то приходилось пить
одному,  -  ни  игумен,  ни  Гарусов  не принимали даже стомаха ради. Выпьет
воевода, задумается, а у самого слезы катятся.
     - Ну,  будет  тебе  дурить!  -  бранил  его  игумен.  - На старости лет
натворил  того,  што и подумать-то нелепо. С лукавою плотью нужно бороться и
нещадно ее терзать.
     - А  ежели  меня  дьячок  испортил? - оправдывался воевода. - Я-то знаю
хорошо,  как  все  это  дело  вышло...  Вот  как испортил: не успел я глазом
мигануть. Какие он мне слова-то говорил?.. Ох, горюшко душам нашим!
     - Ну,  это  уж  ты  врешь!  -  спорил  игумен, стукая посохом. - Дьячок
просто  дурак,  а  ты  дурака слушал... Я вот его на цепь прикую, как только
выворотится из орды. Сколько ни погуляет, а моих рук не минует.
     - Теперь  ты  не удивишь его ничем, - посмеивался Гарусов. - После моей
науки  нечему  учить...  Сам  дьячок-то  мне  говорил, что у вас в монастыре
только по губам мажут, а настоящего и нет.
     - Ну,  ты  уж  тово, как медведь, - ворчал воевода. - Зачем насмерть-то
забивать крестьянишек?
     - А ежели они не хотят задатков отрабатывать?
     - Помалкивай,  Тарас  Григорьич...  Знаем, што знаем, а промежду прочим
дело твое, ты и в ответе.
     Гарусов  был  скучный такой и редко вступался в разговор. Сидит, молчит
и  вздыхает.  Забота  у него была о своем деле. Что-то там творится?.. Плохо
место,   когда   свои  работники  поднимутся,  а  приказчикам  без  него  не
управиться.   Сколько  уже  теперь  времени-то  прошло...  А  ведь  все  там
осталось,  на  Баламутском  заводе  да  на  руднике.  Разорят  вконец, ежели
казачишки  захватят  все  обзаведение.  Поправлять  поруху  хуже, чем заново
строиться.  Эх, плохо дело... А начальство ничего не хочет помочь, да и силы
нет.  Вот  ждут в Усторожье со дня на день рейтар и драгун из Тобольска, а о
них  ни  слуху  ни духу. Улита едет, когда-то будет. И все так у начальства:
схватятся, а дело уже сделано.
     А  время-то  как  летит.  Вот  и  осень  миновала, и первый снежок пал.
Мерзлая  земля  гудит  под  конским  копытом,  как  стекло. Яровая покрылась
льдом.  Сиверком начало подувать. А у Гарусова даже шубы своей нет. Пришлось
взять  шубенку  у  воеводы  и в чужой щеголять. Тошно Гарусову: бродит он по
Усторожью  как неприкаянный и все смотрит в свою сторону. Заберется на башню
и  смотрит,  как  по  степи  гуляет сиверко да сухой снег подметает. А потом
стыдно  делается  Гарусову,  когда  он  с  игуменом  Моисеем встретится: оба
бежали.  Воевода,  когда  немножко  отошел  от  своей  лихоты,  стал травить
гостей. Нет-нет да и завернет кусательное словечко, а гостей коробит.
     - Хорошо,  што  вы вовремя помирились, - язвит Полуект Степаныч. - А то
делились,  делились,  никак  разделиться  не  могли... Игумну своего жаль, а
Гарусов чужое любит.
     - Кто  старое  помянет,  тому  глаз  вон,  Полуехт Степаныч. Вот што ты
заговоришь, когда воеводша Дарья Никитишна из обители выворотится.
     - А  ежели  на  меня напущено было? Да ты, Тарас Григорьич, зубов-то не
заговаривай...  Мой  грех, мой и ответ, а промеж мужа и жены один бог судья.
Ну,  согрешил,  ну, виноват - и весь тут... Мой грех не по улице гуляет, а у
себя дома. Не бегал я от него, не прятался, не хоронил концов.
     - Так,  так,  -  повторял  игумен. - Хороший ты человек, воевода, когда
спишь.  А  днем-то  мы тебя што-то немного видим. Вот и сидим у тебя да ждем
погоды. Засилья нам не даешь, а то и мы бы выворотились к своим местам...
     - Ужо  по заморозкам рейтары придут, - отвечал воевода. - Они теперь на
винтер-квартирах...  Мне  и  то  маэор  Мамеев засылку делал... Тоже приказу
ждут.  Неведомо еще куда их пошлют. А вас и без рейтар ущитим... Тоже видали
виды...
     В  Усторожье  приходили  беглецы  с  линии и приносили невеселые вести.
Смута  росла, как пожар. Теперь уже все было охвачено: и бывшая монастырская
вотчина,  и  южные  заводы,  которые были в Оренбургской губернии. Воровские
люди  заняли  весь  Яик, а потом разошлись по казачьим станицам на Ую. А там
башкиры  поднялись.  У  них  свой  батырь  объявился. Тесное житьишко везде,
народ   разбежался  куда  глаза  глядят,  а  помощи  ниоткуда.  По  станицам
гарнизоны  сами  сдаются  самозванцу,  а  попы даже с крестом встречают и на
ектеньях поминают царя Петра Федорыча.
     - Что  же это будет-то? - спрашивал Гарусов, наступая на воеводу. - Где
же начальство-то? Чего оно смотрит?..
     - А  вы  сами виноваты, - объяснял Полуект Степаныч. - Затеснили вконец
крестьян,  вот  теперь  и  расхлебывайте кашу... Озлобился народ, озверел. У
всякого  своя причина. Суди на волка, суди и по волку... А главная причина -
темнота  одолела.  Вот я, - у меня все тихо, потому как никого я напрасно не
обижал... У меня порядок.
     Похвастался  воевода,  а тут как раз писчик Терешка сбежал к мятежникам
да  еще  подбросил на воеводский двор "противное" письмо, в котором всячески
обзывал  старого  воеводу  и  грозил  ему  выдергать по волоску всю "поганую
бороденку".
     - Что  же,  не  кормя,  не  поя,  ворога не наживешь, - грустно заметил
Полуект Степаныч.
     Побег  Терешки  обозначал,  во-первых,  близость поднимавшейся грозы, а
во-вторых,  то,  что  и  в Усторожье не все было спокойно и что существовали
какие-то  тайные  сношения с неприятелем. Полуект Степаныч сразу встряхнулся
и  принялся  за  дело.  Он осмотрел вал и ров, деревянные стены с надолбами,
рогатки,  башни,  ворота,  привел  в  известность воинский снаряд и произвел
смотр  своей  команде. Старик сам подтянулся, вспомнив былые походы в "орду"
и   сторожевую   службу   по  линии.  Городские  жители  тоже  готовились  к
предстоящему  сидению,  потому  что  и зима велика, а народу набежит со всех
сторон  достаточно.  А тут подметное письмо нашли на паперти собора и другое
в  судной  избе.  Это  был  -  "именной указ самодержавного императора Петра
Федоровича  Всероссийского и проч., и проч., и проч.", в котором говорилось:
"Как  деды  и  отцы ваши служили, так и вы мне послужите, великому государю,
верно  и  неизменно,  до  последней  капли  крови.  А когда вы исполните мое
именное  повеление  и  за  то  будете  жалованы  крестом  и бородою, рекою и
землею,  травами  и  морями,  денежным  жалованием  и  хлебным провиантом, и
свинцом,  и  порохом,  и  вечною  вольностию.  И  повеление мое исполните со
усердием.  Ко мне приезжайте, то совершенно меня за оное приобрести можете к
себе  мою монаршескую милость; а ежели вы моему указу противиться будете, то
вскорости  восчувствовати  на  себя  праведный  мой  гнев. Власти всевышнего
создателя  нашего и гнева моего избегнуть не может никто, - от сильныя нашея
руки   защищать  не  может".  Дальше  следовала  именная  подпись:  "Великий
государь   Петр   Третий   Всероссийский".   В   народе,   вероятно,   такие
возмутительные листы ходили еще раньше.
     Возмутительные  листы были прочитаны в воеводском доме соборне. Воевода
только  покачал  головой,  рассматривая  тот  лист,  который  был подкинут в
судную избу.
     - Терешкина рука, - проговорил он со вздохом. - Ах, сквернавец!..
     - А  это  дьячкова  рука,  -  уверял  игумен Моисей, разглядывая другой
лист.  -  Напрасно  ты  его до смерти не замучил, Тарас Григорьич... Хорошим
ремеслом  занялся,  нечего  сказать. Повесить мало... А что же наша воеводша
не едет?
     - Пора  бы  ей быть дома, - смущенно заявлял воевода. - Не попритчилось
ли какого дурна на дороге, не ровен час!..
     В  сущности,  воевода думал про себя, что как бы хорошо вышло, ежели бы
бунтовщики  порешили  его воеводшу, а он остался бы вдовцом. Время бурное, и
все  может  быть.  Прямо  он  этого  не  высказывал,  но  про себя согрешил,
подумал.  И жаль воеводшу, пожалуй, и хорошо бы пожить на своей полной воле.
Воеводша  приехала  совершенно  неожиданно  ночью,  когда  ее никто не ждал.
Колымага  прилетела  к  городским воротам на всех рысях, спасаясь от погони.
Ударили   тревогу,   и  всполошился  весь  город.  Оказалось,  что  колымагу
остановили   пять   вершников  еще  на  Калмыцком  броду,  чуть  не  в  виду
Прокопьевского   монастыря.   Первый,   кто   заглянул   в   колымагу,   был
Терешка-писчик.  Дарья  Никитична  вся  обмерла  со страху, ожидая неминучей
смерти,  но  Терешка ограничился только тем, что обыскал ее и забрал кошелек
да разную ценную рухлядь.
     - Терешка, побойся ты бога, - взмолилась воеводша.
     - Это  вы  побойтесь  теперь  бога-то, а мы достаточно его боялись, - с
холопскою  наглостью ответил Терешка. - Поклончик воеводе... Скоро увидимся,
и то я уж соскучился.
     Из  других  вершников напугал воеводшу рослый молодой детина в бараньей
шапке  с  красным верхом. Он, видимо, был за начальника. Заглянув в кибитку,
молодец схватил уже воеводшу за руку, но Терешка его остановил:
     - Оставь,  Тимошка...  Старуха  добрая,  и  воевода  по ней соскучился.
Пусть порадуется, што старушка благополучно доехала.
     По  всем приметам, это был Тимошка Белоус, тот самый беломестный казак,
который  сидел  за  дубинщину в усторожской судной избе и потом бежал. О нем
уже ходили слухи, что он пристал к мятежникам и даже "атаманит".
     - Посмеялись  они  над нелюбимою женою, - жаловалась воеводша. - Ну, да
бог  их  простит...  Чужой  человек  и  обидит,  так  не обидно, а та обида,
которая в своем дому.
     Воеводша  встретилась  с  мужем,  как  и следует жене: вида никакого не
подала,  что  сердится  или  обижена.  Воевода  порядком  струхнул и немного
совестился.  Оба  вместе  думали  одно  и  то  же: напущена беда со стороны.
Старуха  обошла свои покои вместе с игуменом Моисеем и попросила окропить их
святою  водою,  чтоб и духу от недавней нечисти не осталось. А потом, как ни
в  чем не бывало, стала рассказывать привезенные новости. Воровские люди уже
завладели  Баламутским  заводом,  контору  сожгли  вместе со всеми бумагами,
господский  дом  разграбили, а на фабрике стали лить чугунные ядра да пушки.
На  медном руднике затопили все шахты и освободили колодников, а приказчиков
перебили.  Народ  ходит  пьяный.  Приставов  и уставщиков перевязали и мучат
всякими муками.
     - Похваляются  Прокопьевский  монастырь взять, - рассказывала воеводша,
покачивая  головой.  -  На монастырскую казну зарятся... А потом, говорят, и
Усторожью несдобровать.
     - А про дьячка Арефу не слыхать? - полюбопытствовал Гарусов.
     - Как  же, пали слухи и про него... Он теперь у них в чести и подметные
письма  пишет.  Как-то прибегала в обитель дьячиха-то и рекой разливалась...
Убивается  старуха  вот  как.  Охоньку  в  затвор посадили... Косу ей первым
делом  мать Досифея обрезала. Без косы-то уж ей деваться будет некуда. Ночью
ее  привезли,  и  никто  не  знает. Ох, срамота и говорить-то... В первый же
день  хотела  она удавиться, ну, из петли вынули, а потом стала голодом себя
морить. Насильно теперь кормят... Оборотень какой-то, а не девка.


VII

     В  Прокопьевском  монастыре  в  конце 1773 года скопилась масса народа,
сбежавшегося   сюда   со   всей   Яровой  и  ордынской  линии.  Другие  пока
пристроились  в  Служней  слободе,  потому  что  монастырских  помещений  не
хватало.  А  время  было  зимнее, холодное, и всем нужно было тепло. Сначала
келарь  Пафнутий  принимал  всех  без  разбора, а потом пришлось отказывать.
Хлебная  и  квасоварня  и  часть иноческих келий отошли под пришлый народ, а
сами   благоуветливые  старцы  сбились  в  общей  братской  трапезе.  Келарь
Пафнутий   постоянно   чесал   затылок,   когда   встречалось   какое-нибудь
затруднение.  Беда  все  близилась. Дороги к Усторожью, в "орду" и на заводы
были  захвачены  мятежниками.  Беглецы  являлись  в монастырь в самом жалком
виде   и  рассказывали  ужасы.  Взбунтовались  заводские  рабочие,  башкиры,
монастырские  крестьяне,  и  все  сбивались  в  одну  шайку,  чтоб  идти  на
Прокопьевский монастырь.
     - В  Башкири  свой  атаман  объявился,  -  рассказывали  беглецы.  - Из
тептярей  он, Салават Юлаев... С ним великое множество конников. Все грабят,
жгут, зорят...
     Но  Башкирь была не страшна, потому что она хозяйничала в своих горах и
по  ту  сторону  Урала,  куда  наступали  пугачевские скопища, пролагая себе
кровавый  путь.  Страшнее  был  новый  пугачевский  атаман  Тимошка  Белоус,
который   грозился   разнести   Прокопьевский  монастырь  по  кирпичику.  Он
прославился  еще  в  монастырскую  дубинщину,  и  за  ним свои крестьяне шли
толпами.  Рассказывали,  что  при  Белоусе главным советником состоит слепец
Брехун,  томившийся с ним вместе в усторожской тюрьме, а писчиками Терешка и
дьячок  Арефа.  Последнее  смущало монастырскую братию больше всего. Как это
могло  случиться,  чтобы  смирный  дьячок пошел на такое богопротивное дело?
Монастырская братия негодовала, и защищал Арефу только один инок Гермоген.
     - Не  своею  волей  Арефа  подметные  письма  пишет,  -  говорил  он. -
Застращали его, ну, он и впал в малодушие. Жив смерти боится...
     - В животе и смерти один господь волен...
     - Хорошо  так-то  говорить,  сидя за стеной. Я-то уж хорошо знаю Арефу.
Не  таковский человек, штобы назло, а так уже судьба выдалась злосчастная...
Напринимался он муки и в Усторожье и у Гарусова.
     - На   одной  цепи  у  Полуехта  Степаныча  сидел  с  Белоусом:  вот  и
сосватались  в  тюрьме. Не покрывай Арефу, Гермоген, не гоже... Из пушки его
мало застрелить за его воровство.
     О  Белоусе  было  известно  все. Ходил он в белом полушубке из домашней
овчины  с  перевязью из полотенца через левое плечо; на голове казачья шапка
с  красным верхом. За ним вели двух гнедых иноходцев, на которых он выезжал.
Ничего  не  пил  Белоус,  не  льстился  на  баб  и девок и держал себя очень
сурово,  особенно ежели "встреча" случалась. Первым летел Белоус в огонь и с
пленными  расправлялся коротко. Повесить - и весь сказ. Все это знали, и все
боялись  грозного  атамана.  Мало  с  кем  он  разговаривал,  кроме  слепого
Брехуна,  подучивавшего  атамана  на  какое-нибудь  воровство. Главная шайка
сбилась  еще  под Баламутским заводом и теперь катилась к монастырю, как ком
снега.  К  ней  пристала  почти  поголовно  вся бывшая монастырская вотчина.
Белоус  сделал  главную  стоянку  в  Черном  Яру,  повыше монастыря верст на
тридцать. Высокое было место, усторожливое и для шайки самое способное.
     Рассказывали,  что  Белоус  не  один  раз наезжал в Служнюю слободу для
каких-то  тайных  переговоров  со  своими  единомышленниками и что будто его
лошадь  видели  привязанной  у  задворков  попа  Мирона.  Последнее уже было
совсем  несообразно.  Политика  Белоуса, впрочем, была понятна. Ему хотелось
переманить  на свою сторону Служнюю слободу и под ее прикрытием начать осаду
монастыря.  Первым  догадался  об этом инок Гермоген и нарочито отправился к
попу  Мирону, чтобы выпытать у него, как и что. Сумрачен вернулся Гермоген в
монастырь и сказал только одному Пафнутию, что дело скверно.
     - Плохая  надежда  на  Служнюю  слободу,  отец  келарь, - говорил он. -
Смущает мужиков Белоус, а поп Мирон древоголов вельми...
     - А што он говорит?
     - Вот  то-то  и  дело,  что отмалчивается поп Мирон не к добру. Нечисто
дело,  отец келарь... Только и Белоус ничего не возьмет: крепок монастырь, а
за нас предстательство преподобного Прокопия.
     Больным  местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать -
сидевшая  в  затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел
ее  тронуть,  а без нее и сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась:
от  своей  смерти,  слышь,  никуда  не  уйдешь, а господь и не это терпел от
разбойников.  О  томившейся в затворе Охоне знал один черный поп Пафнутий, а
сестры  не  знали,  потому  что  привезена  она была тайно и сдана на поруки
самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
     - Обитель  захватят воры прежде всего, - говорил Гермоген, рассматривая
с  башни  позицию.  - Ловкое место, штобы наш монастырь осаждать... Сжечь бы
ее надо было.
     - Указу  нет  относительно  затвора,  ничего  не  поделаешь, - повторял
Пафнутий  с  сокрушением.  -  Связала  нас княжиха по рукам и по ногам, а то
всех сестер перевели бы к себе в монастырь. Заодно отсиживаться-то...
     В  большой  тревоге встретила монастырская братия рождество, потому что
на  праздниках  ждали  наступления  шайки  Белоуса,  о  которой имели точные
сведения  через  переметчиков.  Атаман  готовился к походу и только поджидал
пушек с Баламутского завода.
     Так  прошли  первые  дни  праздника. Тихо было в Служней слободе, как в
будень  день.  Никому  праздник  на  ум  не  шел.  Белоусовские  воры начали
появляться   в   Служней  слободе  среди  белого  дня,  подъезжали  к  самым
монастырским стенам и кричали:
     - Эй  вы,  вороны,  сдавайтесь  батюшке  Петру  Федорычу!  А  то  силой
возьмем:  хуже  будет.  Игумен  бежал, а вам нечего больше ждать... На чужом
месте сидите!
     Мятежники  пускали  в монастырь стрелы с подметными письмами, в которых
ругали игумена Моисея. Иноки отписывались и называли мятежников ворами.
     "Какой  у  вас Петр Федорыч? - писал им отписку келарь Пафнутий. - Царь
Петр  III помре божиею милостью уже тому время дванадесять лет... А вы, воры
и   разбойники,   поднимаете  дерзновенную  руку  против  ее  императорского
величества  и  наследия  преподобного  Прокопия,  иже  о  Христе  юродивого.
Сгинете,   проклятые   нечестивцы,   яко  смрад,  а  мы  вас  не  боимся.  В
остервенении  злобы  и  огнепальной  ярости  забыли  вы,  всескверные, страх
божий,  а  секира  уже  лежит  у  корня смоковницы... Тако будет, яко во дни
нечестивого Ахава. Буди..."
     Монахи  боялись  за  крещенье,  когда из монастыря совершался церковный
ход  на  иордань, устраиваемую на Яровой. Но и крещенье прошло благополучно,
хотя  Гермоген  и  просидел  все  время  на колокольне, чтобы вовремя подать
знак.  Враг  появился только на третий день крещенья. Погода была тихая, и в
воздухе  крутился  легкий  снежок.  Передовые  конники показались с нагорной
стороны,  и монастырский колокол ударил набат. Поднялись все на ноги. Монахи
расставлены   были   вперед  по  убойным  местам  у  пушек  и  на  бойницах.
Распоряжался  всем  инок  Гермоген,  рыжие  волосы  которого мелькали везде.
Простой  народ  высыпал тоже на стены. Бабы причитали и плакали. А гроза все
надвигалась...  За  передовыми  конниками  показалась густая ватага, которую
вел  сам  Белоус.  За  ней  везли  на  санях тяжелые пушки и всякий воинский
припас,  а  там  вдали  шла несметная пешая толпа, вооруженная чем попало. С
колокольни  видно  было  дорогу  верст  на  пять,  и  вся  она  была усыпана
мятежниками,  двигавшимися  одною  живою  черною  лентой,  точно  муравьище.
Келарь  Пафнутий  долго смотрел на эту картину и упал духом. Кабы еще игумен
был, так все же легче.
     - И  без  игумена  управимся,  -  утешал  его  Гермоген.  -  Он  нам из
Усторожья подмогу приведет.
     Как  предполагал  Гермоген,  так  и  случилось.  Мятежники первым делом
заняли  Дивью  обитель,  а  потом остановились. Служняя слобода находилась в
страшном  волнении,  но к монастырю никто и не думал идти. Между слобожанами
и  атаманом  велись  какие-то  переговоры,  а  потом  на деревянной церкви в
Служней  слободе раздался трезвон, и показался церковный ход с попом Мироном
во  главе. Инок Гермоген так и замер и даже протер себе глаза - не во сне ли
все  это  делается.  Нет,  колокола  радостно  гудели, и Белоус был встречен
честь  честью,  как  воевода.  К  его шайке примкнула вся слобода: куда поп,
туда  и  приход.  А потом началось веселье. Всех слобожан остригли в кружок,
на  казацкий  лад.  При  занятии Дивьей обители оказали сопротивление только
профосы  и  сержант  Сарычев,  сторожившие  княжиху  в  затворе. Казаки двух
профосов  изрубили,  а  всех  остальных  забрали  живьем. Белоус сам вошел в
затвор, где неисходно томилась именит