и начал падать,
значит,  теплее  будет.  Ходит  Гермоген  по стене и слушает. Тихо в Служней
слободе,  только  мелькают  огоньки,  точно  волчьи  глаза. Слышится изредка
сдержанный  конский  топот.  Но  вот  грянула  первая  пушка, и ядро пробило
монастырские  ворота. Со стены ответила монастырская пушка, наведенная прямо
на   Служнюю  слободу.  С  этого  и  началась  осада.  Незаметно  в  темноте
подкатились  воза  с  сеном  к  самым  стенам,  а  из-за  них невидимые люди
стреляли  кверху  и  лезли  по  лестницам  на  стены.  На  стенах завязалась
рукопашная.  Все мятежники надели через левое плечо по белому полотенцу и по
этому  знаку отличали своих от чужих. В темноте слышался один громкий голос,
который  посылал все вперед, - это был сам атаман. Он скакал на своей лошади
под  стеной,  а  потом  бросил лошадь и полез на стену впереди других. Этого
только  и  ждал  Гермоген.  Навел  он  все  пищали,  и посыпались с лестницы
убитые,  а  атаманский  голос замолк. Служняя слобода опять горела, и зарево
пожара  освещало  теперь страшную картину. Мало было защитников в монастыре,
притомились  все,  а  некоторые  были уже перебиты. Зато не убывал народ под
монастырской   стеной,  а  подходили  все  новые  силы.  Ожесточение  росло.
Смутилась  монашеская  братия  и  другие  монастырские  вои,  но в это время
показался  келарь Пафнутий с крестом в руках и стал ободрять смутившихся. Он
стоял   посредине   двора,   и   здесь  его  положило  неприятельское  ядро.
Окончательно  смутился  весь  народ,  но в это время толпа мятежников начала
ломиться  в главные ворота, и все бросились туда. Гермоген сам навел большую
пушку,  стоявшую  во дворе, и приложил фитиль. Грянул страшный выстрел, ядро
пробило  ворота  и  пронеслось  в  Служнюю слободу, оставив на своем пути до
десятка  убитых.  Простреленные  ядрами  ворота  еще  держались  на железных
связях, и их заваливали изнутри бревнами и кирпичами.
     Так  шайка  и  не могла взять монастыря, несмотря на отчаянный приступ.
Начало  светать, когда мятежники отступили от стен, унося за собой раненых и
убитых.  Белоус  был контужен в голову и замертво снесен в Дивью обитель. Он
только  там  пришел  в себя и первое, что узнал, это то, что приступ отбит с
большим уроном.
     - Надо,  атаман, убирать подобру-поздорову пяты, - советовал Терешка. -
Черт  с  ними,  с  монахами...  Того  гляди, из Усторожья нагрянут рейтары и
драгуны.
     - Уходи, коли боишься...
     - Да я так...
     Неудачный  приступ навел на всех тяжелое уныние. Белоус велел отступать
по  дороге  на  заводы.  Сначала  был  двинут  обоз с запасами, за ним везли
пушки,  а  после  всех  следовала  пестрая толпа пехарей. Из Служней слободы
многие  пристали  к  шайке.  В Дивьей обители оставался один атаман со своею
казачьею  сотнею.  Белоус  точно  еще  на что-то надеялся и все выжидал. Так
прошло  томительно-долгих  три  дня. Атаман не двигался. Казаки уже начинали
роптать,  попрекая  его  неудачным  походом. Сколько людей перебито, сколько
пороху изведено, а толку на волос нет.
     Наконец,   прилетел   гонец  с  известием,  что  три  рейтарских  полка
выступили  из  Усторожья  по  дороге к монастырю. Тогда атаман отпустил свою
сотню,  сказав,  что  догонит  ее на дороге. С ним остались только Терешка и
Брехун.
     - Атаман, смотри, живьем заберут...
     - Пусть!..
     Рейтары  были уже совсем близко, у Калмыцкого брода через Яровую, когда
Белоус,  наконец, поднялся. Он сам отправился в затвор и вывел оттуда Охоню.
Она  покорно  шла  за ним. Терешка и Брехун долго смотрели, как атаман шел с
Охоней  на гору, которая поднималась сейчас за обителью и вся поросла густым
бором.  Через  час  атаман вернулся, сел на коня и уехал в тот момент, когда
Служнюю  слободу  с  другого  конца  занимали  рейтары.  Дивья  обитель была
подожжена.
     Охоня была найдена зарезанной на горе, в виду Служней слободы.
     Инок  Гермоген  с  радостью  встретил  подмогу,  как  и  вся монашеская
братия.  Всех  удивило  только одно: когда инок Гермоген пошел в церковь, то
на  паперти увидел дьячка Арефу, который сидел, закрыв лицо руками, и горько
плакал.  Как он попал в монастырь и когда - никто и ничего не мог сказать. А
маэор  Мамеев  уже  хозяйничал  в Служней слободе и первым делом связал попа
Мирона.


                                Послесловие

     Главная  грозовая  туча  миновала  Яровую  и  пронеслась  по ту сторону
Урала.  Скопища  Пугачева  прошли на Казань, а по всей Яровой шла деятельная
"разборка".  В  Баламутском  заводе  неистовствовал  вернувшийся с драгунами
Гарусов,  в  Прокопьевском  монастыре  чинили суд и расправу игумен Моисей и
маэор  Мамеев,  а  в  Усторожье  усиленно трудился воевода Полуект Степаныч.
Попорченная  административная  машина  была  снова  пущена в ход. Собственно
говоря,  в  руки местной администрации попался один "ровнячок", та безличная
масса,  которая  была  виновата  в полном составе, а отдельные лица не имели
самостоятельного  значения.  Отсюда  выработалась и своя система наказания -
"брать  десятого".  Этого  несчастного  десятого били кнутом, драли плетьми,
дули  батожьем  и  вообще  истязали  всяческими  средствами  доброго старого
времени.
     "Головка"  бунта  ушла на Урал, куда потянула главная масса зачинщиков.
Игумен  Моисей  особенно  жалел,  что  не  удалось  захватить  таких  важных
бунтарей,  как  Белоус  и  Брехун.  Они ушли целы и невредимы и затерялись в
шайке  Пугачева.  Из крупных попались только трое: поп Мирон, дьячок Арефа и
писчик  Терешка.  Они, как важные преступники, были отправлены в Усторожье и
заключены  в  узилище  под судною избою, где раньше уже сидел Арефа вместе с
Белоусом.  Воевода  Полуект  Степаныч  хотя  и  чинил  жестокую расправу над
мятежниками,  но  делал это только по обязанности, а сам рад был уже уйти на
отдых.  Он  гордился  тем,  что Усторожье удержалось от общей "шатости" и не
примкнуло к самозванцу.
     - Э,  пора  костям  и  на  покой,  -  устало  говорил воевода. - Будет,
послужил... Да и своих грехов достаточна. Пора о душе подумать...
     Воевода  даже  осуждал игумена Моисея и Гарусова, неистовавших у себя с
неослабною  энергией,  возмещая  свое  позорное  бегство  на  чужих  спинах.
Служняя  слобода  давно  повинилась, как один человек, "десятый" был наказан
по  всей форме, а игумен все выискивал виноватых своими домашними средствами
и одолевал воеводу все новыми просьбами о наказаниях.
     Замирившийся   край   представлял  собой  печальную  картину.  Половина
селитьбы  пустовала,  а  оставшиеся  в  целых  жители неохотно шли на старые
пепелища,  боясь  розысков  и  жестокой расправы. Особенно пострадала бывшая
монастырская  вотчина, несшая на себе тройной гнет дубинщины, заводского ига
и  пугачевщины.  Пашни  оставались  непахаными, крестьянское хозяйство везде
рушилось,  и  бывшие монастырские людишки брели врозь. Немалым злом являлись
разбойничьи  шайки,  бродившие  за  Яровой  и  разорявшие  остатки. Это были
осколки  разбитых  скопищ. У каждой являлся свой атаман, и каждая работала в
свою голову.
     Для  суда  над  попом  Мироном,  дьячком  Арефой  и  писчиком  Терешкой
собрались  в  Усторожье  все: и воевода Полуект Степаныч, и игумен Моисей, и
Гарусов,  и маэор Мамеев. Долго допрашивали виновных, а Терешку даже пытали.
Связали  руки  и  ноги,  продели  оглоблю и поджаривали над огнем, как палят
свиней  к  празднику.  Писчик  Терешка  не  вынес этой пытки и "волею божиею
помре",  как  сказано  было  в протоколе допроса. Попа Мирона и дьячка Арефу
присудили к пострижению в монастырь.
     - Слава  богу,  - проговорил Арефа, перекрестившись. - Давно бы так-то,
так  оно  бы  лучше. Конечно, жаль дьячихи Домны Степановны, только на што я
ей теперь? Был конь, да уезжен.
     Таким образом, все успокоилось.
     Игумен  Моисей  тоже  успокоился.  Нет  худа  без добра: во время осады
умерла  игуменья  Досифея,  а  потом  и  вся Дивья обитель сгорела. Когда на
пожарище  прибежали  слободские  мужики и хотели спасать из затвора княжиху,
последняя  взбунтовалась  в последний раз и не захотела выйти. Она заперлась
изнутри  и  сгорела  живая.  По  слухам,  она давно уже была не в своем уме.
Остался  один  Прокопьевский монастырь, а в нем засел крепче прежнего игумен
Моисей.  Плохо  пришлось  теперь монастырской братии, изнуряемой египетскими
работами  и  тяжелыми  наказаниями. Особенно донимал игумен инока Гермогена,
которого  возненавидел  за  защиту  монастыря.  Доставалось и попу Мирону, в
иночестве  Мисаилу,  и  дьячку Арефе, в иночестве Агафангелу. Все трое несли
на себе игуменскую опалу с подобающею кротостью.
     Прошло несколько лет.
     Одряхлел  воевода  Полуект  Степаныч  и просился на покой. Он оставался
последним   воеводой,  а  в  других  городах  были  устроены  уже  ратуши  и
магистраты,   и  управлялись  новые  люди,  бритоусы  и  табачники.  Полуект
Степаныч  совсем не понимал новых порядков и скорбел душой. Единственным его
утешением  было съездить в Прокопьевский монастырь к игумену Моисею. Все оно
как  будто  легче  на  душе... Любил старик покалякать с опальными иноками о
недавней   заворохе,   особенно  с  Агафангелом.  Бывший  дьячок  много  мог
рассказать  о  своих  злоключениях и всегда заканчивал свою скорбную повесть
слезами   о   неповинно   зарезанной   Охоне  и  дьячихе  Домне  Степановне,
переехавшей  на  житье  в  Усторожье,  - она торговала там своими калачами и
квасом в обжорном ряду.
     - Все  мы  грешные  люди,  - повторял с грустью Полуект Степаныч, качая
своею седою головою. - А на каждом грехов, как на черемухе цвету...
     Агафангел  иногда  начинал  заговариваться,  приходил  в  ярость, и его
уводили  на послушание в особую келью. Старик повихнулся. Игумен Моисей тоже
начинал  сильно  задумываться.  Не люб ему стал свой монастырь, и задумал он
небывалое,  именно,  перенести  монастырь на новое место, на Калмыцкий брод.
Задумано  -  сделано.  Как  ни  уговаривали старика, а он поставил на своем.
Небывалая  работа  закипела. Разбирали каменные монастырские стены, и кирпич
свозили  на плотах по Яровой к Калмыцкому броду. После того разобрали кельи,
все  хозяйственные  пристройки  и  только  оставили  до  времени один собор,
стоявший  на  пустыре.  В  одном  месте  зорили,  а в другом строили. Монахи
выбились  из  сил  на  этой  новой  работе,  а  игумен Моисей был неумолим и
успокоился  только  тогда, когда переехал на новое место, в свою новую келью
с  толстыми  крепостными стенами, железными дверями и железными решетками. К
себе  в келью игумен свез всю монастырскую казну и дорогую церковную утварь.
Иноки  строили  новую церковь и клали новые стены, а игумен Моисей любовался
новым местом, которое не напоминало ему ни о дубинщине, ни о пугачевщине.
     Опустел   Прокопьевский   монастырь,   обезлюдела  и  Служняя  слобода.
Монастырские   крестьяне   были   переселены  на  Калмыцкий  брод  к  новому
монастырю,  а  за  ними  потянули  и  остальные. Но новый монастырь строился
тихо.  Своих  крестьян оставалось мало, да и монастырская братия поредела, а
новых  иноков  не  прибывало.  Все  боялись строгого игумена и обегали новый
монастырь.
     Лет  через  пять  после  пугачевщины  под  Усторожьем  показалась шайка
разбойников.  Предводителем  был старый пугачевский атаман Белоус. Воровские
люди  грабили  по  дорогам  купеческие  обозы  и  наезжали  к самому городу.
Говорили,  что  Белоус  часто  бывает даже в самом Усторожье. Старый воевода
встрепенулся.  Надо  было  ловить  разбойников.  Он несколько раз выступал с
поиском,  а  шайка  все  уходила  прямо из-под носу. Пока воевода гонялся за
разбойниками,  они  успели напасть на новый монастырь, убили игумена Моисея,
а  казну  захватили  с  собой. Это дерзкое убийство утроило энергию Полуекта
Степаныча.  Он  самолично  отправился  ловить  Белоуса,  но  это предприятие
закончилось  совершенно неожиданно и необычно. Разбойники разбили воеводских
воинских   людей,  взяли  самого  Полуекта  Степаныча  в  полон,  высекли  и
отпустили домой... Так печально кончил последний усторожский воевода.
     Сейчас  от  Прокопьевского  монастыря, Дивьей обители и Служней слободы
остались   одни   пустыри.  Только  по-прежнему  высоко  поднимается  правый
гористый  берег  Яровой,  где шумел когда-то вековой бор. Теперь торчат одни
пни,  а  от  прежнего  осталось  одно название: народ называет и сейчас горы
Охониными бровями.


ПРИМЕЧАНИЯ

ОХОНИНЫ БРОВИ

                                  Повесть

     Впервые напечатана в журнале "Русская мысль", 1892, Э 8, 9.
     Интерес  к  движению  Пугачева  на  Урале возник у Мамина в семидесятые
годы,  когда  он  был  студентом  Медико-хирургической  академии. В одном из
писем  к  отцу  1875  г.  он  просит  записывать  устные народные рассказы о
пугачевщине  на  Урале. Писатель строит свою повесть на широком историческом
материале:   Зырянов   А.   Пугачевский   бунт  в  Шадринском  уезде  и  его
окрестностях  (Пермский сборник, 1859); Дубровин Н. Пугачев и его сообщники;
статьи  Г.Плотникова,  печатавшиеся  в "Пермских епархиальных ведомостях" за
1869  г.  Легко  угадываются  в  повести  переиначенные  писателем подлинные
названия  населенных  пунктов: Усторожье - город Шадринск Пермской губернии,
Баламутский  завод - Каменский завод, Прокопьевский монастырь - Далматовский
монастырь.  Река  Яровая  в  повести - река Исеть, по долине которой проехал
Мамин-Сибиряк  в  1890  г.  Он  доехал  до  Долматовского монастыря, собирая
материал  о  восстании  монастырских крестьян на Южном Урале в 1762-1764 гг.
(дубинщина), подавленном воинской силой.

     С.  157. Беломестный казак - так называли свободных людей из крестьян в
XVIII  в.,  которые  несли гарнизонную службу на южной границе Урала. За это
они   получали   во  владение  пахотную  землю,  сенокосные  угодья  и  были
освобождены от податей.
     С.  158.  Духовные  штаты.  -  Указом 1794 г. "О монастырских штатах" у
монастырей были отобраны населенные крестьянами земли.
     С.  159.  Второй  башкирский  бунт  -  так  называлось восстание башкир
1737-1739    гг.   под   руководством   Бепени,   Майдара,   Тулькучуры   (у
Мамина-Сибиряка - Бепени, Майдары, Тулкучуры).
     С. 173. Рейтары - солдаты-кавалеристы.
     С.  186.  ...ратманы  да  головы  объявлены  - выборные лица городского
управления. Упразднены повсеместно в 1785 г.
     С. 201. Вершник - верховой.
     С. 240. Соборне - вместе, всем сбором.
                                                                   А.Груздев