едный рудник, нимало не медля, под строгим надзором,
как  разбойника.  Старик  сидел  в  телеге  и  громко  молился "иже о Христе
юродивому Прокопию", спасавшему его от стольких бед.
     - Не  от себя лютует Тарас Григорьич, а по дьявольскому наущению, как и
игумен  Моисей,  -  выкрикивал  Арефа.  -  Не  сердитую я на ихнюю темноту и
ослепление...  Воздай  им,  господи,  добром за зло, а мои худые слезы видит
один Прокопий преподобный.
     - Закаркала   ворона,   -  ворчали  на  дьячка  провожатые,  давая  ему
подзатыльники.
     И  здоровенные  эти двоеданы, а руки - как железные. Арефа думал, что и
жив  не доедет до рудника. Помолчит-помолчит и опять давай молиться вслух, а
двоеданы  давай  колотить его. Остановят лошадь, снимут его с телеги и бьют,
пока  Арефа  кричит  и  выкликает  на  все  голоса. Совсем озверел заводский
народ...   Положат   потом  Арефу  замертво  на  телегу  и  сами  же  начнут
жаловаться:
     - Замаялись  мы  с тобой, воронье пугало!.. Из сил выбились... Замолчи,
окаянный!
     - По слепоте вашей приемлю раны...
     - Ты опять разговаривать, шпын?
     Провожатые  удивлялись  только  одному,  что  очень  уж живуч дьячок, -
такой  маленький  да  дохлый,  а ничего ему не делается. Привезли они его на
рудник  пласт  пластом  и долго жаловались смотрителю, что замучил их дьячок
дорогой,  а  теперь  вот притворился, накинул на себя черную немочь и только
глазами моргает.
     Медный  рудник  спрятался совсем в горах, на лесном безлюдье. Руда была
найдена  в  "отбочине",  на левом берегу Яровой, которая здесь выбивалась из
гор  маленькой  речкой.  Обрадовалось  сердце  Арефы, когда он увидел родную
реку,  которая отсюда скатывалась под самый Прокопьевский монастырь и дальше
в  "орду".  Рудничное  строение  облегло  отбочину горбатыми крышами. Стояли
одни  казармы,  такая  же  контора-казарма и ряд шахт. Весь берег Яровой был
завален  пустою  породой, которую добывали из шахт, - свежедобытая земля так
и  желтела.  Рабочих было мало видно: все в шахте. А наверху копошились одни
откатчики  да  отвальщики.  И  казармы здесь были устроены по-тюремному - из
толстых  бревен,  с  крохотными  оконцами,  едва  руку просунуть, с толстыми
дверями  и  высоким  тыном  кругом.  Смотритель  даже  не взглянул на нового
рабочего,  а  только  мотнул  головой,  чтобы  сволокли  его в казарму, пока
"оклемается". Видал он таких представленных...
     Опять  Арефа очутился в узилище, - это было четвертое по счету. Томился
он  в  затворе  монастырском  у  игумена  Моисея,  потом сидел в Усторожье у
воеводы  Полуекта  Степаныча,  потом на Баламутском заводе, а теперь попал в
рудниковую  тюрьму.  И  все  напрасно... Любя господь наказует, и нужно любя
терпеть.  Очень  уж больно дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого
не  оставили.  Прилег Арефа на соломку, сотворил молитву и восплакал. Лежит,
молится и плачет.
     - Ты это о чем, человече? - послышался голос из темноты.
     Арефа  думал, что он один, и испугался. В тюрьме было совершенно темно,
и он ничего не мог разглядеть.
     - Кто  жив  человек?  -  спросил  он,  обрадовавшись в следующий момент
живому человечьему голосу.
     - А ты кто?
     - Я по злобе игумена Моисея... Да ты иди поближе, зачем спрятался?
     В  ответ  грянула  тяжелая железная цепь и послышался стон. Арефа понял
все  и  ощупью пошел на этот стон. В самом углу к стене был прикован на цепь
какой-то  мужик.  Он лежал на гнилой соломе и не мог подняться. Он и говорил
плохо.  Присел около него Арефа, ощупал больного и только покачал головой: в
чем  душа  держится. Левая рука вывернута в плече, правая нога плеть плетью,
а спина, как решето.
     - Из  бегунов  я,  -  тяжело  шептал  несчастный. - Три раза из рудника
убегал, ну, и попал в лапы приставам. Чуть душу не вытрясли...
     - Плохо  твое  дело, милаш! - жалел дьячок, потряхивая своими железами.
-  Кабы  сила-мочь,  так  я  бы травкой тебя попользовал. Есть такие в степи
пользительные  травки  от  убоя, от раны, ото всякой лихой болести... Да вот
под руками ничего нет.
     - Тошнехонько    мне...    под   сердце   подкатывает...   Прибрал   бы
господь-батюшка  поскорее,  а  то  моченьки  не стало... Я из слободских, из
Черного  Яру...  женишка осталась, ребятенки... вся худоба... к ним урваться
хотел, а меня в горах и пымали...
     - Не из двоедан, значит? - обрадовался Арефа.
     - Православный...  От  дубинщины  бежал  из-под  самого монастыря, да в
лапы  к  Гарусову  и  попал.  Все  одно помирать: в медной горе али здесь на
цепи...  Живым  и  ты не уйдешь. В горе-то к тачке на цепь прикуют... Может,
ты  счастливее  меня  будешь...  вырвешься  как ни на есть отседова... так в
Черном  Яру  повидай  мою-то женишку... скажи ей поклончик... а ребятенки...
ну, на миру сиротами вырастут: сирота растет - миру работник.
     - Как тебя звать-то, милаш?
     - Трофимом... В Черном Яру скажут...
     Дольше  больной  говорить не мог, охваченный тяжелым забытьем. Он начал
бредить,  метался  и  все  поминал свою жену... Арефу даже слеза прошибла, а
помочь  нечем.  Он оборвал полу своего дьячковского подрясника, помочил ее в
воде  и обвязал ею горячую голову больного. Тот на мгновенье приходил в себя
и начинал неистово ругать Гарусова.
     - Погоди,  отольются  медведю  коровьи  слезы!..  Будет  ему кровь нашу
пить...  по  колен в нашей крови ходить... Вот побегут казаки с Яика да орда
из  степи  подвалит,  по  камушку  все заводы разнесут. Я-то не доживу, а ты
увидишь,  как  тряхнут  заводами,  и  монастырем,  и Усторожьем. К казакам и
заводчина пристанет и наши крестьяне... Огонь... дым...
     Арефа  просидел  над  больным  целый  день  и  громко молился. Под утро
Трофим  как  будто стишал, а потом попросил воды. Арефа подал ему деревянную
чашку, но не нужно было уже ни воды, ни лекарств...
     - Помяни,  господи,  новопреставленного  раба твоего Трофима, - молился
Арефа,  стоя  на  коленях...  -  Прости ему вольные и невольные прегрешения,
вся, яже содеял ведением и неведением, яже словом, яже помышлением.
     Затем  он  проговорил  молитву  на  исход  души  и благословил усопшего
узника,  в  мире  раба  божьего  Трофима,  а  потом громко наизусть принялся
читать  заупокойный канон о единоумершем. Службу церковную он знал наизусть,
потому  что по-печатному разбирал с грехом пополам, за что много претерпел и
от своего попа Мирона, и от покойного игумена Поликарпа.
     Рудниковые  пристава нашли дьячка у покойника и еще раз обругали его, а
затем  поволокли в медную гору, в наряд. Упало дьячковское сердце, когда его
посадили  в большую деревянную бадью и начали опускать в шахту. Он со страху
закрыл  глаза  и  громко читал канон преподобному Прокопию: точно сама земля
разверзлась  и  поглощала его грешное дьячковское тело черной пастью. Где-то
гудела  вода,  скрипели  насосы,  и  бадья  летела  все  вниз со своей живою
добычей.  Но  вот  в  глубине  мелькнул живой огонек, и взыграло дьячковское
сердце:  жив  господь,  и жив дьячок Арефа. По дороге попалась другая бадья,
которая  шла  наверх  с  рудой. Но вот и дно шахты. Бадья остановилась. Двое
рабочих поддержали ее и помогли дьячку вылезти.
     - Трофим  приказал  долго  жить,  братцы,  -  сказал  Арефа. - Под утро
кончился, сердяга...
     Рудниковые  молча  сняли шапки и молча перекрестились. Они с удивлением
разглядывали дьячка.
     - Да ты откелева взялся-то, мил человек?
     - А   я   из   монастырской   слободы,   яже   в  Сибирстей  стране,  у
Прокопьевского монастыря... По злобе игумна Моисея...
     Его  поволокли  куда-то  в  боковую шахту, и там кузнец расковал его...
Все  равно отсюда не убежишь, а работать в железах неспособно. Возблагодарил
Арефа  бога,  что  опять  мог  двигать  руками  и ногами, а его уже повели в
наряд.  Идти  пришлось  по  темной боковой шахте, укрепленной лиственничными
плахами.  Везде  сочилась  вода  и  пахло  прелым деревом. Так привели его в
забой,  где  добывали  медную  руду  кайлами  и  ломами.  Работа, пожалуй, и
нетрудная,  кабы  не  глухой воздух. Да и жарко при этом... С дьячка катился
пот градом, когда он проработал первую смену.


III

     Работа  в  медной  горе  считалась  самою  трудной,  но Арефа считал ее
отдыхом.  Главное,  нет  здесь  огня, как на фабрике, и нет вечного грохота.
Правда,   и   здесь  донимали  большими  уроками  немилосердные  пристава  и
уставщики,   но   все-таки   можно   было   жить.   Арефа   даже  повеселел,
присмотревшись  к  делу.  Конечно,  под  землей дух тяжелый и теплынь, как в
бане, а все-таки можно перебиваться.
     - Чему  ты  радуешься, дурень? - удивлялись другие шахтари. - Последнее
наше дело. Живым отсюда не выпущают.
     - Вы-то не уйдете, а я уйду.
     - Не захваливайся.
     - Из  орды  ушел  колотый,  а  от  Гарусова  и  подавно уйду... Главная
причина,  кто  сильнее:  преподобный  Прокопий  али  Гарусов?  Вот то-то вы,
глупые...  Над  кем  изневаживается  Гарусом-то?.. Над своими же двоеданами,
потому как они омрачены... А преподобный Прокопий вызволит и от Гарусова.
     Вообще  дьячок  говорил  многое  "неудобь-сказуемое",  и шахтари только
покачивали  головами.  И  достанется  дьячку,  ежели Гарусов вызнает про его
поносные  речи.  А  дьячок  и  в ус себе не дует: копает руду, а сам акафист
преподобному Прокопию читает.
     - Я  вольный  человек,  -  говорил  он  рабочим,  -  а вас всех Гарусов
озадачил...  Кого  одежей,  кого харчами, кого скотиной, а я весь тут. Не по
задатку  пришел,  а  своей  полной  волей. А чуть што, сейчас пойду в судную
избу  и  скажу: Гарусов смертным боем убил мужика Трофима из Черного Яру. Не
похвалят  и Гарусова. В горную канцелярию прошение на Гарусова подам: не бей
смертным боем.
     "Озадаченные"   Гарусовым   рабочие   только   почесывали  в  затылках.
Правильно  говорил  дьячок Арефа, хотя и не миновать ему гарусовских плетей.
Со  всех  сторон  тут  были  люди:  и  мещане  из Верхотурья, и посадские из
Кайгородка,  и  слобожане,  и  пашенные  солдаты,  и  беломестные  казаки, и
монастырские  садчики,  и разная татарва. Гарусов не разбирал, кто откуда, а
только  копали  бы руду. И всех одинаково опутывал задатками. Вольная птица,
монастырский дьячок составлял единственное исключение.
     Но  эта  дьячковская  воля продолжалась недолго. Через две недели Арефу
повели  в  рудниковую  контору.  Приказчик  сидел  за  деревянной решеткой и
издали показал дьячку лоскуток синей бумаги, написанной кудрявым почерком.
     - Узнаешь, вольный человек? - глухо спросил приказчик и засмеялся.
     Арефа  даже  зашатался  на  месте.  Это  была его собственная расписка,
выданная    секретарю    тобольской    консистории,   когда   ему   выдавали
ставленническую  грамоту.  Долгу  было двадцать рублей, и Арефа заплатил уже
его  два  раза  -  один  раз через своего монастырского казначея, а в другой
присылал  деньги  "с  оказией". Дело было давнишнее, и он совсем позабыл про
расписку,  а  тут  она  и  выплыла.  Это  Гарусов  выкупил  ее  через  своих
приставников у секретаря и теперь закабалил его, как и всех остальных.
     - Ну,  что скажешь, вольный человек? - смеялся приказчик. - Похваляться
умеешь,  а  у  самого  хвост  завяз...  Так-то? Да еще с тебя причитается за
прокорм твоей кобылы... понимаешь?..
     Арефа  как-то  сразу  упал духом, точно его ударили обухом по голове: и
его  "озадачил"  Гарусов...  А все отчего? За похвальбу преподобный Прокопий
нашел...  Вот тебе и вольный человек! Был вольный, да только попал в кабалу.
С другой стороны, Арефа обозлился. Все одно пропадать...
     - Искать  буду  с Гарусова, - смело заявил он. - Я письменный человек и
дорогу  найду...  У  меня  и  свое  монастырское  начальство  есть, и горная
канцелярия, и воеводу Полуехта Степаныча знаю... да.
     - И везде тебе скажут, что ты дурак...
     - Я  дурак?..  Дурак  да про себя, а на Гарусова я имею извет. Попомнит
он  у  меня  единоумершего  хрестьянина  Трофима  из  Черного  Яру,  вот как
попомнит!..
     На  такие  слова приказчик сейчас же "ощерился" и собственноручно избил
зубастого  дьячка,  а  потом велел запереть его в деревянные "смыги" накосо:
левую  ногу  с  правой рукой, а правую ногу с левой рукой. Поместили Арефу в
то  самое  узилище,  где  умер  Трофим  и для безопасности приковали цепью к
деревянному  стулу.  Положение было самое неудобное: ни встать, ни сесть, ни
лежать.  Два  дня  таким  образом  промучился  Арефа,  а  на  третий день не
вытерпел  и  заявил  приставу,  что  желает  учинить  разборку своего дела в
судной избе на Баламутском заводе.
     - Тебе  же  хуже,  - посмеялся приказчик. - Теперь тебе наши деревянные
смыги  не  поглянулись,  ну, переменим на железную рогатку и посадим тебя на
стенную  цепь.  За  язык  бы  тебя следовало приковать, да еще погодим малое
время...
     Две  недели  высидел  Арефа  в  своей  рогатке.  Железо въедалось ему в
плечи,  и  тонкая  шея  была  покрыта  струпьями.  Каждое  движение вызывало
страшную  боль.  А  главное, нельзя было спать. Никак нельзя прилечь: железо
еще  сильнее  впивалось  в  живое  тело.  Так  прислонится  к стенке Арефа и
дремлет.  Как будто забудется, как будто дремота одолевает, а открыл глаза -
голова  с  плеч катится. Стал совсем изнемогать Арефа, и стало ему казаться,
что  он  совсем  не дьячок, а черноярский мужик Трофим, и что он уж мертв, а
мучится за свои грехи одна плоть.
     Арефа  лежал без памяти, когда в тюрьму привели новых преступников. Это
были  свои заводские двоеданы, провинившиеся на уроках. Они пожалели Арефу и
отваживались  с  ним  по  две ночи. Тут уж смилостивился и приказчик и велел
расковать дьячка.
     - К  Трофиму еще успеем тебя отправить, коли соскучился, - пригрозил он
ему.
     В  казарме  вылежал  Арефа  две  недели. Лежит Арефа и молчит, молчит и
думает:  за  свой  язык  он  муку  принимал  и  чуть живота не решился. Нет,
теперь,  брат,  шабаш:  про  себя лучше знать... Лежит и думает Арефа о том,
как  бы  ему вырваться опять на волю и уйти от Гарусова. Кругом места дикие,
не  скоро  поймают... Эх, кабы еще кобылу добыть, так и того бы лучше. А там
и  своя  Служняя слобода, и дьячиха Домна Степановна, и милая дочь Охонюшка,
и  поп  Мирон,  и весь благоуветливый иноческий чин. Точно ножом кто ударит,
как только вспомнит Арефа про свое тихое убежище.
     Да,  легко  бежать,  а  каково  будет,  когда поймают? Арефа уже совсем
решился  на  бегство,  но  ему  помешал случай: с Баламутского завода бежало
несколько  рабочих,  их  переловили  и привели наказывать на рудник. Что тут
было,  и  не  рассказать.  Всех  рудниковых  выстроили на дворе, и наказание
учинили  на  глазах,  чтобы  остальные  смотрели и казнились. Двоих наказали
кнутом,  троих  плетьми, а остальных нещадно били батожьем. Это было похуже,
чем  расправа  "с  пристрастием"  у  самого воеводы Полуекта Степаныча. Всех
наказанных  сволокли  замертво в тюрьму. Со страху Арефа не спал целую ночь,
и  ему  все  казалось, что он уже бежал и его ловят. Вот настигли совсем, он
даже  глаза  закрыл... вот, вот... Заводские пристава стреляли бегунов прямо
из  ружей,  а  потом  убитых  списывали  за  пропавших без вести. Мертвый не
пойдет искать, а живым до себя.
     Но,  видно,  от судьбы не уйдешь. Только Арефа поправился и спустился в
свою  шахту,  а там уже все готово: смена, в которой он работал, сговорилась
бежать в полном составе.
     - Ежели  ты  с  нами  не  пойдешь, мы тебя живым не оставим, - объяснил
Арефе  главный  зачинщик  из  слобожан.  -  Гинуть, так всем зараз, а то еще
продашь...
     - Братцы,  куда  же  я? - взмолился Арефа. - Игумен Моисей истязал меня
шелепами,  воевода Полуехт Степаныч в железах выдержал целую зиму, Гарусов в
кабалу  повернул...  А  сколько  я  натерпелся от приставов?.. В чем душа...
Вы-то убежите, а меня поймают...
     Но   Арефу   никто  не  слушал.  Пока  он  сидел  в  своей  рогатке  да
выздоравливал,   что-то   случилось,   чего   он   не  знал,  а  мог  только
догадываться.  Рабочие  шушукались между собой и скрывали от него. Может, от
казаков  с  Яика  пришла  весточка?.. Покойный Трофим что-то болтал, а потом
рабочие  галдели  по  казармам... Слухи шли давно, еще во время монастырской
дубинщины,  и  Арефа  плохо  им  верил.  Так темное мужичье болтает, а никто
хорошенько   ничего  не  знает.  Положим,  у  Гарусова  постоянно  бунтовали
рабочие,  а потом Полуект Степаныч их усмирял воинскою силою, - ну, и теперь
в этом же роде, надо полагать.
     Это  было на другой день после успенья. Еще с вечера слобожанин Аверкий
шепнул Арефе:
     - Смотри,  завтра  у  нас  вода  побежит...  Теперь  самый  раз, потому
приказчик не сторожится: думает, испугал всех наказанием. Понял?..
     Арефа  молчал.  Будь  что  будет,  а  чему быть, того не миновать... Он
приготовил  на  всякий случай котомочку и с тупою покорностью стал ждать. От
мира не уйдешь, а на людях и смерть красна.
     По  уговору двое рабочих перед вечернею сменой затеяли драку. Приказчик
вступился  в  это  дело,  набежали  пристава, а в это время шахтари обрубили
канат  с бадьей, сбросили сторожа в шахту и пустились бежать в лес. Когда-то
Арефа  был  очень  легок на ногу и теперь летел впереди других. Через Яровую
они  переправились  на  плоту, на котором привозили камень в рудник, а потом
рассыпались по лесу.
     Погоня  схватилась  позже,  когда  беглецы  были  уже  далеко.  Сначала
подумали,  что  оборвался  канат  и  бадья упала в шахту вместе с людьми. На
сомнение  навело  отсутствие сторожа. Прошло больше часу, прежде чем ударили
тревогу.  Приказчик  рвал  на  себе волосы и разослал погоню по всем тропам,
дорогам и переходам.
     В  смене  было  двенадцать  человек.  Сначала  бежали  гурьбой, а потом
разбились  кучками по трое, чтобы запутать следы. За ночь нужно пройти верст
двадцать.  Арефа  пристал  к  слобожанам  - им всем была одна дорога вниз по
Яровой.
     - Меня  бы  только  до монастыря господь донес, - мечтал Арефа. - А там
укроюсь  где  ни  на  есть...  Да  што  тут  говорить: прямо к игумну Моисею
приду...  Весь  тут  и  кругом  виноват.  Хоть на части режь, только дома...
Игумен-то  с  Гарусовым  на  перекосых  и  меня  не выдаст. Шелепов отведать
придется, это уж верно, - ну, да бог с ним.
     Слобожане  отмалчивались.  Они  боялись,  как пройдут мимо Баламутского
завода:  их  тут  будут  караулить...  Да и дорога-то одна к Усторожью. Днем
бродяги  спали  где-нибудь  в чаще, а шли, главным образом, по ночам. Решено
было  сделать большой круг, чтобы обойти Баламутский завод. Места попадались
все  лесные,  тропы  шли  угорами  да  раменьем,  того  гляди,  еще с дороги
собьешься.  Приходилось  дать  круг  верст  в пятьдесят. Когда завод обошли,
слобожане вздохнули свободнее.
     - Пронес господь тучу мороком...
     Один дьячок закручинился. Присел на пенек и сидит.
     - Эй, дьячок, будет сидеть... Пойдем. Аль стосковался по Гарусове?
     - А я ворочусь на завод, братцы, - ответил Арефа.
     - Да ты в уме ли?
     - А  кобыла?  Первое  дело, не доставайся моя кобыла Гарусову, а второе
дело  -  как  я  к  дьячихе на глаза покажусь без кобылы? Уехал на кобыле, а
приду пешком...
     - Ах,  дурья  голова...  Ведь  кожу  с  тебя  сымет Гарусов теперь, как
попадешься к нему в лапы... А ему кобыла далась...
     - А преподобный Прокопий на што?
     Бродяги  обругали  полоумного  дьячка  и  пошли своею дорогой. Отдохнул
Арефа,  помолился  и  побрел обратно к заводу. Припас всякий вышел, а в лесу
по  осени  нечего  взять.  Разве  где  саранку  выкопаешь  да медвежью дудку
пососешь...   Затощал   дьячок  вконец,  чувствует,  что  из  последних  сил
выбивается.  Пройдет  с полверсты и приляжет. Только на другой день добрался
до  завода.  Добраться  добрался,  а  войти  боится.  Целый день пролежал за
околицей,  выжидая  ночи,  чтобы в темноте пробраться на господские конюшни,
где