одная
дама предстала перед ними в шифонах и крепдешинах, словно увядающая медуза.
     -- Простите, нам нужна Вероника Сергеевна Сапарова.
     Нестеров  никак  не  мог  предположить,  что  эта  весьма  достойная, а
главное,  абсолютно  не  казавшаяся  измотанной  длинным  перелетом,  долгой
толкучкой  в аэропорту  и  только  что  добравшаяся  домой  женщина  и  есть
Сапарова,  отмеченная  в  деле  как  хозяйка  баула со  змеями.  Ее  глубоко
посаженные влажные глаза,  тонкий нос  с горбинкой и гордо подведенные брови
никак не увязывались с грубым дерматином сумки  и тяжестью ее  экзотического
груза. Но женщина невозмутимо провела незваных гостей на кухню.
     Нестеров  отметил необычный  дорогой  дизайн обстановки: коньком  здесь
была  солома,  плетеные  абажуры,  корзинки,  декорации на  стенках  и  даже
занавеси  из скрученных в  колечки  каких-то  веточек. Тут  же, взглянув  за
занавеси, за  стекло, он  отметил,  что  к самому балкону соседней  с кухней
комнаты пристроена низкая -- в три кирпича -- стена: видимо, это как  раз то
архитектурное  соединение  с магазином и  ателье, в  котором  столько  арок,
проездов во двор и непонятного предназначения столбов  и закутков. И  вот по
этой-то стене легко можно было пройти в квартиру и выйти из нее.
     Вероника  Сергеевна  расплылась в широком  кресле и  невозмутимо ждала,
когда Нестеров объяснит ей причину своего вторжения.
     -- Вы совсем, я вижу, не удивлены приходу  работников ФСБ? -- Нестерову
захотелось показать всю свою  изысканность и своеобразие. -- Может быть,  вы
даже ожидали нашего прихода?
     -- Ожидала, конечно. Сие -- как  бы вам сказать -- не от меня  зависит,
это ожидание въелось в сознание, в подсознание и иногда материализуется.
     -- То есть?
     -- Это ожидание или интуиция, если хотите, материализовались в тридцать
первом, когда я осталась в нашем  большом доме  недалеко от  Киево-Печерской
лавры одна, без родителей, ваши
     "работники"  забрали  даже  мою  няню.  Ну, а в семидесятые  годы  ваши
"работники" так часто бывали  здесь, хотя нет, еще не здесь, мы с мужем жили
тогда на Тверской... Так  часто, что у меня  даже тряпка половая не успевала
просыхать.
     -- Вот как? А где же ваш муж теперь?
     --  Борис  Евгеньевич  скончался  в  пересыльном  лагере,  в  семьдесят
девятом. Почему вы об этом спрашиваете? Уж вы-то должны бы знать. Суета сует
-- vanitas vanitatum, -- как говорят.
     -- Я уже понял. Но мы из другого управления.
     -- Послушайте, это  ваши люди  следили  за  мной во время моей поездки?
Учтите, я очень наблюдательная.
     -- Вы здесь одна живете? -- спросил Нестеров, который был уверен, что у
женщины, сидящей перед ним, нет и никогда не было детей.
     --  Конечно,  одна.  Терпеть  не  могу  посторонних  в своей жизни.  Вы
понимаете?
     -- У вас нет детей или других близких родственников?
     -- Нет. Есть брат, но он живет в Киеве.
     --  Вероника  Сергеевна,  какой  багаж был  у вас в полете? Расскажите,
пожалуйста.
     Сапарова   удивилась.  Это   было   написано  на  ее   лице,  она  даже
демонстративно  удивилась, улыбаясь,  ставя этой улыбкой  гостей в неудобное
положение.
     -- Багаж? Да я ненавижу  тяжести, никогда ничего не вожу с собой, кроме
дамской сумочки и ручной клади,  например, небольшой  сумки  с косметикой и,
пардон, бельем, которую можно повесить на  плечо. Никаких чемоданов, никаких
тележек. Вы что, сами не видите?
     Она развела руками, так чтобы Нестеров удостоверился,  что такое нежное
создание не может иметь "ба-га-жа".
     -- Так вы утверждаете, что  вы не сдавали в багаж ни сумки, ни баула? А
не остался ли у вас квиток от ваших сумок?
     -- Пойдемте, я  покажу вам все,  с чем я прилетела, и  все  эти  бирки,
билеты и квитки.
     Они вошли в комнату. В конце небольшого коридора была  еще одна, слегка
приоткрытая  дверь, за которой виднелась спальня.  Средняя комната оказалась
затемненной,  шестиугольной и, к удивлению Нестерова, без балкона.  Стена за
окном подходила  к  спальне. Женечка с пристрастием  осматривала гостиную, а
Николай Константинович обозревал груду вещей,  вываленную из  так называемых
"дамских сумочек" Вероники Сергеевны. Сумки эти лежали тут же, на столе.
     -- Вот, -- Сапарова протянула ему бумажки, --  смотрите сами, я в  этом
ничего не понимаю.
     У Нестерова в руках  оказался билет на самолет и три квитка  от багажа:
два от ручной клади, а один...
     Нестеров и Женечка переглянулись.
     -- Вот этот  квиток,  от чего  он? --  спросил  Нестеров, приближаясь к
Сапаровой.
     Та неожиданно вспыхнула и замахала рукой.
     -- Ой, все поняла! Это недоразумение. Все поняла. Сейчас я вам объясню.
Дело в том, что со мной вместе улетал один мужчина, москвич, мы в Каире жили
в одном отеле,  поэтому и  в аэропорт добирались вместе. Его зовут  Валерий.
Молодой парень. Вот у него-то и оказался перевес. Ну, понимаете?
     -- Начинаю догадываться.
     --  Он попросил  меня оформить одну сумку на  себя, чтобы не платить за
лишний вес  багажа.  --  Она  вдруг  ахнула и артистично  поднесла пальцы  к
глазам. --  Как же он получит свой багаж, если я забыла отдать ему квиточек?
А?
     --  Вам  придется проехать с  нами, Вероника Сергеевна. Но, принимая во
внимание, что вы устали с дороги, и  ваш  возраст, давайте перенесем встречу
на завтра, на раннее утро. Только, пожалуйста, ни с  кем не разговаривайте о
том, что у нас с вами тут произошло, и не выходите из дому.
     -- Мне кажется, вы хотите сказать, что мне угрожает какая-то опасность?
     -- Меры предосторожности не помешают.
     --  Ну,  так  организуйте охрану.  И объясните  мне: что  за  всем этим
кроется?
     --  Объясните, Женечка,  -- попросил Нестеров,  чем  неприятно  огорчил
Сапарову.  Казалось, что она в упор не видит его помощницу и желает общаться
только с импозантным генералом.
     Женечке  пришлось втолковывать даме, что груз, оформленный  на  ее имя,
оказался  контрабандой, а значит, ее  знакомый Валерий рассчитывал,  что она
переправит  баул  через  таможню.  Может  быть,  рассчитывал,  что  Вероника
Сергеевна не посмеет оставить чужую сумку, на которую у нее хранился квиток,
без опеки. Из чего следует, что если он не проследил за ней в аэропорту и не
видел, что сумка  осталась там, то,  возможно, нагрянет за вещами  к  ней  в
квартиру.
     -- Но он же не знает, где я живу, -- снисходительно заметила Сапарова.
     Женечка  умоляюще взглянула  на  нее и  чуть было не спросила: "Вы что,
ребенок?"  Сапарова  наконец  поняла,  что  все  гораздо  серьезнее,  чем ей
казалось.
     -- Но  вы мне  верите?  --  озабоченно  спросила  она,  отвернувшись  к
Нестерову.
     -- Посмотрим,  -- нарочно ответил тот, чтобы сбить  спесь  с напыщенной
дамы.
     Вызвав ее к себе  на девять часов  утра,  он  сгреб Женечку в  охапку и
вышел с ней из квартиры. А на лестнице шепнул ей прямо в ухо:
     -- Гордыня из этой Сапаровой так и прет.
     -- А мне она понравилась, ведет себя как баронесса...
     3
     Длинноволосая   блондинка  загорала   на  лежаке   небольшого  голубого
бассейна.  Сквозь черные  очки Наташа  смотрела на бассейн  и на  отдыхающих
вокруг него. Здесь, на Кипре, было еще жарко, но солнце уже не припекало,  в
море  никто не  купался, хотя  оно находилось  в  пяти метрах от  небольшого
частного отеля и  вода  была  довольно  теплая. Видимо, срабатывала  местная
традиция: морская вода в двадцать градусов казалась жителям Кипра ледяной.
     В маленьких наушничках плейера  рассыпался старческий хрип Рэя Чарльза.
Блондинке становилось  не по себе,  когда она, вновь и  вновь  проверяя свои
ощущения,  не  находила  в  себе  чувства страха  и  переживаний  по  поводу
исчезновения мужа. Более того, она полностью расслабилась и, предоставленная
сама себе, начинала  понимать,  что ей не хочется уезжать  из этого райского
уголка.
     Они были  женаты  пятый год. Эмоции, добавлявшие  адреналина  в кровь в
начале их знакомства, выцвели и, как  эта белая  кипрская земля, истощились.
Наташа  остыла первая,  но  решила,  что  пора  заканчивать с  необузданными
страстями, нельзя  же искать вечной любви до седых волос. Так  уж заведено у
людей: остывшие чувства  нужно только  правильно оформить,  построить чистые
теплые отношения с человеком, который стал мужем.
     Наташа была родом из Киева. Закончила там экономический факультет. Пять
лет  назад  в отпуск к матери приехал сосед Евгений. Он был старше Наташи на
одиннадцать  лет, а ей шел уже двадцать девятый. Может  быть,  именно  из-за
этого  она  и  не  разглядела  в   новом  знакомом  ни  налета   московского
бахвальства,  ни нагловатости, ни круглого  животика, скрываемого в складках
дорогой шелковой рубашки. Просто ей очень захотелось своего.
     Ее  взрослая жизнь  была  не ее. Однажды осенью, еще  на  втором  курсе
института,  она  захотела поехать в  совхоз,  собирать  колоски, морковку  и
картошку.  Совхоз  был  прикреплен  к  институту  третий  год  и, как  тогда
водилось, нуждался  в рабочих  руках.  Добровольцы уехали  неделей раньше, и
Наташа  отправилась в деревню  своим ходом.  Автобус привез  ее  на  площадь
райцентра,  а  попутчики  объяснили, как  пройти  через  футбольное  поле  к
студенческим баракам.
     Издали  Наташа  увидела  самодельные   столы,  летний  душ  за  зеленой
металлической ширмой,  скамьи и два низеньких, крытых соломой барака.  Возле
сухой деревянной штакетины, призванной означать околицу,  сидели знакомые по
институту парни со старшего  курса. Один из  них, которого  Наташа приметила
еще в  институте, в  джинсах без майки, с обгорелой  красной грудью, плечами
Геркулеса  и  детским  ершиком на голове, стоял во весь рост в высокой траве
лицом к ней, пробиравшейся заброшенным садом, и улыбался.
     А потом были трудовые будни и веселые вечера с  танцами, кострами прямо
во дворе,  купаньем  в сельском  пруду и  еще --  прогулки  с Никитой  вдоль
нескончаемых  пшеничных  полей,  похожих  на  старую потемневшую  бронзу под
огромной  желтой  Луной. И  звезды,  которыми  она  любовалась, лежа в  этой
пшенице, осыпающие  все небо на  голову  Никиты. Такие звезды можно  увидеть
только над Украиной. И такие тихие ночи с далеким-далеким пением...
     У Никиты детей еще не было, но жена уже была. Он сказал ей про  жену не
сразу, а  тогда, когда сердце ее уже распалилось,  а сама она  уже утонула в
этом омуте, позволила себя закрутить, втянуть в этот водоворот страсти...
     Управляющий московским  банком Евгений Олегович Терехов увез в Москву с
родины  молодую  жену  и  воз  приятных  планов  по  обустройству  семейного
гнездышка. Наташа быстро освоилась  в новом статусе,  и не только как просто
жена, но как жена банкира. Новые приятельницы -- жены соучредителей Терехова
-- приняли ее в свой круг, как ни странно,  очень легко. То ли чувствовали в
ней хоть и  киевскую, но все-таки принцессу по положению (Наташа  родилась в
семье министра), то ли хохлацкая напористость и хитрость проявились в полную
меру.
     Так или  иначе, Наташа быстро скорректировала свою фигуру  и внешность:
истощающие  диеты и  занятия  в бассейне  пять раз  в  неделю,  тренажеры  и
многочасовые  сеансы  в салонах отеля "Мариот" -- все  это превратило ее  из
круглолицей   голубоглазой   селянки   в   худощавую  мускулистую   леди   с
матово-оливковым цветом кожи,  отсутствующим прозрачным  взглядом и большими
запросами. Она  уже не довольствовалась тысячью долларами в неделю, дорогими
подарками мужа и регулярными выходами в свет. Она  настояла на том, чтобы на
ее  имя  были  приобретены  машина  и  квартира,  куда  она  незамедлительно
переселила из Киева маму и сестру, и тут же потребовалась  еще одна квартира
-- лично для нее.
     Любила ли она своего мужа? А разве это ему было нужно? Ни ему, ни ей. В
этом-то  они  и нашли  друг друга: просто оба созрели для семейного альянса.
Первое, что выяснил для  себя Евгений  Олегович: нет ли  у Наташи в  прошлом
фактов, порочащих биографию, здорова  ли она в том объеме, который необходим
для  супружеской жизни, не слишком ли проста и нетребовательна? Он  полагал,
что излишняя покладистость может отбить у мужчины  всякую охоту  бороться за
собственное благополучие.
     -- С ним неплохо было бы куда-нибудь съездить, -- сказала Наташа сестре
после первого  же свидания с Евгением Олеговичем  еще в  Киеве, -- и  внешне
очень благопристойно выглядит, и  поговорить  есть о  чем.  В общем,  с  ним
интересно. Он, конечно, не Спиноза, но это не главное.
     -- Он,  наверное,  может  и подарки  хорошие  делать, -- поддержала  ее
сестренка.
     Пару раз  он  ее  бил. Первый  раз, когда  она  сделала  аборт.  Тайком
сделала. А открылось все  через месяц, когда домой позвонили из медицинского
центра и попросили передать жене, чтобы та пришла на обследование.
     Терехов  поинтересовался,  в связи с чем потребовалось  обследование, а
ему ответили, чтобы он не волновался, просто так положено: через месяц после
аборта  врач обязан удостовериться, нет ли каких нежелательных  последствий.
Терехов тогда страшно напился: выпил  полный фужер коньяку. Его развезло как
раз  к возвращению Наташи  от портнихи.  Он выхватил из ее рук пакет с новым
платьем,  судорожно  разорвал  упаковку,  а  потом  разодрал  платье и этими
лоскутьями гонял жену по всей квартире, пока она не упала.
     На  обследование Наташа поехала через  неделю. Врач сообщила  приговор:
бесплодие.
     Наташа в одночасье стала серой, поникшей, как увядший василек.

     Сначала  Евгений Олегович  Терехов принял всю  вину на себя.  На работе
теперь его видели мрачным, он быстро раздражался, кричал  так, что некоторые
сотрудники не выдерживали, писали заявления.
     Усталое, болезненное  сознание его вдруг отчетливо высветило: жена  его
не  любит. А отсутствие любви чревато непоправимыми поступками. Поэтому он и
заключил,  что  без  наследников  останется  по  вине жены,  и  окончательно
озлобился. После некоторых нормальных, мужских попыток "проверить", как идет
ее выздоровление, Терехов стал звереть от одного дыхания Наташи. В очередной
раз, не выдержав раздражения, он накинулся на жену и избил ее во второй раз.
     Но  вскоре  с ним что-то  произошло:  он изменился.  Он мог с  холодной
жестокостью обходиться с верными людьми, на жену смотрел презрительно, часто
называя ее "пустоцветом".
     Наташа  не раз  замечала на его рубашках следы губной помады и  женские
волосы. А однажды, возвратившись после  курса лечения в  санатории, нашла  в
кармане своего домашнего халата  чужую  дамскую прокладку. Прокладку она ему
отдала, оборвав крылышки, но скандал учинять не стала.
     -- Я  не откажусь от тебя,  Женя, --  сказала она,  опустив  глаза,  --
слишком много пережито вместе.
     То ли Терехов понял,  что, по справедливости, Наташе теперь причитается
половина  его  жизни,  то ли почувствовал капельку теплоты в этих ее  робких
тихих словах.  Жизнь  пошла на  лад.  Наташа стала увлекаться экстрасенсами,
ворожеями, однажды даже проговорилась, что есть  у нее один такой, который и
возвратил его в  семью -- по  фотографии, но на мольбы пойти на прием вместе
Терехов упорно отказывался.
     Врачи разрешили  наконец  Наташе съездить на  Средиземноморье, очень уж
она просилась.  Вышло так,  что среди определенного круга друзей  и знакомых
Евгения  Олеговича  они  самыми последними поехали осваивать Кипр, когда уже
вся  компания  российских финансистов устала от  Канарских островов  и стала
предпочитать тихие Швейцарские Альпы и австрийские деревушки...
     И вот теперь он  исчез. Неделю назад туристы отеля увидели  внизу яркую
афишу: их приглашали  совершить морскую  прогулку до  египетских  пирамид  и
обратно на комфортабельном шестипалубном теплоходе "Леонид Прудовский".
     Наташа  испугалась жары и  морского путешествия. Они даже были на грани
ссоры, но Терехов понял,  что  Наташа  не  возражает  против его  одиночного
плавания, и решил, что так будет даже лучше. Намечалась отличная компания.
     На втором этаже их мини-рая  в одноместном "люксе" жил  старый знакомый
Наташи по совхозу -- Никита. В свое время Наташа познакомила мужа с ним, как
с бывшим  однокурсником.  Никита подружился с Тереховым,  и  тот сагитировал
Никиту сперва  в  поездку на Кипр, а потом  и в Египет. Двое  "качков",  так
залихватски летающих  по  пляжу  на  своем "Ниссане",  тоже  были  приняты в
команду.  Их  девчонки -- обе рыженькие, живые,  совсем юные  -- должны были
стать наживкой.  Терехову  и  Никите  требовалась парочка  нимф,  а эти  две
подружки легко могли помочь в укомплектовании веселой компании.
     Наташа  провожала мужа  до пристани. Кругом вдоль  дощатых мостков, как
вобла на  леске,  бултыхались  на  волнах белые парусники.  Их  яркие паруса
слепили глаза.  Мини-автобус пробежал вдоль пальмовой аллеи и  остановился у
главного входа на пирс.
     Супруг пообещал вернуться через три дня. Но группа  приехала  без него.
Поздно вечером в номер  Наташи постучали.  Она  приглушила звук телевизора и
как была, в крохотном купальничке, пошла  открывать дверь. На  пороге  стоял
высокий, подкопченный, как после той далекой жаркой совхозной осени, Никита.
Он показался Наташе большим  -- увеличенным в размерах -- карапузом:  у него
было мальчишечье лицо, крупные зубы, крупные руки и вечные шорты.

     А еще раньше они встретились в  Москве. Вернее, это  была не встреча, а
послание судьбы. Наташа обходила  площадь  Белорусского вокзала, чтобы выйти
на Тверскую и поймать такси.
     Был  конец  рабочего  дня,  на  перекрестке  не  работали светофоры,  и
пешеходы  и  машины  перемешались, еле  продвигаясь в  этой  пробке.  Наташа
переходила улицу, когда мимо нее  на своей машине проехал Никита. Он проехал
и  встал  невдалеке,   в  хвосте   остановившихся  у  следующего   светофора
автомобилей. Наташу вдруг словно прожгло всю, ноги задрожали,  загорелся низ
живота, и  она как сумасшедшая ринулась через всю площадь, едва не попав под
колеса медленно ползущей машины,  подлетела к черному  "саабу" и постучала в
стекло. Никита открыл дверцу.
     -- Господи, да как же ты меня увидела?
     Он был тогда несколько шокирован, глядя на  запыхавшуюся  Наташу, а она
не верила своим глазам, все  существо ее дрогнуло и возвратило  ее на десять
лет назад. Она прильнула к его плечу, и Никита, плавно переехав в левый ряд,
свернул в сторону Речного вокзала.
     Они  остановились у кирпичного дома, самого крайнего в  комплексе перед
парком Дружбы,  и  он  повел  ее на  второй  этаж.  Квартира  была  не  его,
обставлена диковинно,  со  вкусом. Все  вещи  и мебель  были  нестандартные,
словно  делали  их  в  единственном  экземпляре на заказ настоящие художники
своего дела.

     --  Вот.  Это  я,  --  радостно  сообщил  Никита,  вваливаясь  в  номер
Тереховых.
     Наташа растерянно ждала, что он скажет дальше, потом шагнула  за дверь,
сняла с ручки ванной футболку, пролезла в нее.
     -- Проходи. Вы что же, вернулись?
     -- Вернулись.
     Никита рассеянно улыбался, следя за Наташей, широкими быстрыми взмахами
убирающей мокрые вещи и полотенца с кровати и кресел.
     -- А Женя-то где?
     -- Женя пропал, Наташ. Ага.
     Она покосилась и даже улыбнулась его неуклюжести и простодушию.
     -- В переносном смысле?
     -- Не знаю. Может, и в переносном. Только из  пирамиды этой чертовой он
не вернулся.  Мы  ждем,  верблюды  орут, яхта отходит через час, а он  там у
тутанхамонов застрял. Сгинул.
     -- Значит,  вы  что  же,  его  не  дождались?  Как же  он  теперь  один
доберется?
     -- Я, честно говоря, думал, он уже вернулся, Наташ. Мы-то  еще в  Каире
два  дня  ошивались,  по музеям, бабы -- по рынкам. А он бы  в Каире  нас не
нашел.  Надо было  ему  сразу брать билет обратно  сюда  и плыть.  Наверное,
выходит, Наташ, он за нами рванул в Каир, а теперь уж завтра приедет.
     Наташ