цепившихся  в него дюжих рук. - А ты, отецкая дочь,
попомни Белоуса.
     Эти  слова  заставили  Охоню  задрожать  - не боялась она ни солдат, ни
воеводы,  а  тут  испугалась.  Белоус  так  страшно  посмотрел на нее, а сам
смеется.  Его  сейчас же увели куда-то в другое подземелье, где приковал его
к  стене  сам  Кильмяк,  пользовавшийся  у воеводы безграничным доверием. На
железном  пруте  остались  башкир Аблай да слепец Брехун, которых и увели на
старое  место.  Когда их подводили к двери, Брехун повернул свое неподвижное
лицо и сказал воеводе:
     - Не  в  пору  ты  разлакомился,  Полуехт Степаныч... Дерево не по себе
выбираешь, а большая кость у волка поперек горла встает.
     Арефе  сделалось  даже  совестно,  когда  низенькая  деревянная  дверь,
обитая  толстыми железными полосами, точно проглотила его недавних товарищей
по  сидению в "узилище". Сам он через девку вышел на волю и читал немой укор
своей мужской гордости на окружающих лицах.
     Воевода  подождал,  пока  расковали  Арефу, а потом отправился в судную
избу.  Охоня  повела  отца  на  монастырское  подворье, благо там игумена не
было,  хотя  его  и  ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за
невиданными  зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из тюрьмы
выкупила.  Поравнявшись  с  соборною  церковью,  стоявшею на базаре, Арефа в
первый  раз  вздохнул  свободнее  и  начал  усердно  молиться  за счастливое
избавление от смертной напасти.
     - Охонюшка,  милая,  не  ты  меня  выкупила своими слезами, - сказал он
дочери,  -  а  бысть  мне в нощи прещение... Видел я преподобного Прокопия и
слезно плакался: его молитвами умягчилось воеводное сердце.
     - Скорее  бы  только  из  городу выбраться, батя, - говорила Охоня, - а
там уж все вместе помолитвуем преподобному.
     - Ох, и то бы скорее!..
     Арефа  шел  с  трудом:  и  ноги, избитые кандалами, болели, да и сам он
шатался  от  слабости. Когда купцы увидали выпущенного на волю колодника, то
надавали  ему  медных  денег.  Арефа  даже прослезился от сыпавшейся на него
благодати.
     Город  Усторожье  был  не  велик:  дворов  на  шестьсот.  Постройки все
деревянные,  как воеводский двор и старая церковь. Каменное здание было одно
-  новый  собор,  выстроенный тщанием, а отчасти иждивением воеводы Чушкина.
Все  это деревянное строение было обнесено земляным валом, а на валу шел тын
из  бревен,  деревянные  рогатки  и "надолбы". По углам, где сходились выси,
поднимались  срубленные  в  паз деревянные башни-бойницы. Трое ворот вели из
города:  одни  -  на полдень, другие - на север, а третьи - прямо в орду, то
есть  в  сторону степи. Усторожье вырос из небольшого пограничного острожка,
в  котором  казаки  отсиживались  и от башкир, и от киргизов, и от калмыков.
Боевое  местечко  выдалось,  и в случае "заворохи" сюда сбегались посельщики
из всех окрестных деревень, поселков и займищ, пока не улегалась гроза.
     Монастырское  подворье  было  сейчас за собором, где шла узкая Набежная
улица.  Одноэтажное деревянное здание со всякими хозяйственными пристройками
и  большими  хлебными  амбарами  было  выстроено  еще  игуменом  Поликарпом.
Монастырь  бойко  торговал  здесь  своим  хлебом,  овсом,  сеном  и  разными
припасами.  С  введением духовных штатов подворье точно замерло, и громадные
амбары стояли пустыми.
     - Жаль,  што  поп-то  Мирон  уехал,  -  жалел  Арефа,  присаживаясь  на
скамеечку у ворот подворья перевести дух. - Довез бы он нас по пути.
     - И  пешком  дойдем,  батя,  только  бы из города поскорее вырваться, -
говорила Охоня, занятая одною мыслью. - То-то мамушка обрадуется...
     В  подворье сейчас никого не было, кроме старца Спиридона, проживавшего
здесь  на  покое,  да  нескольких  амбарных  мужиков  из  своей монастырской
вотчины.  Арефу встретили, как выходца с того света, а дряхлый Спиридон даже
прослезился.
     - Мертв  был,  а  теперь  ожил,  -  шептал  старик  и качал своею седою
головой,  когда  Охоня рассказывала ему, как все случилось. - На счастливого
все,  Охоня.  Вот  поп-то Мирон обрадуется, когда увидит Арефу... Малое дело
не  дождался  он:  повременить  бы  всего два дни. Ну, да тридцать верст* до
монастыря - не дальняя дорога. В двои сутки обернетесь домой.
     ______________
     *    В    старину    версты    считались   в   тысячу   сажен.   (Прим.
Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Первым  делом,  конечно, была истоплена монастырская баня, - Арефа едва
дождался  этого  счастья.  Узникам  всего  тяжелее  доставалось  именно  это
лишение.  Изъеденные кандалами ноги ему перевязала Охоня, - она умела ходить
за  больными,  чему  научилась  у матери. В пограничных деревнях, на которые
делались  постоянные  нападения  со  стороны  степи,  женщины  умели унимать
кровь, делать перевязки и вообще "отхаживать сколотых".
     - Зело  оскорбел  во  узилище,  доченька, - жаловался Арефа. - Сидел на
гноище, как Иов многострадальный...
     Забравшись  в  бане  на  полок,  Арефа  блаженствовал  часа  два,  пока
монастырские  мужики  нещадно  парили его свежими вениками. Несколько раз он
выскакивал  на двор, обливался студеною колодезною водой и опять лез в баню,
пока  не ослабел до того, что его принесли в жилую избу на подряснике. Арефа
несколько  времени  ничего не понимал и даже не сознавал, где он и что с ним
делается,   а  только  тяжело  дышал,  как  загнанная  лошадь.  Охоня  опять
растирала  ему  руки  и  ноги  каким-то составом и несколько раз принималась
плакать.
     - Перестань,   дура,   -   проговорил   очнувшийся   Арефа.  -  Исхитил
преподобный  Прокопий  из  львиных  челюстей  невредима,  а  вперед  -  бог.
Сподобился и в бане попариться.
     После  бани  старец  Спиридон  преподнес  Арефе монастырского травника,
который  на  подворье  не  переводился,  и  недавний  узник  даже крякнул от
удовольствия.  Но  не успел он поднести чарку ко рту, как в дверях появились
два солдата с воеводского двора.
     - Где здесь дьячок Арефа? - спрашивал старший.
     - Нету его, - уехал домой! - ответила за отца Охоня.
     - А  нас  прислал  воевода  за ним: надобен на воеводский двор немедля.
Строгий наказ от самого воеводы. Погоню пошлет, ежели уехал.
     Арефа перекрестился, выпил чару и отвечал:
     - Здесь!  Девка  по  глупости сболтнула, што уехал. Вот ужо оболокусь и
предстану воеводе.
     - Ты поскорее, дьячок, - воевода не любит ждать.
     У  Охони  даже  сердце упало, когда она увидала воеводских "приставов":
надо  было  сейчас  же  бежать из города, а теперь воевода опомнился и опять
посадит  батю в темницу. Она помогала отцу одеваться, а сама была ни жива ни
мертва, даже зубы чокали, точно в трясовице.
     - Батя,  не  ходи:  расказнит  тебя воевода, - шепнула она отцу. - А то
лучше я с тобой сама пойду.
     Освеженный  баней,  Арефа  совсем  расхрабрился  и даже цыкнул на дочь,
зачем  суется  не  в  свое дело. Главное, не было в городе игумена Моисея, а
Полуект Степаныч помилует, ежели подвернуться в добрый час.
     Бедная  Охоня  опять  горько  плакала,  когда  пристава  повели отца на
воеводский двор.


III

     Воевода  Полуект  Степаныч,  проводив дьячка Арефу, отправился в судную
избу  производить суд и расправу, но сегодня дело у него совсем не клеилось.
И  жарко  было  в  избе,  и  дух  тяжелый. Старик обругал ни за что любимого
писчика  Терешку  и  вообще был не в духе. Зачем он в самом-то деле выпустил
Арефу?  Нагонит  игумен  Моисей  и  поднимет  свару,  да  еще  пожалуется  в
Тобольск, - от него все станет.
     - А  девка  -  мак!  -  проговорил  воевода, когда Терешка подсунул ему
какую-то бумагу.
     - Мак-то  мак,  да не совсем, - ответил Терешка, один из всей приказной
челяди осмеливавшийся разговаривать с воеводой.
     - А што?
     - Да  так...  Неспроста  это  дело  вышло,  Полуехт Степаныч: дьячок-то
Арефа зазнамый волхит*.
     ______________
     * Волхит - волшебник. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     - Н-но-о?
     - Да  уж  верно: и кровь умеет заговаривать, и траву всякую знает. Кого
змея  укусит,  лошадь  разнеможется, с глазу кому попритчится, - все к Арефе
идут. Не прост человек, одним словом...
     Это  известие заставило воеводу задуматься. Дал он маху - девка обошла,
а  теперь  Арефа будет ходить по городу да бахвалиться. Нет, нехорошо. Когда
пришло  время  спуститься  вниз,  для допроса с пристрастием, воевода только
махнул  рукой и уехал домой. Он вспомнил нехороший сон, который видел ночью.
Будто  сидит  он  на  берегу,  а вода так и подступает; он бежать, а вода за
ним.  Вышибло из памяти этот сон, а то не видать бы Арефе свободы, как своих
ушей.
     Воеводский  двор  стоял  тоже  у  базарной  площади, как и монастырское
подворье,  только  по  другую  сторону,  где  шли  мелкие  лавочки  с разным
товаром.  Одноэтажный деревянный дом со слюдяными оконцами и железною крышей
тянулся  сажен  на десять и на улицу выходил пузатым раскрашенным крылечком.
Внутренние  покои  были  низки,  но уютны. В одной половине воевода проживал
сам,  а  в другой помещалась его воеводская канцелярия. Места в доме хватило
бы  еще  на  две семьи, благо Полуект Степаныч жил с женой Дарьей Никитичной
сам-друг,  -  детей  у  них  не было. Покои внутри были расписаны, а на полу
везде  лежали  бухарские  ковры,  которые  воевода получал в благодарность с
менового  двора  и торговых застав. Всякого добра было достаточно у воеводы,
кроме  того,  что детками господь не благословил. Это всего больше сокрушало
воеводшу,  ездившую  много  раз в Прокопьевский монастырь, советовавшуюся со
знахарями  и  бабами-ведуньями,  а  толку никакого. Брюзглая и толстая Дарья
Никитична  горько  плакалась  на  свою  судьбу,  а бабьи годы все уходили да
уходили...
     - Што воротился-то спозаранку? - встретила она мужа.
     - Так, - коротко ответил воевода. - Не твоего бабьего ума дело.
     Воевода  выпил  чарку  любимого травника от сорока немощей, который ему
присылали  из  монастыря, потом спросил домашнего меду, - ничто не помогало.
Проклятый  дьячок не выходил из головы, хоть ты что делай. Уж не напустил ли
он  на  него  какой-нибудь порчи, а то и прямо сглазил?.. Долго ли до греха?
Вечером  воеводе  совсем  стало  невтерпеж,  и  он отправил за дьячком своих
приставов.
     "А  девка  гладкая, - думал воевода и отплевывался от нечестивой мысли,
заползавшей  в старую голову. - Как ее звать-то? А ловко она солдат орясиной
шарашила... Одним словом, удалая девка".
     В  ожидании дьячка воевода сильно волновался и несколько раз подходил к
слюдяному  окну,  чтобы посмотреть на площадь, не ведут ли пристава волхита.
Когда  он  увидел  приближающуюся  процессию,  то  волнение  достигло высшей
степени. Арефа, войдя в воеводские покои, повалился воеводе прямо в ноги.
     - Ну,  вот  что, несообразный человек, - заговорил воевода, - выпустить
я тебя выпустил, а отвечать-то игумену кто будет?
     - Безвинно  я  томился  в узилище, Полуехт Степаныч, - взмолился Арефа,
стоя  на  коленях.  -  Крестьяне  бунтовали  и  хотели  игумна убить, а я не
причинен...  Служил я в своей слободе у попа Мирона и больше ничего не знаю.
Весь тут, Полуехт Степаныч, дома нисколько не осталось.
     - Хорошо,  хорошо...  Там  после  увидим,  а  что  ты теперь-то думаешь
делать?
     - А  в  Служнюю  слободу домой проберусь. Моя дьячиха, слышь, без утыху
ревет.
     - Ах,  глупая голова!.. Ну, придешь ты к себе в слободу, а игумен опять
тебя  закует  в  железо  и  привезет ко мне... Это как?.. Тогда уже пеняй на
себя,  а  во второй раз я не буду тебя выпускать... Дьячиха-то твоя тогда не
так заревет.
     - Смилуйся,  Полуехт Степаныч, житья мне не стало от игумна... Безвинно
он лютует.
     - Ну,  это  ваше  дело,  а  я не судья монастырские дела разбирать. Без
того  мне  хлопот  с вашим монастырем повыше усов... А я тебе вот что скажу,
Арефа:   отдохнешь   денек-другой   на   подворье,  да  подобру-поздорову  и
отправляйся  на  Баламутские  заводы... Прямо к Гарусову приедешь и скажешь,
што я тебя прислал, а я с ним сошлюсь при случае...
     - А как же дьячиха-то, Полуехт Степаныч?
     - Увидишь  и  дьячиху  по  пути,  когда  поедешь мимо монастыря. Только
проезжай  ночью,  штобы  на  глаза  игумену не попасть. Тебе же добра желаю,
дураку...
     Это  предложение  совсем  обескуражило Арефу, и он никак не мог взять в
толк,  что  он будет делать на заводах у Гарусова. Совсем не по его духовной
части,  да  и  расстаться  с  Служнею  слободой  тяжко.  Ох,  как  тяжко, до
смертыньки!
     - Ну,  один разговор кончили, а теперь заведем другую речь, - заговорил
воевода  ласково  и  даже  потрепал  Арефу  по плечу. - Вот што, милый друг,
сказывал  мне один человек, што ты зазнамый волхит: и кровь затовариваешь, и
с порчеными людьми отваживаешься.
     - Поклепали  напрасно,  Полуехт  Степаныч.  Куда  мне  при моей худости
этакими неподобными делами заниматься?
     - На  виноватого  с поклепом! - засмеялся воевода. - Не бойся, не выдам
никому, а дельце есть у меня к тебе, и не маленькое...
     Старик  огляделся,  припер  дверь  на всякий случай и, усадив дьячка на
скамью, проговорил тихим голосом:
     - Два  у  меня  дела  к  тебе,  Арефа...  Озолочу, коли потрафишь, а не
потрафишь  -  не взыщи. Первое дело, не наградил меня господь детками, а моя
воеводша уж в годках и совсем жиром заплыла.
     - Слыхивал,  Полуехт  Степаныч, только мудреное дело... У меня так же с
дьячихой было, пока ее в полон не угнали.
     - Дурак...  Што  же  мне  свою  жену,  по-твоему,  в полон тоже отдать?
Прямой ты дурак, дьячок.
     - Обмолвился,  Полуехт  Степаныч... Есть хорошее средствие от неплодия:
изловить  живого  воробья,  вынуть  из  него  сердце,  сжечь  и пеплом поить
воеводшу  по  три  утренних  зари,  а  самому  медвежьей  желчью намазаться.
Помогает,  особливо ежели с молитвой... На всякое любовное дело способствует
и от неплодия разрешает.
     - Чего-нибудь врешь, поди?
     - Сейчас  провалиться,  не  вру... А другое средство, Полуехт Степаныч,
совсем уже секретное и даже неудобь-сказуемое.
     - Говори.
     - Да ведь грешно и говорить-то!..
     - Говори.
     - Видишь  ли  какое  дело, Полуехт Степаныч. В степи я слышал от одного
кыргыза:  у  них  ханы  завсегда так-то делают. Ты уж не сердитуй на меня за
глупое  слово.  Ежели, напримерно, у хана нет детей, а главная ханша старая,
так  ему  привозят  молоденькую  полоняночку,  штоб  он  размолодился с ней.
Разгорится у него сердце с молоденькой, и от старой жены плод будет.
     - Послушай,  Арефа, за такие твои слова тебя надо к Кильмяку отправить,
-  пошутил воевода и ухмыльнулся. - Ах ты, оборотень, што придумал!.. Только
мне  это  средство  не по моему чину и не по закону христианскому, да и свою
Дарью  Никитишну  не  желаю  обижать на старости лет. Ах, какое ты мне слово
завернул, Арефа. Да ведь надо, штобы молодая-то полюбила старика!
     - Ну,  это  не  больно кручиновато дело, Полуехт Степаныч. Самому можно
помолодеть,  коли  понадобится. И нет того проще... Закажи белый плат, чтобы
его  выткала  безвинная  девица,  да  тем  платом  по  семь  зорь  снимай  с
пшеничного  колоса  росу  и мажь ей лицо, а то и обвяжи этим платом. Которое
лицо рябое или угриновато, все сгонит росой-то...
     - Верно говоришь?
     - Уж так верно, што вернее не бывает.
     Воевода  совсем  развеселился  и  даже  подал дьячку из собственных рук
чарку заветного монастырского травника.
     - Из  нашей  обители  травничок,  -  заметил  Арефа, пропустив чарку. -
Лучше его нигде не сыщешь.
     За  хороший  совет  воевода  наградил  дьячка  еще  деньгами и отпустил
домой,  повторив свой наказ поскорее убираться из города. В последнем случае
хитрый  старик  хлопотал не столько о дьячке, сколько о самом себе: выпустил
он дьячка, а того гляди, игумен нагонит.
     Воеводе   Полуекту   Степанычу   уже   надоело   возиться  с  разборкой
монастырской  дубинщины,  тем  более  что бунтовавшие крестьяне уже отписаны
были  от  монастыря  по  новым  духовным  штатам. Из разборки ясно выступало
одно,  что кругом был виноват перестроживший игумен Моисей, утеснявший своих
монастырских  крестьян  непосильными  работами  и наказывавший их нещадно за
малейшую  провинность. Целых два года тянулась разборка, и Полуект Степаныч,
наконец,  устал. Конечно, и крестьянишки были тоже виноваты, зачем поднялись
"с  уязвительным  оружием"  на игумена и чуть не порушили самый монастырь. И
как  ведь  поднялись:  тысячи три народу сбилось. Озверели вконец, полезли к
монастырским  стенам,  а  игумен  их  кипятком со стен варил, горячею смолою
обливал,  из  пищалей  палил  и смертным боем бил. Хорошо, что вовремя дошла
весть  о  монастырской "заворохе" в Усторожье, и монастырь выручили рейтары,
проживавшие   на   винтер-квартирах,  да  драгунский  полк,  подоспевший  из
Тобольска.  Как  ударила  эта  воинская сила, так дубинщина и разбежалась по
своим углам.
     - Суди  бог  игумена,  -  часто  повторял  Полуект  Степаныч, производя
расправу над крестьянами. - Не нам, грешным, судить его высокий сан.
     Целыми  толпами  приводили в Усторожье замешанных в дубинщине крестьян,
и  воевода  творил  нещадный суд. А игумен разгорелся яростью и присылал все
новых  виновников,  которых  разыскивал  по  бывшим  монастырским  деревням.
Опалился  на них игумен больше всего за то, что вскоре за дубинщиной введены
были  духовные  штаты,  и  крестьяне объясняли, что это они своей дубинщиной
доняли  монастырь.  Игумен  хватал  без  разбору  каждого,  на  кого  только
доносили.  К  таким  случайным  бунтарям  принадлежал  и  дьячок Арефа, вины
которого  воеводский  сыск не мог найти, несмотря ни на какое пристрастие. И
слепец  Брехун  тоже, - он попал за какие-то "поносные речи" на игумена. Вот
беломестный  казак  Белоус - другое дело: этот кругом виноват... Он подводил
толпы   дубинщиков   к  монастырским  воротам  и  похвалялся  разнести  весь
монастырь  по  кирпичику.  Попался Белоус в руки воеводы одним из последних,
потому  что  после  дубинщины  больше  года  скрывался  где-то  на  Яике, по
казачьим уметам.
     - Арефу выпустил, а с Белоусом разделаюсь, - утешал себя воевода.


IV

     Из  Усторожья под вечер выезжала простая крестьянская телега, в которой
ехал  Арефа  с  дочерью  Охоней  по монастырской дороге. Лошадь и телегу они
должны были сдать в монастырь.
     - Пронесло   тучу   мороком,  а  все  преподобный  Прокопий,  о  Христе
юродивый,  -  повторял  дьячок  вслух  и  крестился. - Легкое место сказать,
высидел  в  узилище  цельную  зиму,  а  теперь отрыгнут на волю, яко от кита
Иона.
     Охоня  правила  лошадью и больше молчала. Она часто оглядывалась, точно
боялась  за  собой  погони. Да и было чего бояться: у нее с ума не шел казак
Белоус,  который  пригрозил  ей  у судной избы: "А ты, отецкая дочь, попомни
Белоуса!"  Даже  во  сне  грезился  Охоне этот лихой человек, как его вывели
тогда  из  тюрьмы:  весь  в  лохмотьях,  через  которые  видно было покрытое
багровыми  рубцами  и  незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое
да  сердитое.  Когда Белоус бросился на воеводу, Охоня закрыла лицо руками и
покорно  ждала,  как  он  ударит  ее железным прутом, ей так и казалось, что
сейчас  смерть.  Не  теперь,  так  потом убьет, коли пообещал... Ухаживая на
монастырском  подворье  за  отцом,  Охоня  все  время  думала  о  Белоусе  и
вздрагивала  от  малейшего шороха. И теперь дорогой она все боялась, хотя не
говорила отцу ни слова.
     Дорога  в  монастырь наполовину шла лесом. Ехать ночью, пожалуй, было и
опасно,  если  бы  не  гнала  крайняя  нужда.  Арефа поглядывал все время по
сторонам и говорил несколько раз:
     - Ну, чего с нас взять, Охоня, ежели разбойные люди подвернутся?
     - Ничего  у  нас  нет,  батя,  -  соглашалась Охоня. - Поп Мирон вон не
боится... А на него грозились, потому как он с собой деньги возит.
     - Попа-то