружили, кроме испуганного заявителя.
     --  Вы  знаете,  гражданин,  сейчас у  деток богатеньких родителей есть
такие лазерные фонарики с красными огоньками -- очень похоже на то, о чем вы
говорите. Вы на ночь политический детектив не смотрели случайно? -- произнес
сонный милиционер. -- Вы один живете?
     -- С женой.
     -- Не вижу! -- брякнул старшина.
     -- Она учительница, -- ни к селу ни к городу стал оправдываться Миша.
     -- Ночная смена?
     -- Нет, она в милиции.
     -- Уборщицей подрабатывает?
     -- Сидит.
     Старшина уставился на Моисеева, покачал головой:
     -- Ага. Понимаю. Учительница, говорите? Может, это ее ученики балуются.
За что сидит?
     Мише  надоело.  От старшины несло  луком и перегаром. Он  явно клонил к
тому,  что заниматься какими-то непонятными красными огоньками  может только
идиот от милиции, но никак не он.
     -- За  избиение  ученика, -- отрезал Миша. --  Вы были правы, наверное,
ребятня балуется.
     -- У  нас за ночь два убийства, обои -- нераскрывушечки, потому что  не
бытовуха, а скорее всего, заказные, -- обиженно  укорил старшина, -- а это у
вас что?
     Старшина   взял   с   подоконника   бестселлер   "Киллеров  просят   не
беспокоиться", повертел  книгу в руках, недовольно скосил уголок рта, словно
зубы языком чистил:
     -- Больше не играйте в правовое государство, у нас еще только начальная
стадия! Начальная! Понятно?
     --  Понятно,  --   ответил  Моисеев  и  погасил  свет  сразу,  едва  за
милиционерами закрылась дверь, включил бра. После чего  спрятал бестселлер и
достал  из  комода роман  Билли Харингтона  о  лейтенанте Коломбо  из отдела
убийств.
     Светящаяся точка  больше  не  появлялась.  Миша  всю  ночь  просидел на
кровати, прижавшись  спиной  к ковру,  подаренному им  к  свадьбе московской
тещей, и гадал:  какому же это оболтусу понадобилось в час ночи залезать  на
крышу соседнего здания,  кстати, административного, наверняка закрывающегося
на  ночь или охраняемого сторожем, и медленно водить красной точкой  за ним,
за Мишей  Моисеевым?  Он подумал, что вряд  ли  с такого  расстояния простой
шалопай  может  разглядеть жильца нужной ему квартиры, если будет  быстро  и
плавно передвигать красную точку фонарика вслед за Мишей вдоль всей стены.
     Когда он обнаружил эту точку,  вернувшись  из  ванной  и вытирая голову
полотенцем, ему показалось, что кто-то пришпилил его к стене, будто бабочку.
Через  мгновение понял, что это  оптический  прицел --  спасибо американским
фильмам про  киллеров,  попытался уйти  в коридор, но  кухонная  дверь  была
открыта, и  огонек  снова  задрожал  у него на груди, видимо, теперь за  ним
наблюдали через кухонное окно. У снайпера была прекрасная возможность нажать
на спусковой крючок. А может, и правда, это был  фонарик  с прибором ночного
видения,  раз выстрел  все  же  не  прогремел.  Хотя почему  он  должен  был
прогреметь? Наверняка ведь с глушителем...
     Тогда  Миша  пригнулся и на корточках пробрался в ванную комнату, дверь
не закрыл. Отдышавшись и  придя  в  себя,  по-пластунски пополз в комнату  к
телефонному  аппарату. Теперь  вот сидел  в  углу  комнаты и не был доступен
обзору  с  крыши,  сидел и  думал, кому  же  понадобилось  так шутить.  Жена
находилась в следственном изоляторе, ее взяли прямо на его глазах: не было у
Ленки  возможности подстроить  такую  шутку. Шутку! Миша  и пошевелиться  не
смел, всю ночь прислушивался к  шорохам за дверью, волосы на голове вставали
дыбом, шевелились и трагически отмирали по одному, как осенние листья.
     Конечно, это  был кто-то  из школы. Наверняка во дворе видели,  как его
жену  уводили   в   наручниках:   такой  вопль   стоял!   Не  надо  было  ей
сопротивляться.  Миша  допускал,  что  с  таким  характером,   как  у  Лены,
напористым, упрямым,  своевольным, кого хочешь можно до инфаркта довести,  а
уж если что не по ней, так она  и живность какую напустить может, это точно.
Однажды за  справкой  на приватизацию квартиры в ЖЭК с белой крысой на плече
ходила. Справку тогда дали быстро. Бухгалтерша ЖЭКа теперь раскланивается  с
Моисеевыми, да и с соседями заодно.
     Но  откуда взялся посторонний мужчина?  Хорошо,  конечно, что  соперник
откинул копыта, но, черт побери, значит Ленка -- изменница!? Шлюха?
     7
     Первое, что сделал Полковский, войдя в  свой рабочий кабинет, почему-то
пахнущий по утрам размокшими старыми обоями, -- это был звонок на комбинат в
отдел кадров. Ему не терпелось побольше  узнать про Искольдского. Начальница
отдела  кадров  голосом  скрипучим,  как  виолончель   в   неумелых   руках,
недоверчиво переспросила его имя и звание.
     -- Ну, знаете, по телефону я Мерилин Монрой назовусь,  поди проверь, --
проворчала она, и Полковский понял, что у него назревают трудности.
     -- Мерилин Монро, кстати, переела транквилизаторов и умерла, -- заметил
он, уточнив информацию для кадровички.
     Та искренне огорчилась:
     -- Надо же, а какая молодая! Что же вы за порядком не смотрите?
     --  Послушайте,  при  чем  здесь  мы?  Хотите,  узнайте  мой  телефон у
дежурного милиции и перезвоните, удостоверитесь, что я -- это я.
     --  Э-э,  молодой человек,  да  сейчас  времена-то какие?  И  дежурного
милиции подкупить можно. Ладно, записывайте, -- и  она  продиктовала телефон
отдела  техники безопасности, в котором работал  Искольдский, а на  прощание
еще передразнила: -- Мы здесь ни при чем! Тоже мне!
     Не успел  Полковский  повесить  трубку, позвонил  Нахрапов, перехватил.
Сообщил:  Моисеева  заговорила.  Всю  ночь  проплакала, на бетонном-то  полу
одумалась. Поскольку  Полковский вел это дело,  ему и карты в руки. Нахрапов
сообщил,  что в сумке  Моисеевой обнаружен  паспорт на имя  Терехова. Просил
предварительно  заглянуть  к  нему. Звонок  на комбинат  пришлось  отложить.
Искольдский вызван на двенадцать. Время было.
     В  кабинете  Нахрапова  можно было  долго держать  замороженными "ножки
Буша" без всяких дополнительных приспособлений.
     -- Вы что, Алексей Николаевич, курс омоложения  методом сухой заморозки
проходите?
     Нахрапов  внимательно  посмотрел  на  Полковского,  и  тот  стушевался:
бестактность брякнул.
     -- А сколько бы ты мне дал, а, Саня? -- задумчиво спросил Нахрапов.
     -- Смотря за что... -- опять вырвалось у Полковского: ну, напрашивалась
же шутка. -- А вообще я возраст определять не умею.
     -- Тридцать восемь.
     Нахрапов встал и, открыв  сейф, достал и  отдал Полковскому  содержимое
сумочки Моисеевой.
     -- Проверь подлинность паспорта Терехова,  да и Моисеевой  тоже. Что-то
мне  вчера почудилось эдакое неуловимое...  Ты загляни  в отдел  паспортного
контроля, покажи им.
     -- Меня вот тоже вчера такие же чувства мучили, Алексей Николаевич.
     -- Да ты у нас, никак, чувствительный? Ну-ну.
     -- Да с Искольдским, третьим пассажиром. Чует мое сердце, что-то тут не
то. Вел он себя вчера как-то...
     -- Нервозно?
     -- Да  нет,  скорее  нагло.  Даже  не нагло, а  как будто я у  него  на
допросе, а не он у меня.
     -- Так ведь ты же к нему ходил, а не он к тебе.
     -- Сегодня  в полдень вызвал  его.  Недоговаривает  чего-то, как  будто
хочет отвязаться побыстрее. А что Моисеева?
     Они спустились вниз и по застекленному  соединительному переходу прошли
в  соседнее  здание.  Моисееву  привели  в кабинет для  допросов.  Нахрапову
доложили,  что  муж  Моисеевой с  восьми утра дежурит под  окнами изолятора,
словно у роддома, просит свидания.
     -- Этого  субчика пропустите после нас,  будете  присутствовать при  их
разговоре, -- распорядился Нахрапов.
     Полковский  приготовился   к  допросу.  Разложил  перед   собой  бланки
протоколов и постановлений, на всякий случай.
     Нахрапов приветствовал молодую учительницу стоя, протягивая к ней руки,
словно желал заключить в объятия, хоть и стоял в другом углу комнаты.
     -- Елена Прекрасная, усталый вид, усталый.  Как только мне сказали, что
вы хотите меня видеть, я у ваших ног. У одной ноги. У другой ноги -- товарищ
Полковский Александр Сергеевич, следователь УВД, он как раз ведет ваше дело.
Чует  мое сердце,  вы нам сейчас  всю  правду выложите и,  может  быть, даже
потопаете домой,  а то и Иван-царевич на серой "Волге"  довезет.  Он  сейчас
ждет свидания  с вами. В связи с этим обязан спросить: желаете ли вы  видеть
супруга?
     -- Если буду без наручников, то да.
     -- Ай-ай-ай, Еленочка Ивановна, не усугубляйте  своего положения. Вас и
так уже ни одна школа на работу не примет, похоже на то...
     -- Вашими стараниями. -- Моисеева была мрачна,  но хороша, как  водяная
лилия.  Лицо бледное,  веки  опущены. Она  говорила, не  поднимая глаз,  как
глубоко обиженный ребенок.
     --  И вашими, и  вашими. Приступайте, Александр Сергеевич, ваша очередь
петь куплеты.
     Полковскому неприятно  было  наблюдать за ерничаньем Нахрапова. Но, как
это  часто  случается  в  далеко  не  нравственных  ситуациях,  он  все-таки
улыбался, когда у Нахрапова выходило что-то смешное. Он поздоровался еще раз
и,   как   ученик,   сдающий  производственную   п