авшей русские владения от "орды".
     Прокопьевский   монастырь   ввиду  всех  этих  обстоятельств  чередился
сильною  рукой.  Игумен  Моисей  самолично  несколько  раз обошел все стены,
подробно  осмотрел  сторожевые  башни,  бойницы  и привел в известность весь
воинский  снаряд,  хранившийся  по  монастырским  подвалам  и кладовым. Всех
башен  было  пять  по  углам окаймлявшей монастырь стены. В каждой стояло по
три  пушки  в  двадцать  пудов  весом,  затем  меньшие пушки спрятаны были в
бойницах,  а  на особых площадках открыто помещались чугунные мортиры. Самая
большая  пушка,  весившая  сто  двадцать пудов, стояла на монастырском дворе
против  полуденных  ворот,  -  это было самое опасное место, откуда нападала
"орда".  На  случай,  если  бы  неприятель  сбил  ворота, он был бы встречен
двадцатифунтовым  ядром.  Особенно  любовался этою большою пушкою новый инок
Гермоген.  Он  по  нескольку  раз в день обходил ее кругом, ощупывал лафет и
колеса, любовно гладил и еще более любовно говорил келарю Пафнутию:
     - Это наша матушка игуменья... Как ахнет старушка, так уноси ноги.
     Вообще  Гермоген  ужасно  интересовался  всякою воинскою снастью и даже
надоел  грозному  игумену  своими  расспросами,  как  и  что  и  что к чему.
Чугунных  ядер  и  картечи  в  кладовых было достаточно - несколько тысяч, а
пороху  не  хватало  - всего было двенадцать пудов и несколько фунтов. Кроме
пушек  и  мортир,  в монастыре было три десятка старинных затинных пищалей и
до  ста  ружей  -  фузей,  турок,  мушкетонов и простых дробовиков. В особом
амбаре  хранилось  всякое  ручное оружие - луки, копья, сабли, пики, а также
проволочные  кольчуги,  старинные  шишаки  и брони. Весь этот воинский скарб
был  добыт  из  подвалов  и  усиленно  приводился  в  порядок  монахами.  Из
Усторожья  воевода  Полуект Степаныч прислал нарочито двух пушкарей, которые
должны  были  учить  монахов  воинскому  делу.  Положим,  пушкари были очень
древние  старцы,  беззубые  и  лысые,  но  и от них Гермоген успел научиться
многому:  сколько  "принимала  зелья"  каждая пушка, как закладывается ядро,
как  наводить  цель,  как  чистить после стрельбы и т.д. По совету Гермогена
одну  трехфунтовую  пушку  монахи  втащили на каменную колокольню собора. Из
нее  можно  было  отстреливаться  на далекое расстояние, особенно по течению
Яровой.
     А  у  игумена Моисея, кроме своего монастыря, много было забот с Дивьей
обителью,  которая тоже всполошилась. Главная причина заключалась в том, что
там  томилась  в  затворе  именитая  узница,  а потом наехала воеводша Дарья
Никитична,  сильно  не  ладившая  с воеводой благодаря девке Охоньке. Игумен
Моисей  раз  под вечер самолично отправился в Дивью обитель, чтобы осмотреть
все.  Не любил он это "воронье гнездо" и годами не заглядывал сюда, а теперь
пришлось.  Скрепил сердце игумен Моисей и отправился в сопровождении черного
попа  Пафнутия.  Вся  обитель  всполошилась,  когда появился редкий гость, и
только  лежала  одна  игуменья  Досифея,  прикованная  к  одру  своею тяжкою
болезнью.  В  другой  комнате  игуменской  кельи  проживала воеводша. Игумен
Моисей  обошел кругом стены и только покачал головой: все сгнило, обвалилось
и  кричало  о запустении. Башен было всего две, да и те покосились и грозили
падением ежечасно.
     - Плохо  место,  - заметил Пафнутий, поглядывая на обительские стены. -
Одна труха осталась... Пожалуй, и починивать нечего.
     - Пора  совсем  порушить  это лукошко, - задумчиво ответил игумен. - Не
подобает  ему  здесь быти... Пронесет господь грозу, сейчас же снесу обитель
напрочь.
     - А куда же сестры денутся?
     - По  другим  монастырям  разошлем...  Да и разослал бы раньше, кабы не
эта  наша  княжиха. Нет моей силы на нее... Сам подневольный человек и ответ
за нее держу. Ох, связала меня княжиха по рукам и по ногам!
     Все  хмурился игумен Моисей, делая обзор захудавшей обители. Он побывал
и  в  келарне  и  в  мастерских,  где сестры ткали себе холсты, и отсюда уже
прошел к игуменье.
     На  пороге  встретила  грозного  игумена сама воеводша Дарья Никитична.
Сильно  она  похудела  за  последнее  время,  постарела  и поседела: горе-то
одного рака красит. Игумен благословил ее и ласково спросил:
     - Ну, как поживаешь, матушка-воеводша?
     - Ох,  не  спрашивай...  Какое  мое житье: ни баба, ни девка, ни вдова.
Просилась  у  Полуехта  Степаныча  на пострижение в обитель, так он меня так
обидел, так обидел... Истинно сказать, последнего ума решился.
     - Мудреное  ваше  дело,  воеводша.  Гордыня  обуяла  воеводу, а своя-то
слабость  очень  уж сладка кажется... Ему пора бы старые грехи замаливать, а
он  вон што придумал. Писал я ему, да только ответа не получал... Не сладкие
игуменские письма.
     Дарья  Никитична  только  опустила  глаза. Плохо она верила теперь даже
игумену  Моисею: не умел он устрашить воеводу вовремя, а теперь лови ветер в
поле.  Осатанел  воевода вконец, и приступу к нему нет. Так на всех и рычит,
а  знает только свою поганку Охоньку. Для нее подсек и свою честную браду, и
рядиться  стал  по-молодому,  и  все делает, что она захочет, поганка. Ходит
воевода  за  Охонькой,  как  медведь  за  козой,  и радуется своей погибели.
Пробовала воеводша плакаться игумену Моисею, да толку вышло мало.
     - У  меня с игуменом будет еще свой разговор, - хвастался воевода. - Он
еще у меня запоет матушку-репку...
     Воевода  не  мог  забыть  монастырской  епитимий, которой его постоянно
корила   Охоня.  Старик  только  отплевывался,  когда  заводилась  речь  про
монастырь.  Очень  уж  горько  ему досталось монастырское послушание: не для
бога  поработал,  а  только  посмешил  добрых  людей.  То  же  самое и Охоня
говорила...
     - Все лежишь, Досифея? - спрашивал игумен Моисей.
     - Бог  за  всех  наказывает,  -  смиренно  ответила больная игуменья. -
Молитвы-то  наши  недоходны  к  богу,  вот  и  лежу  второй  год. Хоть бы ты
помолился, отец...
     - И  то молюсь по своему смирению... Вот стенки пришел поглядеть: плохо
ваше  место, игуменья. Даже и починивать нечего... Одна дыра, а целого места
и не покажешь.
     - А  чья  вина?  -  заговорила  со  слезами  Досифея. - Кто тебя просил
поправить  обитель?  Вот и дождались: набежит орда, а нам и ущититься негде.
Небойсь сам-то за каменною стеною будешь сидеть да из пушек палить...
     - Еще неизвестно, што будет, а ты зря болтаешь...
     - Чего  зря-то:  неминучее  дело.  Не за себя хлопочу, а за сестер. Вон
слухи  пали,  Гарусов  бежал  с  своих заводов... Казачишки с ордой хрестьян
зорят.  Дойдут  и  до нас... Большой ответ дашь, игумен, за души неповинные.
Богу  один  ответ,  а  начальству  другой...  Вот  и матушка-воеводша с нами
страдать остается, и сестра Фоина в затворе.
     - Будет,  мать  Досифея...  Без  тебя  знаю, - сурово ответил игумен. -
Тебя не прошу за себя ответ держать...
     - Горденек  стал, игумен, а господь и тебя найдет. С меня нечего взять:
стара  и  немощна. А жалеючи трудниц, говорю тебе... Их некому ущитить будет
в  обители.  Сиротские  слезы  велики...  Ты  вот  зол, а может, позлее тебя
найдутся.
     - Да  што  ты  мне  грозишь?!  -  крикнул  игумен,  стукнув костылем. -
Раскаркалась ворона к ненастью...
     - А  я скажу, все скажу, - не унималась Досифея. - Все тебя боятся, а я
скажу.  Меня  ведь бить не будешь, а в затвор посадишь, за тебя же бога буду
молить.  Денно-нощно  прошу  смерти,  да бог меня забыл... Вместе с обителью
кончину  приму.  А тебя мне жаль, игумен, - тоже напрасную смерть примешь...
да. Ох, как надо молиться тебе... крепко молиться.
     Не  выносил  игумен Моисей встречных слов и зело распалился на старуху:
даже  ногами  затопал.  Пуще всех напугалась воеводша: она забилась в угол и
даже  закрыла  глаза.  Впрямь  последние  времена  наступили, когда игумен с
игуменьей  ссориться  стали...  В другой комнате сидел черный поп Пафнутий и
тоже  набрался страху. Вот-вот игумен размахнется честным игуменским посохом
-  скор  он  на  руку  -  а старухе много ли надо? Да и прозорливица Досифея
недаром выкликает беду - быть беде.
     Так  и  ушел игумен Моисей, ни с кем не простившись. Гневен был и суров
свыше меры. Пафнутий едва поспевал за ним.
     - Завтра  поеду  в  Усторожье, - объявил игумен Моисей келарю Пафнутию,
когда  они  входили в монастырь, - у нас в монастыре все в порядке... Надо с
воеводой  переговорить  по  нарочито  важному  делу. Я его вызывал, да он не
едет... Время не ждет.
     Келарь   Пафнутий   только  опустил  глаза,  проникая  в  тайный  смысл
игуменского  намерения.  Стыдно  ему стало за игумена. И ночью плохо спалось
черному  попу  Пафнутию.  Все  он  думал  про  игумена  и смущался от черных
мыслей,  которые  так  и  кружились  над ним, как летний овод. И грешно было
думать  так,  и стыдно за игумена... Славу пустит про себя неудобосказуемую,
да  и на весь монастырь вместе. Благоуветливый инок тяжко вздыхал и всю ночь
проворочался  с  боку  на  бок.  А  подумать  было о чем: ведь он должен был
заместить  игумена  Моисея и за все отвечать. Может, и напрасно он смущается
-  опять  хорошего мало. Сумрачен встал Пафнутий на другой день, а игумен уж
успел собраться: живою рукою склался. Тороплив не ко времени сделался.
     - Я  скоро  ворочусь,  а  вы  на всякий случай сторожитесь, - советовал
игумен,  благословляя братию. - Поднимается великая смута, но да не смутится
сердце ваше: господь любя наказует...
     Братия  молча  поклонилась  игумену  в  землю,  и  никто не проронил ни
одного  слова  на игуменский увет. Какое-то смущение овладело всеми, а когда
игуменская   колымага,   запряженная  четверней  цугом,  выехала  из  ворот,
неизвестный голос сказал:
     - Однако и напугала его матушка Досифея!..
     Все  оглянулись,  а  кто  сказал,  так  и  осталось неизвестным. Келарь
Пафнутий  поник  своею лысою головою: худая весть об игуменском малодушестве
уже перелетела из Дивьей обители в монастырь.
     Сумрачен  ехал  игумен  Моисей  в  Усторожье: туча тучей. Все как-то не
клеилось  у  него...  Не  успела  утихнуть  дубинщина, как поднимается новая
завороха,  да  еще  похуже  старой.  Со  всех  сторон  шли худые вести, а от
гражданской  власти  никакой помощи пока еще не видали. Тот же воевода засел
себе  в  Усторожье  и  знать  ничего  не хочет. Черные мысли одолели игумена
Моисея,  а  тут  еще выжившая из ума Досифея каркает про напрасную смерть...
Покажет  он  прозорливице,  какая  бывает напрасная смерть, только бы сперва
избыть свою беду.
     В  Усторожье  игумен прежде останавливался всегда у воеводы, потому что
на  своем  подворье  и  бедно  и  неприборно,  а  теперь велел ехать прямо в
Набежную  улицу.  Прежде-то  подворье  ломилось  от  монастырских  припасов,
разных  кладей  и  рухляди,  а  теперь  один  Спиридон управлялся, да и тому
делать  было  нечего.  У  ворот подворья сидел какой-то оборванный мужик. Он
поднялся,  завидев тяжелую игуменскую колымагу, снял шапку и, как показалось
игумену, улыбнулся.
     - Што  за человек? - сурово спросил игумен старца Спиридона, глядевшего
на него оторопелыми глазами. - Там, у ворот?..
     - А  там...  неведомо  кто,  владыка.  Пришел,  да  и  прижился. Близко
недели,  как  на  подворье...  Из  орды,  сказывает,  едва  ушел, из полону.
Отдыхает  теперь...  Он  будто  верхом  приехал,  а  сам зело немощен. Били,
сказывает, нещадно...
     Оглядевшись, старец Спиридон прибавил уже шепотом:
     - Одно  неладно,  владыка:  лошадь-то  я  опознал  у него. Дьячок тут в
Служней слободе был, так его, значит, кобыла...
     Игумен   велел   позвать  таинственного  мужика  и,  когда  тот  вошел,
притворил  дверь  на  крюк.  Мужик  остановился  у порога и смело смотрел на
грозного игумена, который в волнении прошелся несколько раз по комнате.
     - Што,  сладко ли в орде было? - спросил игумен, останавливаясь. - Все,
видно,  бросил,  ничего  с  собою  не взял... Монастырское-то добро впрок не
пошло? Вижу твое рубище, а не вижу смирения...
     - Не  под  силу  нам, мирским людям, смирение, когда и монахов гордость
обуяла,  -  смело  ответил  мужик.  - Я свою гордость пешком унес, а ты едва
привез ее на четверне...
     - Смейся,  заблудящий  пес...  Скитаешься  по  орде, яко Каин, стяный и
трясыйся, а других коришь гордостью. Дивно мне поглядеть на тебя...
     - А  мне  еще  дивнее  тебя  видеть,  как  ты  бросил  свой монастырь и
прибежал  схорониться  к  воеводе.  Ты  вот псом меня взвеличал, а в писании
сказано,  што  "пес  живой  паче льва мертва...". Вижу твой страх, игумен, а
храбрость  свою  ты  позабыл. На кого монастырь-то бросил? А промежду прочим
будет  нам  бобы  разводить:  оба хороши. Только никому не сказывай, который
хуже  будет...  Теперь  и  делить нам с тобой нечего. Видно, так... Беда-то,
видно, лбами нас вместе стукнула.
     Смелый мужик положил шапку и протянул руку игумену.
     - Здравствуй,  Тарас  Григорьевич...  Сильно  ты  помят,  пожалуй, и не
признать бы сразу.
     - И  то  никто  не  узнает,  а  я  и рад... Вот выправлюсь малым делом,
отдохну,  ну, тогда и объявлюсь. Да вот еще к тебе у меня есть просьба: надо
лошадь  переслать в Служнюю слободу. Дьячкова лошадь-то, а у нас уговор был:
он  мне  помог  бежать  из орды на своей лошади, а я обещал ее представить в
целости  дьячихе.  И  хитрый  дьячок:  за  ним-то следили, штобы не угнал на
своей лошади, а меня и проглядели... Так я жив ушел.
     Гарусов  был  совершенно неузнаваем благодаря ордынскому полону. Только
игумен  узнал  его  сразу.  Долго  они проговорили запершись, и игумен качал
головой,  пока Гарусов рассказывал про свои злоключения. Всего он натерпелся
и  сколько  раз  у  смерти  был,  да  и  погиб бы, кабы не дьячок. Рассказал
Гарусов,  что  делается  в "орде" и в казаках и как смута разливается уже по
Южному Уралу. Мятежники захватили заводы и сами льют себе пушки.
     - А  воевода Полуехт Степаныч сидит в Усторожье да радуется, - заключил
Гарусов  свой  рассказ.  -  Свое стариковское лакомство одолело... Запрется,
слышь, с дьячковскою дочерью и кантует.
     - А вот мы доберемся до него.
     Вечером  игумен  Моисей  и  Гарусов  пешком  отправились  к воеводскому
двору,  а  там  и  ворота  на  запоре, и ставни закрыты. Постучали в окошко.
Выглянул сам воевода.
     - Што вам нужно, полуношники? - громко спросила воеводская голова.
     - А  к  тебе  в  гости  пришли,  Полуехт  Степаныч... Аль не признал?..
Ну-ко, растворись да принимай дорогих гостей честь честью...
     Голова   скрылась.  Долго  пришлось  ждать  гостям,  пока  распахнулись
тяжелые  ворота  и  дорогих  гостей  пустили на воеводский двор. Сам Полуект
Степаныч вышел на крыльцо.
     - Благослови, владыка...
     - Нет  тебе  благословения, блудник! - отрезал игумен Моисей, проходя в
горницы.  -  Где  девку  спрятал?  Подавай  ее...  Она моя, из нашей Служней
слободы,  а ты ее уволок тогда с послушания, как волк овцу. Подавай девку...
Сейчас прокляну!..
     Затрясся весь Полуект Степаныч, из лица выступил и только прошептал:
     - Ничего я не знаю, владыка... Бери сам, а я не знаю.
     Игумен  Моисей  обошел воеводские покои и нашел Охоню в опочивальне. Он
ухватил  ее за руку и вывел с воеводского двора, а потом привел на подворье,
толкнул  в  баню  и  сам  запер на замок. Охоня молчала все время. Одета она
была,  как  боярыня:  в  парчовом сарафане, в кокошнике, в шелковой рубашке.
Старец  Спиридон  сунул  ей  в  окно холщовую исподницу и крестьянский синий
дубас.  Она так же молча переоделась и выкинула в окно свой боярский наряд и
даже ленту из косы, а оставила себе только одно золотое колечко с яхонтом.


VI

     Охоня  высидела  в  бане  целых  три дня и все время почти не ела. Да и
нечего  было  есть.  Только  старец  Спиридон  сжалится  иной раз и принесет
какую-нибудь корочку.
     - Эй, Охоня, што ты все молчишь? - спросил старик.
     - Тошно... отстань...
     - Эх,  девонька,  неладно  твое  дело,  а поправить нельзя: пролакомила
свою честь девичью на воеводском дворе.
     - А  што  мне  было  дожидать?..  Хоть  час,  да  мой...  Было бы в чем
покаяться да под старость вспомнить.
     - Девка, молчи!..
     - И то молчу... А ты не спрашивай без пути. Говорят тебе: тошно.
     - Грех-то  какой  ты  на  душу  приняла,  а?  -  брюзжал Спиридон. - Ты
подумай только, грех-то какой...
     - У  девки один грех, а ты осудил, - грех-то и вышел на тебе. Помру, ты
же замаливать будешь.
     - Ну  и девка! - удивлялся Спиридон. - Ты как должна бы себя содержать:
на голос реветь... А то молчит, как березовый пень.
     - Может, плакать-то не о чем. Надоел... уйди.
     Старец  Спиридон  только  вздохнул.  Ну,  и чадушко только зародилось у
дьячка.  Того гляди, еще что-нибудь сделает над собой. А Охоня действительно
сильно  задумывалась:  забьется  в  угол  и  по  целым часам не шевельнется.
Думает-думает,  закроет  глаза,  и кажется ей, точно она по воде плывет. Все
дальше,  все  дальше,  а тут обомрет сердце, дух захватит, и она вскочит как
сумасшедшая.  Страх  нападал  на нее по ночам. Все какие-то шаги слышатся, а
потом  знакомый  сердитый  голос  спрашивает:  "А,  ты вот где!" Хочет Охоня
крикнуть  и  не может. У самой руки и ноги трясутся, пот холодный выступает.
Ах,  как  страшно,  как  горько,  как  обидно!  Всю-то  свою  девичью  жизнь
вспоминает  Охоня,  как  она у бати жила в Служней слободе, ничего не знала,
не  ведала, как батю в Усторожье увезли, как ходила к нему в тюрьму... А там
в  окно  глядели  на  нее  два соколиных молодецких глаза, - глядели прямо в
душу,  и запал молодецкий взгляд. Горячие девичьи сны грезой прошли, а потом
все  повернулось  по-другому.  Очень  уж  не  поглянулось  Охоне обительское
послушание:  убежала  она  к  старому  да  корявому  воеводе. Стыдно ей было
сначала,  а  больше  того  муторно.  Ласковый  был к ней Полуект Степаныч, и
боялась  она,  когда  он  к ней подходил. Припадочный какой-то старичонка, а
размякнет  -  не глядели бы глазыньки. Туда же - целоваться лезет, сторожит,
заглядывает...  Смешно  даже  было,  когда Охоня, случалось, прогонит его, а
воевода сядет и заплачет, как ребенок малый.
     - Сняла  ты  с  меня  голову,  Охоня,  а теперь гонишь... Молодого тебе
надо. Скучно со стариком...
     В  другой  раз  Охоня  и  пожалеет  воеводу,  приголубит,  засмеется, и
воевода повеселеет.
     Да,  было  всего,  а главное - стала привыкать Охоня к старому воеводе,
который  тешил  ее  да  баловал.  Вот  только кончил скверно: увидел игумена
Моисея  и  продал  с  первого  слова, а еще сколько грозился против игумена.
Обидно  Охоне  больше  всего,  что воевода испугался и не выстоял ее. Все бы
по-другому пошло, кабы старик удержался.
     А  воевода  тоже  думал  и передумывал об Охоне все эти три дня. Старик
даже  плакал,  запершись  у  себя  в  опочивальне.  А  когда  ему принесли с
подворья  весь  дареный  Охонин  наряд,  воевода  затрясся, припал головой к
парчовому  сарафану и зарыдал. Все прислала назад, ничего не оставила, кроме
перстенька  с  яхонтом.  Такое  лютое горе схватило воеводу, такое горе, что
хуже  и  не  бывает.  Пробовал  он  было подослать на подворье верного раба,
писчика   Терешку,  но  тот  вернулся,  почесывая  бока,  -  больно  дерется
игуменский  посох...  А  через  три  дня  игумен  взял  у  воеводы нарочитую
колымагу  и  отправил  в  Дивью  обитель  за воеводшей. Повесил седую голову
Полуект  Степаныч,  закручинился... Молодая-то радость вспорхнула, и нет ее,
а  воеводшу  не скоро-то избудешь. Возвратится из обители, поселится и будет
жить,  как  бельмо  на  глазу. Эх, Охоня, Охоня!.. Эх, старость проклятая!..
Одного  не знал воевода, что в колымаге отправлена была и Охоня, под крепким
караулом.  Ее  прямо  должны  были  привезти  в  Дивью  обитель и посадить в
затвор, как сидела инокиня Фоина.
     Утешался  Полуект  Степаныч  только травником, да и