Мирона  не скоро возьмешь, - смеялся Арефа. - Он сам кого бы
не  освежевал.  Вон  какой  он  проворнящий  поп... Как-то по зиме он вез на
своей  кобыле  бревно из монастырского лесу, ну, кобыла и завязла в снегу, а
поп  Мирон  вместе с бревном ее выволок. Этакого-то зверя не скоро возьмешь.
Да  и  Герасим с ним тоже охулки на руку не положит, даром што иноческий чин
хочет принять. Два медведя, одним словом.
     Ночь  застала  путников  на  полдороге,  где  кончался лес и начинались
отобранные  от  монастыря  угодья.  Арефа  вздохнул свободнее: все же не так
жутко  в  чистом  поле,  где  больше орда баловалась. Теперь орда отогнана с
линии  далеко,  и  уже  года  два,  как  о  ней  не  было  ни слуху ни духу.
Обрадовался  Арефа,  да только рано: не успела телега отъехать и пяти верст,
как у речки выскочили четверо и остановили ее.
     - Стой!.. Кто жив человек едет?
     Двое ухватили лошадь, а двое приступили к телеге.
     - Обознались,  други  милые,  -  ответил  Арефа.  -  Поймали,  да не ту
птицу...  Дьячок  Арефа из затвору едет, а взять с него нечего, окромя язв и
ран.
     - Ах  ты,  дурень старый! - ругались разбойные люди. - А мы думали, кто
другой.
     - Ступайте  к  попу  Мирону,  у  него денег много, - посоветовал ехидно
Арефа.  -  Будет  пожива...  Пожалуй, вот девку мою возьмите, надоело мне ее
кормить.
     - Не до девок нам, дурья голова!
     Разбойные  люди  расспросили дьячка про розыск, который вел в Усторожье
воевода  Полуект  Степаныч,  и  обрадовались,  когда Арефа сказал, что сидел
вместе  с Белоусом и Брехуном. Арефа подробно рассказал все, что сам знал, и
разбойные  люди  отпустили  его.  Правда, один мужик приглядывался к Охоне и
даже  брал  за  руку, но его оттащили: не такое было время, чтобы возиться с
бабами.  Охоня  сидела  ни  жива ни мертва, - очень уж она испугалась. Когда
телега отъехала, Арефа захохотал.
     - Вот  дураки-то!  -  говорил  он.  -  Они  за лошадь, а я преподобному
Прокопию  молитву  творю...  Прямо  дураки!..  Где  же  им  супротив  нашего
заступника устоять, Охонюшка?
     Все-таки   благодаря  разбойным  людям  монастырской  лошади  досталось
порядочно.  Арефа  то  и  дело  погонял  ее,  пока не доехал до реки Яровой,
которую  нужно  было  переезжать  вброд.  Она  здесь  разливалась в низких и
топких  берегах,  и  место  переправы  носило  старинное название "Калмыцкий
брод",  потому  что здесь переправлялась с испокон веку всякая степная орда.
От  Яровой  до  монастыря  было рукой подать, всего верст с шесть. Монастырь
забелел уже на свету, и Арефа набожно перекрестился.
     - Привел   господь   мне,   недостойному,   узреть  святую  обитель,  -
проговорил он и даже прослезился.
     Начались  пашни,  а  в сторону Яровой ушли зеленою полосой монастырские
поемные  луга,  на  которых  случалось  работать и Арефе, когда он состоял в
обители  на  смирении.  И хороши места - скатерть скатертью! И Яровая-то как
разливается...  Арефа  глядел  по  сторонам и не мог налюбоваться. Под самым
монастырем  река  была  сдавлена  каменистой грядой. Правый берег поднимался
высокой  кручей,  на  которой  красовался  густой  сосновый бор. Левый берег
широким  языком  вдавался в реку, и на этом откосе рассыпала свои деревянные
избушки  Служняя  слобода с бревенчатою церковкой посредине. Монастырь стоял
ниже,  на  самом  берегу, и далеко белел своими зубчатыми каменными стенами,
сложенными  еще  игуменом  Поликарпом.  Арефа  на  околице вылез из телеги и
велел Охоне ехать одной.
     - А ты куда, батя?
     - Поезжай, дура...
     Когда  телега  с Охоней скрылась, Арефа пал на землю и долго молился на
святую  обитель,  о  которой  день и ночь думал, сидя в своем затворе. Самое
угодное  место,  и  не  будь дьячихи, Арефа давно бы постригся в монахи, как
Герасим.  Да  и  не  стоило  на миру жить. Отдохнуть хотел Арефа и успокоить
свою  грешную  душу.  Будет,  до зла-горя черпнул он мирской суеты, и пора о
душе  позаботиться.  Всегда  Арефа завидовал нескверному иноческому житию, и
сама  дьячиха  уже  не  один  раз  говорила  ему,  что  пора  за  божье дело
приниматься, а о мирском позабыть.
     Домой  Арефа  пошел  задами, чтобы кто-нибудь на Служней его не узнал и
не  донес  игумену  Моисею.  Он шел берегом Яровой и несколько раз перелезал
через  прясла  огородов,  выходивших  прямо к реке. Вверх по реке, сейчас за
Служней  слободой,  точно  присела  к  земле  своею ветхой деревянною стеною
Дивья  обитель,  -  там  вся  постройка  была  деревянная, и давно надо было
обновить  ее,  да грозный игумен Моисей не давал старицам ни одного бревна и
еще  обещал  совсем снести эту обитель, потому что не подобало ей торчать на
глазах  у  Прокопьевского  монастыря:  и  монахам соблазн, да и мирские люди
напрасные  речи  говорили.  Только была одна причина, которая делала игумена
Моисея  бессильным:  в  Дивьей обители сидела в затворе вот уже двадцать лет
присланная  из  Петербурга  неизвестная "болярыня". Кто она такая, знал один
игумен  Моисей.  Когда  умерла  императрица  Елизавета,  игумен  думал,  что
"болярыню"  выпустят, но наступил Петр III, потом Екатерина II, а "болярыня"
все  сидела  и  сидела:  ее  забыли  там,  в Петербурге. Так Дивья обитель и
держалась своею именитою узницей.
     Дьячковская  избушка  стояла  недалеко  от церкви, и Арефа прошел к ней
огородом.  Осенью прошлого года схватил его игумен Моисей, и с тех пор Арефа
не  бывал  дома.  Без  него  дьячиха  управлялась  одна,  и все у ней было в
порядке:  капуста,  горох,  репа.  С  Охоней  она  и  гряды копала, и в поле
управлялась.  Первым встретил дьячка верный пес Орешко: он сначала залаял на
хозяина,  а  потом  завизжал  и  бросился лизать хозяйские руки. На его визг
выскочила дьячиха и по обычаю повалилась мужу в ноги.
     - Родимый  ты  мой,  Арефа  Кузьмич!  - причитала она истошным голосом,
обнимая  мужа  за ноги. - И не думала я тебя в живых видеть, солнышко ты мое
красное!..
     - Тише, баба!.. - окликнул Арефа жену. - Чему обрадела-то?
     Дьячиха  Домна  Степановна была высокая, здоровенная женщина, широкая в
кости  и  с таким рябым лицом, про которое все соседи говорили, что по ночам
на  нем  черт  горох молотил. Некрасива была дьячиха, но зато могла воротить
весь  дом, да еще успевала обругать всю свою улицу. На Прокопьевской ярмарке
она  торговала  квасом  и калачами, а по зимам сама ездила за дровами. Одним
словом,  клад  - не баба, если б не побывала в полоне у орды. Чуть что, свои
бабы  и  начнут  корить  богоданною  дочкою  Охоней, которую дьячиха из орды
принесла.  Охоня  часто плакала, когда ребята на улице ей проходу не давали:
и  раскосая,  и  черная,  и  киргизская  кость.  Матери подучат, а ребятишки
выкрикивают.
     Вошел  Арефа  в  свою  избушку и долго молился образу Прокопия, который
стоял в переднем углу, а потом уже поздоровался с женой.
     - Ну, здравствуй, Домна Степановна... Каково живешь-можешь?
     - Ох,  и  не  спрашивай,  Арефа Кузьмич! - всплакала дьячиха. - И свету
божьего без тебя не видала... Глазыньки все проплакала.
     Лошадь  Арефа  отправил к попу Мирону с Охоней, да заказал сказать, что
она  приехала  одна,  а  он  остался в Усторожье. Не ровен час, развяжет поп
Мирон   язык  не  ко  времени.  Оставшись  с  женой,  Арефа  рассказал,  как
освободила  его  Охоня,  как  призывал его к себе воевода Полуект Степаныч и
как велел, нимало не медля, уезжать на Баламутские заводы к Гарусову.
     - Опять  ты  сиротой  останешься,  Домна  Степановна,  -  проговорил он
ласково,  жалея  жену.  -  Сколь  времени,  а поживу у Гарусова, пока игумен
утишится...  Не то горько мне, што в ссылку еду и тебя одну опять оставлю, а
то  горько, што на заводах все двоеданы* живут. Да и сам Гарусов двоеданит и
ихнюю руку держит... Тошно и подумать-то, Домна Степановна.
     ______________
     *  Двоеданами  называли  при  Петре I раскольников, потому что они были
обложены двойной податью. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Запричитала  и завыла дьячиха пуще прежнего, пока муж не цыкнул на нее.
Потом  он  осмотрел  хозяйским  глазом  всю  свою  домашнюю  худобу и за все
похвалил дьячиху: все в порядке и на своем месте, любому мужику впору.
     - День-то  проболтаюсь  у  тебя,  а  в  ночь  выеду на заводы, - сказал
Арефа, когда послышались шаги Охони. - Смотри, никому ни гугу...
     Так  целый  день  и просидел Арефа в своей избушке, поглядывая на улицу
из-за  косяка.  Очень  уж  тошно  было,  что  не  мог он сходить в монастырь
помолиться.  Как  раз на игумена наткнешься, так опять сцапает и своим судом
рассудит.  К  вечеру Арефа собрался в путь. Дьячиха приготовила ему котомку,
сел  он  на  собственную чалую кобылу и, когда стемнело, выехал огородами на
заводскую  дорогу.  До  Баламутских  заводов считали полтораста верст, и все
время надо было ехать берегом Яровой.
     За   околицей   Арефа  остановился  и  долго  смотрел  на  белые  стены
Прокопьевского  монастыря,  на его высокую каменную колокольню и ряды низких
монастырских  построек.  Его  опять  охватило  такое  горе,  что  лучше  бы,
кажется,  утопиться  в  Яровой,  чем  ехать к двоеданам. Служняя слобода вся
спала,  и  только  в Дивьей обители слабо мигал одинокий огонек, день и ночь
горевший в келье безыменной затворницы.
     - Двум  смертям  не бывать, а одной не миновать, - решил Арефа, понукая
свою чалую кобылу.
     Прокопьевский   монастырь   был   основан   в   конце   XVII   столетия
пустынножителем  Саввой, в иночестве Савватием, когда кругом жила еще "орда"
"обонпол  Яровой".  Около Савватия собрались благоуветливые старцы, искавшие
спасения  "в  отишии"  дремучих лесов по Яровой. Так возникла новая обитель,
"яже  в  Сибирстей  стране",  а  потом  она  переименовалась в общежительный
монастырь.  Инок Савватий по происхождению был не чужим для орды, потому что
его  мать была татарка. Казаки в большинстве случаев женились на татарках, о
чем  сибирский  летописец  повествует  так:  "Поколение  в казацком сословии
первоначально  пошло  от  крови  татарок,  которые,  быв  обласканы  смелыми
пришельцами,   взошли   на   ложе  их,  впоследствии  законное,  по  подобию
сабинянок,  и  с  чертами  кавказского отродья не обезобразили мужественного
потомства".   Это   обстоятельство   много  помогло  Савватию  удержаться  в
незнакомой  стране,  принадлежавшей  кочевникам.  На  новую обитель делались
частые   нападения,  и  благоуветливые  иноки  отсиживались  за  деревянными
стенами  с  разным  "уязвительным  оружием"  в руках. Решительный момент для
обители  наступил,  когда  в  степь  был  выдвинут  новый городок Усторожье.
Русская  колонизация  сразу  двинулась  вперед,  и лихие времена для обители
миновали  навсегда. Если и приходилось ей терпеть напасти от орды, то помощь
теперь  была  под  рукой:  воинские  люди  приходили из Усторожья и выручали
обитель.  Главное богатство Прокопьевского монастыря заключалось в земельных
угодьях,  захваченных  еще  до  основания  Усторожья.  Лес,  пашенные места,
сенокосы,  рыбные  ловли,  бортные  ухожья и хмельники - всего было вволю, и
монастырь  быстро  вырос  и украсился на славу. Вклады благочестивых людей в
монастырскую  казну  усилили  это  богатство,  а  несколько  тысяч крестьян,
осевших  на монастырской земле, представляли собой даровую рабочую силу. Так
было  до введения духовных штатов, когда за монастырем не осталось и десятой
части  его  земельных  богатств, а крестьяне монастырских вотчин перечислены
были  на  государя. Дубинщина являлась последним ударом. Игумен Моисей попал
в разгар монастырского лихолетья, и это окончательно его ожесточило.
     Одним  словом,  наступало  новое время и новые порядки, и тот же игумен
Моисей  предпочел  бы  стародавние  времена,  когда  приходилось  выстаивать
обители перед ордой одними своими силами, минуя всякую воинскую помощь.


V

     После  отъезда дьячка Арефы из Усторожья воевода Полуект Степаныч ходил
как  в  воду  опущенный. Всякое дело у его из рук валилось, и он точно забыл
про   судную   избу,   где   заканчивалось  дело  по  разборке  монастырской
"заворохи".  Ходит  воевода по своим покоям и тяжко вздыхает. А по ночам сна
решился.   Воеводша   Дарья   Никитична  заприметила,  что  с  мужем  что-то
попритчилось,  но  ни  к  чему  не могла приложить своего бабьего ума. Она и
наговорную  соль  клала  воеводе  под  подушку,  и  мазала волчьим салом все
пороги  в  доме,  и  даже  с  уголька спрыснула воеводу, когда он выходил из
бани,  -  ничего  не  помогало.  Дело  раскрылось само собой, когда пришла к
воеводше  старуха,  мать  Терешки-писчика,  и под великим секретом сообщила,
что  воевода  испорчен  волхитом,  дьячком  из Служней монастырской слободы,
который  через  свое волшебство и из тюрьмы выпущен на соблазн всему городу.
Приплела   старая  баба  и  отецкую  дочь  Охоню,  которая  ульстила  своими
девичьими слезами воеводино сердце.
     Вскипело  сердце  у старой воеводши от неслыханного позора, и поднялась
она настоящей медведицей.
     - Ужо  расскажу  все  игумну  Моисею!  - грозила она мужу. - Не буду я,
ежели не скажу... Где это показано, штобы живых людей изводить?
     - Перестань,  старая  дура! - огрызался воевода. - Истинно сказано, што
долог волос у бабы, а ум короче воробьиного носу...
     - А  на  девок  зачем  заглядываешься,  несытые  глаза?.. Все я знаю...
Все... и все игумну Моисею расскажу, как на духу.
     Невзлюбились  такие поносные слова Полуекту Степанычу, снял он со стены
киргизскую  нагайку  и  поучил  свою  старую воеводшу, чтобы хоть чем-нибудь
унять проклятый бабий язык.
     - Не  ты  меня бьешь, Полуехт Степаныч, а дьячковский заговор! - вопила
воеводша.
     - А  вот  тебе  и  за  дьячковский  заговор  прибавка!  - орал воевода,
работая тяжелой нагайкой. - Будешь еще поносные слова выговаривать?
     Давно  не  бивал  жены Полуект Степаныч, пожалуй, все лет пятнадцать, и
стало  ему  совестно,  когда  воеводша  слегла  в постель от его науки... Не
гожее  это  дело,  когда  старики дерутся; а вот попутал враг. Чтобы сорвать
сердце,  отправился  воевода в судную избу, сел за свой стол и велел вывести
на  допрос  беломестного казака Тимошку Белоуса. Загремели замки, заскрипели
проржавевшие  железные  петли у дверей, вошли сторожа в яму к Тимошке, а его
и  след  простыл.  Когда  он  ушел  и  как  ушел - все осталось неизвестным.
Наказали   плетьми   сторожей  да  солдат,  прокарауливших  самого  главного
преступника,  а  Полуект  Степаныч  совсем  опустил  голову.  Все  неспроста
делалось кругом.
     Окончательно  заскучал  усторожский воевода и заперся у себя в горнице.
Поняла  и  воеводша,  что неладно повела дело с самого начала: надо было без
разговоров  увезти  воеводу  в Прокопьевский монастырь да там и отмолить его
от  напущенных  волхитом  поганых  чар.  Теперь  она  подходила к воеводской
горнице, стучалась в дверь и говорила:
     - Голубчик,  Полуехт  Степаныч,  поедем в монастырь, помолимся угоднику
Прокопию.  Не  гожее  это  дело  грешить нам с тобой на старости лет... Я на
тебя сердца не имею, хотя и обидел ты меня напрасно.
     - А игумну Моисею не будешь жалиться?
     - Сказала, не буду. Только поедем...
     - Што  же,  поедем...  В  монастырь  так в монастырь, а у игумна Моисея
зело добрый травник.
     Воеводше  только  это  и нужно было. Склалась она в дорогу живой рукой,
чтобы  воевода как не раздумал. Всю дорогу воевода молчал, и только когда их
колымага подъезжала к Прокопьевскому монастырю, он проговорил:
     - Испортил меня проклятый дьячок вконец.
     Обыкновенно  Полуект  Степаныч  завертывал  к  попу Мирону, а потом уже
пешком  шел  в  монастырь,  но  на  этот  раз  колымага остановилась прямо у
монастырских  ворот.  Воеводша так рассчитала, чтобы попасть прямо к обедне.
В старой зимней церкви как раз шла служба. Народу набралось-таки порядочно.
     - Што это у вас, никак праздник? - спросила воеводша служку-вратаря.
     - Нет, сегодня пострижение нашего служки Герасима.
     Церковь  была  полна,  но  народ расступился перед воеводой. Он стал на
свое  место  у  правого  клироса,  а  воеводша  на  свое  у  левого. Длинная
монастырская  служба  только  еще начиналась. Любил воевода эту монастырскую
службу:  по-настоящему  правил  игумен  Моисей  весь  церковный устав и даже
навел  своих  певчих.  Сегодня  и  служба  была  особенная... Начал молиться
Полуект  Степаныч,  -  и точно, ему сразу полегчало: гора с плеч. И воеводша
тоже  со  слезами  молится.  Вот уже братия привела и ставленника, накрытого
черным.  Вышел  игумен  Моисей из алтаря, подали большие ножницы. Ставленник
три  раза  сам  подавал  их  игумену,  и  три  раза игумен возвращал их, а в
четвертый  взял.  Теперь  только  воевода  заметил ставленника: такой рыжий,
некрасивый  да  еще сутулый. Сам игумен был важный старик, с такими строгими
голубыми  глазами.  Когда  он занес ножницы над головой ставленника, в толпе
раздался женский крик, от которого вздрогнула вся церковь.
     Воевода  оглянулся,  точно  ударили его ножом в сердце: в трех шагах от
него  выделилось  из всех лиц искаженное отчаянием молодое женское лицо. Это
была  она,  Охоня.  Ее  подхватили  под  руки  и  увели из церкви, а Полуект
Степаныч  стоял ни жив ни мертв, точно туманом его обдало. Страшно ему вдруг
сделалось  за  свою  грешную  душу,  за  смелость, с какой он вошел в святой
божий   храм,   за  свое  грешное  бессилие,  точно  постригали  его,  а  не
безвестного  служку  Герасима.  Он  не  помнил,  как  вышел  из церкви и как
очутился в келье у игумена.
     - Грех,  грех...  -  шептал Полуект Степаныч, глотая слезы. - Грешный я
человек... душу свою погубил...
     Так  сидел  усторожский  воевода в игуменской келье и горько плакал. Он
ждал  только  одного,  чтобы  поскорее  пришел  со  службы  сам  игумен: все
расскажет  ему Полуект Степаныч, до последней ниточки. Пусть игумен епитимью
наложит,  какую  хочет,  только  бы  снять  с души грех. В растворенное окно
кельи,  выходившее  на  монастырский  двор,  он  видел,  как  пошел народ из
церкви,  как прошла его воеводша с Мироновой попадьей, как вышел из церкви и
сам  игумен  Моисей,  благословлявший  народ.  Вот он уже идет по двору, вот
зашел  в  сени  и  поднимается по ступенькам. Дух занялся в груди у воеводы:
вот  сейчас  распахнется  дверь,  и  он  кинется в ноги строгому игумену. Но
дверь  распахнулась, вошел игумен Моисей, а воевода не двинулся с места и не
проронил ни одного слова.
     - Что  же  ты,  овца погибшая, благословением моим брезгуешь? - спросил
игумен,   останавливаясь   посреди  кельи.  -  Как  ветром  дунуло  даве  из
церкви-то: легче пуху вылетел. Эх, Полуект Степаныч, Полуект Степаныч!
     Воевода  опустил голову и не смел дохнуть. Грозный игумен нахмурился и,
подойдя совсем близко, проговорил:
     - Зачем  против  моей воли идешь, Полуект Степаныч, а? Кто дьячка Арефу
выпустил? Кто Тимошку Белоуса выпустил?
     - Ну,  уж про Тимошку-то ты врешь, игумен, - ответил воевода, приходя в
себя. - Дьячка я выпустил, мой грех, а Тимошка сам ушел...
     - Тебе же хуже, воевода... У меня бы небойсь не ушли.
     Опомнившись,  Полуект  Степаныч  земно  поклонился  игумену и принял от
него благословение.
     - Бог тебя благословит, Полуект Степаныч...
     - Прости,  святой  отец.  Грешен я перед тобой, яко пес смердящий... Но
не таю своей вины и приехал покаяться.
     - Вот  все  вы  так-то: больно охочи каяться, чтобы грешить легче было.
Знаю, с чем приехал-то...
     Игуменская   келья  походила  на  все  другие  братские  кельи,  с  тою
разницей,  что  окна  у  нее были обрешечены железом и дверь была тоже обита
железом.   В  келье  стояли  простые  деревянные  лавки,  такой  же  стол  и
деревянная  кровать:  игумен  спал  на  голых  досках.  Единственную роскошь
составлял  киот  в  переднем  углу  с иконами в дорогих окладах. Узкое окно,
пробитое  в  с