ая узница.
     - Батюшка-царь  Петр Федорыч жалует тебя волей, - заявил он. - По злобе
ты засажена была сюда...
     Узница  отнеслась  к  своей  воле совершенно равнодушно и даже точно не
поняла,   что   ей   говорил   атаман.   Это  была  средних  лет  женщина  с
преждевременно  седыми  волосами  и  точно  выцветшим  от  долгого сидения в
затворе  лицом.  Живыми  оставались одни глаза, большие, темные, сердитые...
Сообразив что-то, узница ответила с гордостью:
     - Я хочу, чтобы сам царь меня пожаловал, а не псарь.
     Она   даже  засмеялась  таким  нехорошим  смехом.  Вскипел  Белоус,  но
оглянулся   и   обомлел.  В  углу,  покрытая  иноческим  куколем,  стояла  с
опущенными  глазами  Охоня...  Дрогнуло  атаманское  сердце, и не поверил он
своим глазам.
     - Ты... ты кто такая будешь? - тихо спросил он.
     - А все та же... была отецкая дочь...
     Ударил  себя  в  грудь  атаман, и глаза его сверкнули, а потом застонал
он,  зашатался  и  упал  на  скамью. Вовремя прибежал за ним слепец Брехун с
поводырем и вывел атамана из затвора.
     - Не  время теперь девок разглядывать, - ворчал он. - Была Охоня, да на
воеводском дворе вся вышла.
     Кинулся  было  Белоус  назад в затвор, да Брехун повис у него на руке и
оттащил.  Опять  застонал  атаман,  но стыдно ему сделалось своих, а обитель
кишела  народом. А Охоня стояла на том же месте, точно застыла. Ах, лучше бы
атаман  убил  ее  тут  же,  чем  принимать  позор.  Брехун в это время успел
распорядиться,   чтобы   к  затвору  приставить  своих  и  беречь  затворниц
накрепко.
     Игуменья  Досифея была найдена в своей келье на следующее утро мертвой,
и  осталось  неизвестным, была она задушена разбойниками или кончилась своею
смертью.
     Тихое  обительское  житье  сменилось  гулом  военного  стойбища. Сестер
выдворили  в Служнюю слободу, а все обительские здания были заняты воинскими
людьми.  В  нескольких  местах  ветхая  обительская  стена правилась заново.
Ставили  новые  срубы,  забивали  их  землей  и на таких бастионах поднимали
привезенные  пушки.  Отсюда  Прокопьевский  монастырь  был  точно на ладони.
Работами  распоряжались  особые  пушкари  из  взятых в плен солдат. Квартира
атамана  была  устроена  в  обительской келарне, где стояла громадная теплая
печь.  Сюда принесли и сундук с обительскою казной, которой налицо оказалось
очень  немного:  бедная была обитель. Всем распоряжался сам Белоус, ходивший
как пьяный. За ним ходил дьячок Арефа и наговаривал:
     - Пусти меня, атаман...
     - Куда тебя пустить?
     - А к дьячихе. До смерти стосковался по своем домишке.
     - Ну, ступай, черт с тобой, да только не сбеги у меня, а то...
     - Теперь  уже  мне  некуда  бежать.  Будет...  Мне  бы  только  дьячиху
повидать, а тут помирать, так в ту же пору.
     Побежал  Арефа к себе в Служнюю слободу, а сам ног под собой не слышит.
Это  уж  было  под вечер. Зимний день короток, - не успели мигнуть, а его уж
нет.  На  полдороге  дьячок остановился перевести дух. Служняя слобода так и
гудела,  как  шмелиное  гнездо,  в  Дивьей  обители  ярко  пылали  костры на
работах,  поставленных  в  ночь, а в Прокопьевском монастыре было тихо-тихо,
как  в  могиле.  Несколько  огоньков  едва  теплилось  только  на сторожевых
башнях.  Смущение напало на Арефу при виде монастырских стен. Ах, неладно...
Но  что  он может сделать, маленький человек? Может, и в самом деле государь
Петр  Федорович есть, а может, и нет. Вон поп Мирон соблазнился... Прост он,
Мирон-то, хоть и поп, а, между прочим, никому ничего неизвестно.
     Дьячиха  встретила  Арефу довольно сурово. Она была занята своею бабьей
стряпней,  благо  было кому теперь продавать и калачи и квас. Почище ярмарки
дело выходило.
     - Здравствуй, Домна Степановна.
     - Здравствуй,  Арефа  Кузьмич...  Каково  тебя  бог носит? Забыл ты нас
совсем... Спасибо, што хоть кобылу прислал.
     - А где Охоня?
     Дьячиха   ничего   не  ответила,  а  только  сердито  застучала  своими
ухватами.  В избу то и дело приходили казаки за хлебом. Некогда было дьячихе
бобы разводить. Присел Арефа к столу, поснедал домашних штец и проговорил:
     - Трудненько  будет,  Домна Степановна... В Дивьей обители атаман пушки
ставит, а завтра из пушек по монастырю палить будет.
     - И  в  монастыре  тоже  пушки  налажены... Только, сказывают, бонбы-то
верхом  пролетят над Служнею слободой. Я и то бегала к попу Мирону... У него
Терешка-писчик  из  Усторожья  сидел,  так  он  сказывал. Дожили мы с тобой,
Арефа Кузьмич, до самого нельзя, што ни взад ни вперед...
     - Ничего, не бойся: маленькие мы люди, с нас и ответ не велик.
     Опять  обошел  все  хозяйство  Арефа  и  подивился: все в исправности у
Домны  Степановны  и  всего  напасено  вдоволь.  Не  покладаючи рук работала
старуха.  Целую  ночь  провел  Арефа  дома  и  все рассказывал жене про свои
злоключения,  а  дьячиха  охала, ахала и тихо плакала. Жаль ей стало бедного
дьячка  до  смерти, да и рассказывал он уж очень жалобно. В свою очередь она
рассказывала,  как  бежал  игумен из монастыря и как чередился монастырь уже
после  него,  как всем руководствует Гермоген, как увезли воеводшу из Дивьей
обители,  как  бежала Охоня и как ухватил ее нечестивый Ахав-воевода. Ездила
дьячиха   в   Усторожье,   только   пристава   ее  не  допустили  к  дочери.
Напринималась  она  сраму и воротилась ни с чем. Потом пали слухи, что Охоню
беглый  игумен  Моисей  своими  руками  схватил  в  воеводском доме и сослал
неведомо куда. Теперь уж Арефа слушал и плакал.
     - Забыл,  видно,  нас  преподобный  Прокопий, - повторял дьячок. - Ни в
живых, ни в мертвых живем.
     И  дома  Арефе  не  довелось  отдохнуть  порядком.  Дьячиха поднялась с
петухами,  чтобы  не упустить квашню, а дьячок спал на своих полатях. Только
стало  светать,  как  с монастырской колокольни грянула вестовая пушка. Инок
Гермоген  сам  навел  ее  на мятежный стан и выпалил. Ждать было нечего. Всю
ночь  около  стен  рыскали воровские люди и всячески пробовали подняться, но
напрасно.  Со  стен  их обливали горячею водой и варили варом. А утром видно
было,  как  зашевелилась  вся  Дивья  обитель.  Конники  выстроились,  а  на
бастионах  чередились  пушки. Инок Гермоген не мог перенести этого зрелища и
выпалил.  Легкое трехфунтовое ядро ударилось в Яровую и застряло в снегу. На
выстрел  всполошилась  вся  Служняя  слобода.  Немного погодя грянула первая
пушка  из  Дивьей  обители,  и  тяжелое  чугунное  ядро  впилось  в каменную
монастырскую стену.
     Это  было  началом,  а  потом  пошла  стрельба  на  целый  день.  Ввиду
энергичной  обороны,  скопище  мятежников не смело подступать к монастырским
стенам  совсем  близко,  а  пускали  стрелы из-за построек Служней слободы и
отсюда  же  палили  из  ружей.  При  каждом  пушечном  выстреле дьячок Арефа
закрывал  глаза  и  крестился.  Когда  он пришел в Дивью обитель, Брехун его
прогнал.
     - Ступай к своей дьячихе, а нам и без тебя хлопот достаточно...
     К  дьячихе  так к дьячихе, Арефа не спорил. Только когда он проходил по
улице  Служней  слободы,  то  чуть  не  был  убит  картечиной. Ватага пьяных
мужиков   бросилась  с  разным  дрекольем  к  монастырским  воротам  и  была
встречена  картечью.  Человек  пять  оказалось убитых, а в том числе чуть не
пострадал  и  Арефа.  Все  видели,  что  стрелял инок Гермоген, и озлобление
против него росло с каждым часом.


VIII

     Осада   монастыря   затянулась.  Белоус,  по-видимому,  рассчитывал  на
переметчиков,  которые  отворят  мятежникам монастырские ворота. Но из этого
ничего  не  вышло,  потому  что  Гермоген ни днем, ни ночью не знал отдыха и
везде  следил  сам.  Переметчики  были  переловлены  и  посажены  в  тюрьму.
Монашеская  братия заразилась энергией Гермогена и мужественно вела оборону.
Приводил  всех  в  отчаяние  один келарь Пафнутий, который сидел на запоре у
себя  в  келье  и  не  внимал  никаким  увещаниям. Когда начиналась пушечная
пальба,  он  закрывал  голову  шубой и так лежал по нескольку часов. Это был
какой-то панический страх.
     - Ох,  смертынька  моя  пришла!  - бормотал старик, когда кто-нибудь из
иноков старался его бодрить. - Конец мой... тошнехонько...
     Даже Гермоген ничего не мог поделать.
     Когда  наступила  очередная  служба в соборе, Пафнутий долго не решался
перебежать  из  своей  кельи  до  церкви.  Выходило  даже смешно, когда этот
тучный  старик,  подобрав полы монашеской рясы, жалкою трусцой семенил через
двор.  Он  вздыхал  свободнее,  только  добравшись  до церкви. Инок Гермоген
сердился на старика за его постыдную трусость.
     - А  ежели  меня  вот  на  этом  самом  месте  убьют? - упавшим голосом
объяснял сконфуженный старик.
     - Где это?
     - А  на  дворе... Мне это покойная мать Досифея объяснила. Прозорливица
была и очень жалела меня...
     - А  тебе мать Досифея не сказывала, какой сан ты носишь и какой пример
другим  должен  подавать?..  Монах  от  мира  отрекся,  чего  же  ему смерти
бояться?.. Только мирян смущаешь да смешишь, отец келарь.
     Инок  Гермоген  не  спал  сряду несколько ночей и чувствовал себя очень
бодро.  Только  и  отдыху  было, что прислонится где-нибудь к стене и, сидя,
вздремнет.  Никто  не  знал, что беспокоило молодого инока, а он мучился про
себя,  и сильно мучился, вспоминая раненых и убитых мятежников. Конечно, они
в  ослеплении  злобы  бросались  на  монастырь не от ума, а все-таки большой
ответ   за   них   придется   дать   богу.   Напрасная   христианская  кровь
проливается...
     Было  уже  несколько больших приступов, отбитых с уроном у той и другой
стороны.  Доставалось  больше  всего мятежникам. В монастыре первым был убит
молоденький  монашек  Анфим. Смирный такой был. Пришел в монастырь незадолго
до   осады   и,   несмотря  на  молодость,  пожелал  принять  иночество.  По
происхождению  он был из сибирских боярских детей. Стоял он на стене рядом с
Гермогеном,  когда  прилетела  горячая пуля. Без слова повалился Анфим прямо
на  руки Гермогену, точно подкошенный. Снес его Гермоген на руках со стены и
положил  на  снег.  И сколь же хорош был молоденький монашек, когда лежал на
снегу  мертвый!  Лицо  какое-то  девичье,  льняные длинные волосы, на голове
черная  монашеская  шапочка,  весь такой строгий, как воин Христов, и вместе
кроткий,  как  агнец.  Горько  плакал  инок Гермоген над усопшим братом и со
слезами  выкопал  ему  могилу.  Вся братия плакала, когда хоронили Анфима, а
Гермоген  больше  всех. Очень уж хороший и бесстрашный был монашек... Кругом
стояла  густая  толпа  запершегося  в  монастыре  народа  и тоже плакала над
раннею  могилкой  раба  божия  Анфима.  Это  была  первая кровь, пролитая на
брани.
     - Вот  учись,  как  умирать  надо, - заметил Гермоген плакавшему келарю
Пафнутию. - Ты - старик, а боишься...
     Немало  огорчало  инока Гермогена и то, что большинство обвиняло именно
его в пролитии крови. Подъезжавшие к стенам мятежники так и кричали:
     - Эй,  Гермоген,  побойся  бога,  не проливай напрасной крови... Келарь
Пафнутий  давно  бы сдал нам монастырь и братия тоже, а ты один упорствуешь.
На  твою  голову  падет кровь на брани убиенных. Бог-то все видит, как ты из
пушек палишь. Волк ты, а не инок.
     В  ответ на это с монастырской стены сыпалась картечь и летели чугунные
ядра.  Не  знал  страха Гермоген и молча делал свое дело. Но случилось и ему
испугаться.  Задрожали  у инока руки и ноги, а в глазах пошли красные круги.
Выехал  как-то  под стену монастырскую сам Белоус на своем гнедом иноходце и
каким-то  узелком  над  головой  помахивает.  Навел  на него пушку Гермоген,
грянул выстрел - трое убито, а Белоус все своим узелком машет.
     - Эй,  Гермоген, принимай гостинец, - кричал Белоус. - Спасибо скажешь,
святая душа.
     Выискался  бойкий  башкирятин, подскакал к самой стене и бросил на пике
узелок  прямо  к ногам Гермогена. Все столпились вокруг атаманского подарка.
Почуял  беду Гермоген, поднимая узелок. Мягкое что-то завернуто в тряпице, а
сверху  привязана  записка:  "Иноку Гермогену от атамана Белоуса". Развернул
Гермоген  узелок, а из него, как змея, выползла черная девичья коса. Побелел
инок,  как  полотно,  и зашатался: он сразу узнал Охонину косу. И стыдно ему
стало,  и  страшно,  и  обидно.  Да,  горько  посмеялся  вольный  атаман над
смиренным  иноком.  Подняла эта отрезанная девичья коса старое мирское горе,
похороненное  под  монашескою  рясою.  Долго стоял Гермоген на одном месте и
ничего не видел и не слышал, что делалось кругом.
     Кто-то   из  приспешников  уже  донес  келарю  Пафнутию  о  случившемся
поругании  всей  монашествующей  братии,  и  старик,  перемогая  страх,  сам
отправился на стену, чтобы уговорить Гермогена.
     - Не  Белоус  отрезал  косу  Охоне, а мать Досифея, - рассказывал он. -
Затаил  я  это самое дело, штобы напрасно не тревожить тебя... Ты тут ни при
чем. Это писчик Терешка да слепец Брехун подучили атамана. Ихнее это дело.
     - А где же Охоня? - тихо спросил Гермоген, не поднимая глаз.
     - Была в Дивьей обители на затворе, - а сейчас неведомо где.
     Больше  ни  одного  слова  не  проронил  инок  Гермоген,  а только весь
вытянулся,  как покойник. Узелок он унес с собой в келью и тут выплакал свое
горе  над  поруганною  девичьей  красой. Долго он плакал над ней, целовал, а
потом  ночью  тайно  вырыл  могилу  и похоронил в ней свое последнее мирское
горе. Больше у него ничего не оставалось.
     Опять  загудели  монастырские  пушки, и посыпались чугунные гостинцы на
Дивью обитель. Метко стрелял Гермоген и сбил две пушки у Белоуса.
     - Это   поминки   по   Охоне,   -   смеялся   Брехун,  подружившийся  с
Терешкой-писчиком.  -  Не  поглянулся  Гермогену  наш-то подарок... А Белоус
ходит темнее ночи.
     - Видел он Охоню вдругорядь аль нет?
     - И  близко  не  подходит  к  затвору...  Ну,  пусть  погорюет, а Охони
все-таки не воротит... Уела добра молодца дивья красота.
     - И не говорит ничего про нее?
     - Ни-ни.  Теперь  и  Арефу  на  глаза  к себе не пущает, а тот и рад. У
дьячихи своей жирует...
     Атаман  не  подавал  и  виду,  что  его заботит присутствие Охони. Да и
некогда  ему  было  пустяками заниматься. Осада монастыря затянулась, а тут,
того  и  гляди,  подоспеет  помощь  из  Усторожья. Всего два дня перехода до
монастыря.  Сердился  Белоус  на  свое  сборное войско, которое могло только
грабить  беззащитных,  а  когда  привелось  настоящее дело делать, так и нет
никого.  Мужики-слобожане тоже были несвычны настоящему ратному делу. Шумят,
галдят,  руками  машут,  мы  да  мы, а как пошли на приступ - нет их. Пошлет
Гермоген  по  мятежникам  несколько  зарядов  картечи,  и  всех точно метлой
выметет.  И  перебито  народу  до  сотни  человек  совсем  напрасно.  Белоус
чувствовал,  как начало колебаться к нему доверие всей этой толпы, набранной
с  бору  да  с  сосенки. Нужно было торопиться. Гонцы с оренбургской стороны
привозили  другие  вести:  сдавались  самые  крепкие станицы, и батюшка Петр
Федорыч шел уже тою стороной Урала.
     - Надо  будет  из-за  возов  с  сеном  добывать  монастырь, - советовал
Брехун. - Лучше этого нет средствия... К самым стенам подкатим воза.
     Конечно,  Белоус  знал  это  испытанное  средство, но приберегал его до
последнего  момента.  Он  придумал  с  Терешкой  другую  штуку: пустить попа
Мирона  с  крестным  ходом  под  монастырь,  - по иконам Гермоген не посмеет
палить,  ну,  тогда  и  брать  монастырь.  Задумано,  сделано... Но Гермоген
повернул  на  другое.  Крестного  хода  он  не  тронул,  а пустил картечь на
Служнюю  слободу  и  поджег  несколько  домов.  Народ  бросил крестный ход и
пустился спасать свою худобу. Остался один поп Мирон да дьячок Арефа.
     - Сдавайтесь!  -  кричал  Мирон  своим зычным голосом. - Может, батюшка
Петр Федорыч и помилует!
     - Вот  ужо  придет  к нам подмога из Усторожья, так уж тогда мы с тобой
поговорим,  оглашенный,  -  отвечали  со  стены монахи. - Не от ума ты, поп,
задурил...  Никакого  батюшки  Петра  Федорыча  нету,  а  есть только воры и
изменщики. И тебе, Арефа, достанется на орехи за твое воровство.
     - Я не своею волей, братие, - смиренно оправдывался Арефа.
     Так  выдумка  и  не  удалась, а половины Служней слободы как не бывало.
Мужики-слобожане  во  всем  завиняли  неистового  инока  Гермогена,  который
недавно  еще  с  ними  вместе  пил  и  ел,  а тут не пожалел родного гнезда.
Выискались  охотники, которые выслеживали Гермогена, когда он показывался на
стене, и стреляли по нем, но инок точно был заколдован.
     - Измором  возьмем  это  воронье  гнездо,  -  грозился Брехун. - Народу
заперлось много в монастыре, съедят весь запас, тогда сами выйдут к нам.
     Белоус  не  верил  этому.  Крепок  монастырь,  а  тут как раз подоспеет
помощь  из Усторожья. Он как-то вдруг опустился и начал крепко задумываться.
Сидит   у  себя  и  молчит.  Ах,  сколько  передумала  эта  буйная  казацкая
головушка!..  Думала  и  передумывала,  а сердце так огнем и горит. То злоба
его  охватит  к  Охоне,  -  своими  руками задавил бы змею подколодную, - то
жалость  такая  схватит  прямо  за сердце, что сам бы задавился. Жизни своей
постылой  не рад атаман, а Охоню увидать боится пуще того. Что он ей скажет,
как  она  ему  в  глаза  посмотрит? Ах, нет, лучше и не думать, а тоска, как
змея  лютая,  сердце  сосет...  И  день и ночь думает атаман про Охоню и про
свою  несчастную  судьбу.  Мало  ли  девушек  по  казачьим станицам, мало ли
красных  по  уметам,  да милой нет... А вот пришла отецкая дочь и заворожила
горячее  казацкое  сердце.  Близко пришлась степная красавица, и оторвать ее
невозможно.  Силы  нет...  А тут еще люди нашептывают. Слышал как-то атаман,
как  Брехун и Терешка переговаривались между собою про Охоню, как она сперва
Гермогена  подманивала,  а  потом  к  воеводе  сбежала.  Своею волею ушла...
Целовалась  и  миловалась  с  старым  да  корявым,  а  про  казацкую  голову
позабыла.  Мягко  спала,  сладко  ела-пила,  красно  одевалась  и честь свою
девичью  на  воеводском дворе оставила. Как вспомнит атаман про воеводу, так
его  точно  кто  ножом  в  самое  сердце  ударит.  Схватится  он за волосы и
застонет...  И  себя  и его погубила Охоня, а взять не с кого. Закроет глаза
атаман  и  все  видит,  как старый воевода голубит его Охоню. Вскочит он как
бешеный,  метнется  по  комнате  и  себя  не  помнит.  Не воротить Охони, не
переломить  молодецкого  сердца,  не  износить  мертвого горя. Несколько раз
ночью  атаман  подходил  к  затвору, брался за дверную скобу - и уходил ни с
чем: не хватало его силы.
     Пока  думал  да  передумывал  атаман  свое  горе, из Усторожья прилетел
гонец:  идут к Усторожью рейтарские полки, а ден через пять и под монастырем
будут.  Вскинулся  атаман,  закипел  и  сейчас же назначил приступ с возами.
Надо  было добывать монастырь теперь же, не медля, пока помощь не подоспела.
Загудела  опять  Дивья  обитель.  Теперь  снимали  пушки  и  перевозили их в
Служнюю  слободу,  против  главных монастырских ворот. Сено было заготовлено
раньше.  Главный приступ был назначен ночью, чтобы застать монахов врасплох.
Умаялся  двухнедельною  осадой  Гермоген  и бродит по монастырю как тень. Не
укрылось  от  него,  как  готовили засаду воровские люди. Все он видел и все
понимал.  Монастырские  пушки  незаметно  были поставлены поближе к воротам,
чтобы  встретить гостей честь честью. Приготовлены были и пищали, и ружья, и
сабли,  и  камни,  и  горячая  смола. Сам келарь Пафнутий оставил свой бабий
страх  и торжественно исповедал и причастил всех мужчин, готовившихся к бою.
Неизвестно, кто жив останется, а кого бог приберет.
     А  тут  и ночь на дворе, настоящая волчья ночь, когда хоть глаза выколи
-  ничего  не увидишь. Не спит монастырь. Женщины и дети собрались в церкви,
а  мужчины  у  пушек, в бойницах, на башнях. Снежок около ноч