матушка:  какая-такая моя лютая беда
завелась? На што польстился Полуехт-то Степаныч?
     - И  глядеть  нечего,  - сурово ответила игуменья. - Девка как девка...
Пытала  она  убиваться даве: так рекой и разливается. Прибегала к ней матка,
дьячиха, да я не пустила. Соблазн один...
     Воеводша  посидела  малым  делом,  прикушала  обительского  взварцу  да
сыченого меду, а потом стала прощаться.
     - Ничего,  твоя  беда износится, - успокоила ее на прощанье игуменья. -
А   воеводу   твоего   игумен  утихомирит...  Постыдится  воевода  твой,  да
поздненько будет. А ты не кручинься без пути... Мы не выпустим Охоню.
     Простившись  с  игуменьей,  воеводша  не  утерпела  и  на обратном пути
завернула  в  келарню,  где  сидела  попадья.  Чернички  в келарне разбирали
прошлогоднюю  сушеную  рыбу, присланную из Тобольска богатой купчихой. Между
ними  пряталась  и  Охоня,  резко  выделявшаяся  своим  девичьим  румянцем и
союзными  бровями.  Попадья успела малым делом клюкнуть какой-то обительской
настойки и совсем разомлела.
     - Вон  она,  Охоня,  -  ткнула  она  на  дьячковскую  дочь. - Ишь какая
гладкая!.. Ягода, а не девка...
     - Ну-ка, подойди ко мне, отецкая дочь, - проговорила воеводша.
     Зарделась  Охоня, как маков цвет, и не двигалась с места, пока чернички
не окружили ее и не стали подталкивать.
     - Подойди,  не бойся, - проговорила воеводша. - Хочу поглядеть на тебя,
какая  ты  есть  отецкая дочь. Ну, иди же... не упирайся!.. Не из страшливых
ты, коли воеводы не испугалась... Ну, што молчишь-то?
     - Себя  не  помнила,  -  бормотала  Охоня,  не поднимая глаз. - Солдаты
тогда учали меня срамить, а тут воевода присунулся...
     - Так, так... Ну, а в церкви-то отчего выкликала?..
     Охоня вздрогнула и закрыла побледневшее лицо руками.
     - Застыдилась  девонька,  -  пожалела  ее  попадья.  - Ну, ин я за тебя
скажу,  Охоня:  совестно  тебе  стало, как Герасима постригали. Из-за тебя в
монахи он ушел...
     - Несчастная  я  уродилась, - шептала Охоня. - Не люб он мне был, когда
сватался,  а  тут...  ох, горькое мое горюшко!.. Свету белого я не взвидела,
как игумен взял ножницы... дух у меня занялся... умереть бы мне...


VII

     Воевода   Полуект   Степаныч   остался   в   монастыре,  чтобы  вынести
"послушание"  на  глазах у игумена. Утром на другой день его разбудил келарь
Пафнутий.
     - Вставай, Полуект Степаныч... Игумен уж тебя ждет во дворе.
     - О  господи,  господи!  -  взмолился  усторожский  воевода,  соображая
предстоящий позор. - И до чего я дожил?
     - Оболокайся,  воевода. Игумен у нас не больно-то любит ждать, а то еще
на поклоны поставит.
     Нечего  делать,  пришлось подниматься ни свет ни заря, и старый воевода
невольно  вспомнил свое Усторожье, где спал вволю и никого не боялся. Келарь
принес с собой затрапезный кафтанишко и помог его надеть.
     - Ну  вот,  теперь совсем, - повторял келарь, оглядывая воеводу в новом
наряде.
     - А  ты  чему  обрадовался,  долгогривый?  -  обозлился  воевода. - Вот
возьму да и не пойду...
     - Воеводушка,  не  кобенься  ты  ради Христа, - уговаривал испугавшийся
келарь. - И тебе и мне достанется...
     Приземистый,  курносый,  рябой и плешивый черный поп Пафнутий был общим
любимцем  и  в  монастыре, и в обители, и в Служней слободе, потому что имел
веселый  нрав  и с каждым умел обойтись. Попу Мирону он приходился сродни, и
они  часто  вместе  "угобжались  от вина и елея". Угнетенные игуменом шли за
утешением  к  черному  попу  Пафнутию,  у  которого  для  каждого находилось
ласковое словечко.
     - А  ежели  народ  пойдет  в  церковь  да  меня увидит в затрапезном-то
одеянии? - спрашивал воевода уже в дверях.
     - Никто  не увидит, воеводушка... будний день сегодня, кому в монастырь
идти, окромя своих же монастырских?
     - Достаточно и монастырских.
     Игумен гулял в саду, когда пришел воевода.
     - Вот  тебе  метелка, - сурово проговорил игумен, показывая на стоявшую
в  уголке  метлу. - Я пойду к заутрене, а ты тут все прибери. Да, смотри, не
ленись... У меня из алтаря все будет видно.
     Сказал  и  ушел, а воевода остался с метлой в руке. Огляделся он кругом
-  никого,  слава богу, нет. Монахи уже прошли в церковь. И принялся Полуект
Степаныч  за свою работу, только метелка свистит. Из церкви монашеское пенье
несется,  и  легко  стало  у  воеводы  на  душе:  что  же,  привел господь в
монастырских  служках поработать... Метет Полуект Степаныч и слышит за собой
легкие  знакомые  шаги.  Оглянулся,  а  это  Дарья Никитишна идет в церковь,
идет,  а сама и глаза опустила, будто ничего не замечает. Опять горько стало
воеводе... Присел он на лавочке и пригорюнился.
     - Эй, чего расселся, ленивый раб?
     Это крикнул игумен в свое окошечко из алтаря.
     Опять  работает  воевода, даже вспотел с непривычки, а присесть боится.
Спасибо,  пришел  на  выручку  высокий  рыжий  монах  и  молча взял метелку.
Воевода  взглянул  на  него  и  сразу узнал вчерашнего ставленника, - издали
страшный такой, а глаза добрые, как у младенца.
     - Эге, да это тебя вчера... тово? - обрадовался воевода.
     - Видно, меня...
     Плохая  была  воеводская  работа, и новый монашек показал ему, как надо
было  по-настоящему делать. Потом повел он воеводу в оранжерею и там показал
все. Славный такой монашек, и воевода про себя даже пожалел его.
     - Трудно тебе будет в монастыре, Гермоген?
     - И  в  миру  не  легко... По крайности здесь одному богу послужу, а на
миру  больше  маммоне служат да своему лакомству. И игумен у нас строгий, не
даст поблажки.
     Воевода  проработал  в  саду  вплоть до обеда, пока игумен не послал за
ним.
     - Ну,  и  умаял ты меня, владыка, - ворчал Полуект Степаныч. - Пожалуй,
не  обрадуешься  твоему-то  послушанию...  Хоть  бы ворота в монастырь велел
запереть, а то даве гляжу, моя Дарья Никитишна идет. Страм...
     - Ты  у меня поговори... Не хочешь на хлебе да на воде неделю высидеть?
А то и похуже будет: наших монастырских шелепов отведаешь...
     Не   стерпел  обиды  Полуект  Степаныч  и  обругал  игумена  по  своему
воеводскому  обычаю,  а  игумен запер его в своей келье, положил ключ себе в
карман  и ушел к вечерне. Тут уж зло-горе взяло воеводу, и начал он ломиться
в  дверь  и  лаять  игумена  неподобными  словами, пока не выбился из сил. А
игумен воротился из церкви и спрашивает через дверь:
     - Будешь еще борзость свою показывать да лаять меня?
     - Ох,  владыка,  прости  ты  меня,  многогрешного!  Не  я  тебя лаял, а
напущено на меня проклятым дьячком...
     - Не заговаривай зубов: поумней тебя найдутся.
     Тяжело  достался  первый  день  монастырского  послушания  усторожскому
воеводе,  а  впереди  еще  целых  шесть  дней,  -  на  неделю  зарок положен
игуменом. Всплакался Полуект Степаныч, а своя воля снята...
     Другой  день  послушания  как  будто  был полегче: в каларне пришлось с
братией  постные  монастырские щи варить да кашу. Все же не на виду у всех и
не  с  метлой.  Третий  день воевода провел на скотном дворе, - тоже ничего.
Добрая  скотинка  у  игумена  Моисея, кормная и береженая. На четвертый день
Полуект  Степаныч  звонил на колокольне, и это ему больше всего понравилось:
никто  его  не  видит,  а  ему  всех  видно.  Любовался он и рекой Яровой, и
Служнею  слободою,  и  Дивьею  обителью  и  с тоской глядел на дорогу в свое
Усторожье.   Ох,   убраться   бы   поскорее  из  монастыря  домой...  Будет,
напринимался  всего.  Но  не  так  думал  игумен  Моисей  и  приготовил  еще
испытание  воеводе:  поставил  его вратарем. Тут уж не увернешься: у всех на
виду, как глаз во лбу.
     "Уж  постой,  игуменушко,  перетерплю  я  у  тебя  все,  да  и  ты меня
попомнишь!  -  думал  про  себя воевода, низко кланяясь проходившим в ворота
богомольцам. - Дай только ослобониться".
     "Лаять"  игумена  в глаза Полуект Степаныч не смел, а то и в самом деле
монастырских шелепов отведаешь, как дьячок Арефа.
     Стоит  воевода  у  ворот и горюет, а у ворот толкутся нищие, да калеки,
да  убогие,  кто  с  чашкой,  кто  с пригоршней. Ближе всех к новому вратарю
сидит   с  деревянною  чашкою  на  коленях  лысый  слепой  старик,  сидит  и
наговаривает:
     - Попал  сокол  в  воронье  гнездо...  Забыл  свою  повадку соколиную и
закаркал   по-вороньему.   А   красная   пташка,  вострый  глазок,  сидит  в
бревенчатой  клетке,  сидит  да  горюет  по  ясном  соколе... Не рука соколу
прыгать по-воробьиному, а красной пташке убиваться по нем...
     - Ты это што бормочешь-то? - удивился Полуект Степаныч, прислушиваясь.
     - Я-то  бормочу,  а  другой  послушает...  У  слепого язык вместо глаз:
старую хлеб-соль видит. А вот зачем зрячие слепнями ходят?
     Этими  словами  слепой  старик точно придавил вратаря. Полуект Степаныч
узнал  его:  это был тот самый Брехун, который сидел на одной цепи с дьячком
Арефой.  Это  открытие испугало воеводу, да и речи неподобные болтает слепой
бродяга.  А сердце так и захолонуло, точно кто схватил его рукой... По каком
ясном  соколе  убивается красная пташка?.. Боялся догадаться старый воевода,
боялся поверить своим ушам...
     - Завтра  по  вечеру  красная  пташка  вылетит,  а  за  ней взмоет ясен
сокол...  Тут  и  болтовне  конец,  а я глазами послушал, ушами поглядел, да
сижу-посижу, ничего не знаю.
     В  руке  Брехуна  звякнули два серебряных рубля. Он поднялся, взял свою
чашку,  длинную  палку  и  пошел к Служней слободе, а воевода стоял, смотрел
ему  вслед  и  чувствовал,  как перед ним ходенем ходит вся Служняя слобода,
Яровая,  и  лес  за  Яровой,  и  горы.  И страшно ему и радостно... Проводив
глазами   слепца,   Полуект   Степаныч   припомнил   обещания  дьячка  Арефы
относительно  приворота.  Вот  оно  когда  сказалось!  Захолонуло  на душе у
воеводы:  погибал  он  окончательно...  Теперь  прощай и воеводша, и грозный
игумен  Моисей,  и  монастырское  послушание, и нескверное воеводское житие.
Красные круги заходили в глазах у Полуекта Степаныча.
     К  вечеру  воевода  исчез  из  монастыря. Забегала монастырская братия,
разыскивая  по  всем  монастырским  щелям  живую  пропажу, сбегали в Служнюю
слободу  к  попу  Мирону,  -  воевода  как  в  воду канул. Главное дело, как
объявить  об  этом случае игумену? Братия перекорялась, кому идти первому, и
все  подталкивали  друг  друга,  а свою голову под игуменский гнев никому не
хотелось подставлять. Вызвался только один новый ставленник Гермоген.
     - Я пойду объявлюсь, братие, - говорил он со смирением.
     - Захотел  на  конюшню,  видно,  попасть,  брат  Гермоген? Не знаешь ты
игумна, каков он под сердитую руку...
     - А уж што бог даст, - повторял Гермоген.
     Братию  вывел  из затруднения келарь Пафнутий, который вечером вернулся
от  всенощной  из  Дивьей  обители.  Старик  пришел в одном подряснике и без
клобука.  Случалось  это  с  ним,  когда  он в Служней слободе у попа Мирона
"ослабевал"  дня  на три, а теперь келарь был чист, как стеклышко. Обступила
его монашеская братия и немало дивилась случившейся оказии.
     - Да куда у тебя одеяние-то девалось, отец честной?
     - Не  знаю,  -  хмуро  отвечал  келарь. - После вечерни зашел проведать
игуменью  Досифею,  ну, и снял рясу и клобук: зело жарко было. Посидел малое
время,  собрался  домой,  -  нет моей ряски и клобука. Уж искали-искали, всю
обитель вверх ногами поставили, а пропажи не нашли.
     Благоуветливые   иноки   только   качали  головами  и  в  свою  очередь
рассказали,  как  из  монастыря пропал воевода, которого тоже никак не могли
найти.  Теперь  уж  совсем  на  глаза  не показывайся игумену: разнесет он в
крохи  благоуветливую монашескую братию, да и обительских сестер тоже. Тужат
монахи,   а   у   святых   ворот   слепой   Брехун   ведет   переговоры   со
служкой-вратарем.
     - Вот,  служка,  нашел  я находку, - говорил Брехун, подавая монашескую
рясу  и  клобук. - Не мирского дела одежда, а валяется на дороге. Соблазн бы
пошел  на  братию,  кабы  натакался  на  нее  мирской человек, - ну, а я-то,
пожалуй, и помолчу...
     - Да как ты нашел, когда ты и видеть не можешь?
     - Видеть  не  вижу, а глаз все-таки есть, - посмеялся Брехун, показывая
свой черемуховый посошок. - Я-то иду, а глаз впереди меня...
     Усомнился  вратарь  в  подлинных  словах  слепца,  запер  врата и понес
находку  в  кельи,  а  там  келарь  Пафнутий о своем клобуке чуть не плачет.
Сразу  узнал он свое одеяние. Кинулись монахи к воротам, а от Брехуна и след
простыл.
     - Наваждение!  -  шептал  келарь  Пафнутий,  разглядывая свой клобук. -
Кому   понадобилось?..   А  горше  всего,  ежели  игумен  Моисей  вызнает...
Острамился келарь на старости лет: скажут, в Дивьей обители клобук потерял!
     Пока  благоуветливые  иноки  судили  да  рядили,  в  Дивьей обители шла
жестокая  переборка. Этакого сраму не видно было, как поставлены обительские
стены...  Особенно  растужилась игуменья Досифея и даже прослезилась: живьем
теперь съест Дивью обитель игумен Моисей.
     - Не  без  того это дело вышло, матушка, што нечистая сила объявилась в
обители,  -  объясняла  сестра-келарша  Маремьяна.  -  Попущение божецкое на
святую обитель...
     Всего  удивительнее  было то, что сестра-вратарь клятвенно уверяла, как
своими  глазами  видела  выходившего  в обительские врата келаря Пафнутия, -
два раза он выходил и в первый раз ушел в рясе и в клобуке.
     - Дьявольское  прещение  бысть,  -  объясняла  келарша. - Не мог он два
раза выходить, когда сидел у матушки игуменьи в опочивальне.
     Когда  первая суматоха прошла, хватились Охони, которой и след простыл.
Все  сестры  сразу  поняли,  куда  девались  ряска  и  клобук  черного  попа
Пафнутия:  проклятая  девка  выкрала  их  из  игуменской  кельи,  нарядилась
монахом, да и вышла из обители, благо темно было.
     Это  предположение  подтвердилось,  когда  на  другой день утром сестры
узнали,  как пропал из монастыря воевода Полуект Степаныч и как ночью слепец
Брехун принес монашеское одеяние черного попа Пафнутия.
     - Девки-поганки  дело, - решила и мать игуменья. - Не инако могло быть,
как  через  нее.  Она,  поганка,  переиначила  себя в честный образ мниха...
То-то,  кыргызское  отродье,  посмеялась  над  святою  обителью.  Сорому  не
износить теперь...
     А  слепец  Брехун  ходил  со своим "глазом" по Служней слободе как ни в
чем  не бывало. Утром он сидел у монастыря и пел Лазаря, а вечером переходил
к  обители,  куда  благочестивые  люди  шли  к  вечерне. Дня через три после
бегства  воеводы,  ночью, Брехун имел тайное свидание на старой монастырской
мельнице  с  беломестным  казаком  Белоусом,  который  вызвал его туда через
одного нищего.
     - Где  Охоня?  -  повторял  Белоус,  схватив Брехуна за горло. - Ты все
знаешь. Сказывай!..
     - Где   ей  быть,  окромя  Усторожья?..  Вместе  с  воеводой  Полуектом
Степанычем  бежала.  Пали  слухи, что Полуект-то Степаныч привез девку прямо
на  свой  воеводский  двор  и запер ее там, а когда пригнала воеводша домой,
выгнал воеводшу-то. Осатанел старик вконец.
     Застонал  Белоус  от  этой  весточки, грянулся на землю и плакался, как
ребенок малый.
     - Охоня,  што  ты  меня  не  подождала?  -  выкрикивал  Белоус и грозил
кулаком  в  сторону  Усторожья.  -  Эх,  Охоня,  Охоня!.. А с воеводой я еще
переведаюсь.   Будет   помнить  Белоуса...  Да  и  Прокопьевским  монастырем
тряхнем!.. Эх, Охонюшка!
     Слушал  Брехун  эти причитанья и радовался: связала бы девка Белоуса по
рукам  и  ногам,  как  лесной  хмель,  а  теперь беломестный казак - вольная
птица.  Пронесло тучу мороком... Не пропадать казачьей голове из-за девичьей
красы,  а  утихнет казачье сердце, и казачья буйная голова пригодится. А кто
свел  воеводу  с  Охоней?  Кто  научил  глупую  девку,  как уйти из обители,
нарядившись  монахом? Эх, куда бы им, если б не подвернулся слепец Брехун...
Сказал  бы  спасибо  ему  Белоус,  когда бы догадался, кто просватал отецкую
дочь  Охоню.  Ну,  семь  бед  -  один  ответ, а беломестный казак Белоус цел
останется.
     Последним  узнал  о  всем  случившемся игумен Моисей и возревновал, яко
скимен.  Досталось  больше  всех  келарю  Пафнутию,  которому  в  послушание
пришлось  звонить  на колокольне, где недавно звонил усторожский воевода. Не
успел  утишиться  игумен, как приехала из Усторожья воеводша Дарья Никитична
и горько плакалась на свою злую беду.
     - Видеть  меня  не  хочет  Полуект Степаныч... Со свету сживает: обошла
его  вконец  девка-поганка.  Как чирей, теперь сидит и пухнет в моем дому...
Ох, горюшко, игумен, а одна надежда на тебя, как ты изволишь мне быть.
     - Прокляну я воеводу - вот тебе и весь мой сказ.
     - Да  ведь не своею волей грешит-то мой Полуект Степаныч, а напущено на
него  проклятым  дьячком.  Сам  мне  каялся,  когда  я  везла  его  к тебе в
монастырь.  Я-то  в  обители пока поживу, у матушки Досифеи, может, и отмолю
моего сердечного друга. Связал его сатана по рукам и ногам.


                                Часть вторая


I

     Целых  три  дня  ехал  Арефа до заводов. Степь давно осталась позади, а
впереди  уже  высились лесистые горы, из которых выбегала бойкая горная река
Яровая.  Баламутский  завод  был построен Гарусовым на монастырской вотчине,
на  том  самом  месте, где когда-то стояла раструсная монастырская мельница.
Монахи  давно  открыли в горах железную и медную руду по чудским "копаням" и
плавили  ее  на  свою  монастырскую  потребу в ручных домницах. Гарусов имел
дело  с  монастырем,  скупая  монастырский  хлеб.  При  игумене Поликарпе он
арендовал  место под мельницей, запрудил Яровую и поставил свой завод. Когда
введены  были  духовные  штаты,  у  Гарусова  очутился  громадный  заводский
участок  на  полном  праве  собственности: устроили это дело ему в Тобольске
его  дружки-приказные.  Игумен Моисей поэтому питал большую злобу к Гарусову
и  считал  его  одним  из  главных  виновников  введения  духовных  штатов в
Зауралье.
     Подъезжая  к  заводу,  Арефа  испытывал  неприятное чувство: все кругом
было  чужое  -  и  горы, и лес, и каменистая заводская дорога. Родные поля и
степной  простор оставались далеко назади, и по ним все больше и больше ныло
сердце Арефы.
     - Помяни,  господи,  игумна Моисея и воздай ему сторицей добром за зло!
-  вслух  молился  Арефа.  -  По его злобе и неистовству не знаю, куда главу
преклонить.
     Не  доезжая верст десяти до завода, Арефа догнал вершника на мохноногом
и  горбоносом  киргизе.  Вершник  одет  был  совсем  по-мужицки: в зипуне, в
сибирских котах и в высокой шляпе, только сидел на седле не по-мужицки.
     - Мир  дорогой,  добрый человек, - поздоровался Арефа, рысцой подъезжая
к вершнику. - Куда бог несет?
     - По одной дороге едем, так увидишь.
     Лицо  у  вершника было обветрелое, со следами зимнего озноба на щеках и
на  носу,  темные  волосы по-раскольничьи стрижены в скобу, сам он точно был
выкроен  из  сыромятной  кожи.  Всего  более  удивили  Арефу  глаза:  серые,
большие, смелые, как у ловчего ястреба.
     - Откуда путь держишь? - полюбопытствовал вершник в свою очередь.
     - А  к  двоеданам...  Значит, к Гарусову на завод. Меня воевода Полуект
Степаныч   послал  из  Усторожья,  штобы  ущититься  у  Гарусова  от  игумна
Моисея... Сам-то я из Служней слободы буду.
     - Променял  кукушку  на  ястреба!  -  засмеялся  вершник, поглядывая на
Арефу  сбоку.  - Хорош твой игумен Моисей, а Гарусов, пожалуй, и того почище
будет...
     - Пали  и  до нас слухи о Гарусове, это точно... Народ заморил на своей
заводской  работе.  Да  мне-то,  мил человек, выбирать не из чего: едва ноги
уплел из узилища...
     - Хорош  и ты... Ну, да Гарусов выколотит из тебя монастырскую-то пыль.
У него это живой рукой...
     Обрадовался  Арефа  живому человеку и разболтался, а вершник все слушал
и  посмеивался.  Рассказал  Арефа  о  своих  монасты