стояла  кобыла.  Лежит  Арефа недалеко от проезжей дороги в кустах, а у
самого  темные  круги  перед глазами начинают ходить. А тут под самый вечер,
глядит  он,  едут  по  дороге  вершники.  Поглядел  дьячок и глазам своим не
верит:   везут   связанными   его   слобожан.   Попались  где-то  сердяги...
Перекрестился  дьячок: ухранил преподобный Прокопий. Скоро провезли слобожан
на  полных  рысях.  У  одного  голова белым платком перевязана, а сам едва в
седле  держится,  -  должно  полагать,  стреляный.  А  пристава  везут и все
оглядываются, точно боятся погони. Удивительно это показалось дьячку.
     Темною  ночью  пробрался  он  в  Баламутский  завод,  а  там  стоит дым
коромыслом.  Все  на  ногах,  все  бегают,  а сам Гарусов скрылся неизвестно
куда.  Сначала Арефа перепугался, а потом сообразил, что ему под шумок всего
лучше  выкрасть свою кобылу. На него никто не обращал внимания: всякому было
до себя.
     - Орда  валит!..  Казаки идут... - слышалось со всех сторон. - А наш-то
орел схоронился...
     - Догадлив, пес!
     Работы  были  остановлены,  и  народ бродил по улицам как пьяный. Слухи
росли,  а  с ними увеличивалось и общее смятение. Это было не свое заводское
волнение,  успокаиваемое  отчасти  домашними  средствами,  отчасти  воинскою
рукой,  а  откуда-то  извне  надвигалась страшная гроза. Определенного никто
ничего  еще  не  знал,  и  это  было  хуже  всего.  Общую  панику  увеличило
неожиданное   бегство  Гарусова,  получившего  какое-то  важное  известие  с
нарочным.  На заводе всегда было много недовольных, и они сейчас объявились.
Открытого   возмущения   не   существовало,   но   уже   сказывалось  глухое
недовольство  и  ропот.  Это  особенно  проявилось  тогда,  когда приказчики
потребовали рабочих на постройку вала, надолбов и рогаток.
     - Пусть сам Гарусов строит! - галдела толпа. - Небойсь удрал!
     Более  благоразумные  люди  говорили,  что вся эта кутерьма только один
подвох  со  стороны  Гарусова,  а  потом  он  налетит  и произведет жестокую
расправу  с  ослушниками  и  своевольцами.  Старик любил выкидывать штуки...
Именно  такие  благоразумные  и  отправились  копать  рвы  и делать рогатки.
Работа была спешная, при освещении костров.
     Арефа  отлично воспользовался общею суматохою и прокрался на господскую
конюшню,  где  и  разыскал среди других лошадей свою кобылу. Она тоже узнала
его  и даже вильнула хвостом. Никто не видел, как Арефа выехал с господского
двора,  как  он проехал по заводу и направился по дороге в Усторожье. Но тут
шли главные работы, и его остановили.
     - Куда черт понес?
     - А по своему делу...
     - Братцы, да ведь это дьячок с рудника! Держи его, оборотня!
     Поднялся  гвалт,  десятки  рук  ухватились  за  кобылу, но Арефа сказал
верному  коню заветное киргизское словечко, и кобыла взвилась на дыбы. Она с
удивительной  легкостью  перепрыгнула  ров  и  понеслась стрелой по дороге в
Усторожье.
     - Держи дьячка!.. Братцы, держи!..
     Вдогонку  грянуло  несколько  выстрелов,  но Арефа припал к шее верного
коня, и опасность осталась позади.


IV

     Арефа  был  совершенно  счастлив,  что  выбрался  жив  из  Баламутского
завода.  Конечно,  все  это  случилось  по милости преподобного Прокопия: он
вызволил  грешную  дьячковую  душу  прямо  из  утробы  земной.  Едет Арефа и
радуется,  и даже смешно ему, что такой переполох в Баламутском заводе и что
Гарусов  бежал.  В  Служней  слободе  в  прежнее время, когда набегала орда,
часто  такие  переполохи  бывали  и  большею  частью  напрасно. Так, бегают,
суетятся, галдят, друг дружку пугают, а беду дымом разносит.
     - Нет,  Гарусом-то какого стрекача задал! - говорил Арефа своей кобыле.
-  Жив  смерти,  видно,  боится... Это его преподобный Прокопий устигнул: не
лютуй,  не  пей  чужую  кровь,  не  озорничай.  Нет,  брат, мирская-то слеза
велика...
     Отъехав  верст  двадцать,  Арефа свернул в лесок покормить свою кобылу.
"Ведь  вот  тварь,  а  чувствует,  что  домой идет, и башкой вертит". Прилег
Арефа  на травку, а кобыла около него ходит да травку пощипывает. "Хорошо бы
огонек  разложить,  да страшно: как раз кто-нибудь наедет на дым, и повернут
раба  божия  обратно  в  Баламутский завод. Нет, уж достаточно натерпелся за
свою простоту".
     - Эх,  перекусить  бы  малую  толику!  -  вслух  думал Арефа. - Затощал
вконец...  Ну,  да потерплю, а там дьячиха Домна Степановна откормит. Хорошо
она  заказные  блины  печет...  Ну и редьки с квасом похлебать тоже отлично.
Своя  редька-то...  А то рыбка найдется солененькая: карасики, максунинка...
Да  еще  капустки  пластовой  прибавить,  да  кашки  пшенной  на молочке, да
взварцу из черемухи, да вишенки...
     От  этих суетных мыслей у Арефы окончательно подвело живот. Лучше уж не
думать, не тревожить себя напрасно.
     Не  успел  Арефа  передумать своих голодных мыслей, а хлеб сам пришел к
нему.  Лежит  Арефа  и слышит, как сучок хрустнул. Потом тихо стало, а потом
опять  шелест  по  траве.  Чуткое  дьячковское  ухо, сторожливое, потому как
привык сызмала в орде беречься: одно ухо спит, а другое слушает.
     "Башкирятин  кобылу  скрасть  хочет",  - подумал Арефа и успокоился: не
таковская кобыла, чтобы чужого человека подпустить.
     И  кобыла тоже учуяла, насторожилась и храпнула. Тоже степная тваринка,
не  скоро  возьмешь...  А  человек  действительно  подкрадывался.  Он  долго
разглядывал лежавшего на земле дьячка, спрятавшись за деревом.
     - Ну,  чего  ты  воззрился-то?  - окликнул его Арефа. - Добрый человек,
так  милости  просим  на  стан, а худой, так проходи мимо... У меня разговор
короткий...
     В   сущности,   Арефа  струхнул,  а  напустил  на  себя  храбрость  для
видимости:  ночью-то не видно. Таинственный человек еще раз огляделся кругом
и подошел. Это был плечистый мужик в рваном зипуне и рваной шляпенке.
     - Вот  што,  мил человек, - заговорил он, подсаживаясь к Арефе, - едешь
ты на кобыле один, а нам по пути...
     - Н-нн-но?
     - Верно тебе говорю... Я от Гарусова с заводу бежал. Погони боюсь.
     Арефа  почесал  за  ухом  и  прикинулся, что не узнал по голосу, что за
птица  налетела.  Он  и в темноте сразу узнал самого Гарусова, хотя он и был
переодет.  Вот  он,  хороняка  и  бегун,  где шляется... Но главное внимание
Арефы  обратила  на  себя  теперь  отдувавшаяся пазуха самозваного бегуна, и
дьячок даже понюхал воздух.
     - Знаешь  сказку,  мил  человек,  - заговорил Арефа, - поедешь налево -
сам сыт, конь голоден, поедешь направо - конь сыт, сам голоден.
     Мужик  засмеялся  и  достал  из-за  пазухи здоровую краюху хлеба. Арефа
только  перекрестился:  господь  невидимо  пищу  послал.  Потом он переломил
краюху пополам и отдал одну половинку назад.
     - Какой  ты  добрый  на  чужое-то, - засмеялся мужик. - Тоже, видно, от
Гарусова бежишь?
     - Ну,  мы с Гарусовым-то душа в душу жили, - отшучивался Арефа, уплетая
хлеб  за  обе щеки. - У нас все пополам было: моя спина - его палка, моя шея
-  его  рогатка,  мои руки - его руда... Ему ничего не жаль, и мне ничего не
жаль. Я, брат, Гарусовым доволен вот как... И какой добрый: душу оставил.
     Арефу  забавляло,  что  Гарусов прикинулся бродягой и думал, что его не
признают:  от прежнего зверя один хвост остался. Гарусов в свою очередь тоже
признал  дьячка  и  решил про себя, что доедет на его кобыле до монастыря, а
потом  в  благодарность  и  выдаст дьячка игумену Моисею. У всякого был свой
расчет.
     - Утро  вечера  мудренее,  мил  человек,  - говорил Арефа. - Ужо кобыла
отдохнет, на брезгу и поедем.
     Ночью,  однако, никому не спалось. Они караулили друг друга, чтобы один
без  другого  не  уехал  на  кобыле.  Под утро они притворились, что спят, и
Гарусов  храпел,  как  зарезанный. Арефа, наконец, поднялся и поймал кобылу.
Когда они сели верхом, дьячок проговорил:
     - Бит небитого везет.
     - А ты как знаешь?
     - Рожа  у  тебя  толстая...  Закормил, видно, Гарусом-то с осени. Вишь,
как нащечился!
     - А тебя Гарусом-то, видно, мало еще бил. Вон как язык болтается!
     Так  они  и  поехали  вместе, как лучшие друзья, и только кряхтела одна
кобыла.  Дьячок сидел впереди и правил, а Гарусов сидел за ним. Арефа ехал и
в  умилении  думал  о том, как господь смиряет гордыню и превозносит убогих.
Вот  хоть  сейчас,  стоит  захотеть,  и  Гарусов пойдет пешком... Дорогой от
нечего  делать они болтали о разных разностях и подшучивали друг над другом.
Здесь  же  в  первый  раз  Арефа  услыхал,  что проявился в казаках не прост
человек,  прозвищем  Пугач,  и  что  этот человек принял на себя августейшую
персону  государя  Петра  III.  Молва  уже  облетела  по  казачьим  уметам и
станицам,  перекинулась  в  орду  и дошла до заводов. Бунтовали пока ближние
башкиришки,  которые  грозились пожечь русские селения. К ним пристал разный
сброд,  шатавшийся  по  дорогам.  Казакам тоже верить нельзя - эти продадут.
Арефа  только  качал  своею  маленькою  головкой,  припоминая, о чем болтали
рабочие  на  руднике.  Конечно,  Гарусов  не  все  рассказывает,  а бежал он
неспроста.  Едут  на  одной кобыле, а мысли разные. Дорога была пустынная, а
где попадалась деревушка, они объезжали ее стороной.
     Так  они  ехали  целый  день  и  заночевали в лесу. Теперь до монастыря
оставалось полтора дня ходу.
     - Только  бы  до  монастыря  добраться,  -  повторял Арефа, укладываясь
спать.  -  Игумен Моисей травником угостит... а то и шелепов не пожалеет. Он
простоват, игумен-то...
     - Ах ты, шиликун! - смеялся Гарусов. - Прост игумен?..
     - С  Гарусовым  два  сапога  -  пара...  И  любят друг дружку, водой не
разольешь.
     Друзья  крепко  спали,  когда  пришла  нежданная  беда. Арефа проснулся
первым,  хотел  крикнуть,  но  у него во рту оказался деревянный "кляп", так
что  он мог только мычать. Гарусов в темноте с кем-то отчаянно боролся, пока
у  него  кости  не  захрустели:  на  нем  сидели четверо молодцов. Их накрыл
разъезд,  состоящий  из  башкир,  киргизов  и русских лихих людей. Связанных
пленников  посадили  на  кобылу  и  быстро  поволокли  куда-то  в сторону от
большой дороги. Арефа и Гарусов поняли, что их везут в "орду".
     "Ох, съедят мою кобылу башкиришки!" - думал Арефа в горести.
     Гарусов  и  Арефа знали по-татарски и понимали из отрывочных разговоров
схвативших  их конников, что их везут в какое-то стойбище, где большой сбор.
Ох,  что-то  будет?..  Всех  конников  было  человек двадцать, и все везли в
тороках  награбленное  по  русским  деревням  добро,  а  у  двоих за седлами
привязано  было  по  молоденькой  девке.  У  орды  уж  такой обычай: мужиков
перебьют, а молодых девок в полон возьмут.
     Так  они  ехали  два дня и всего один раз пленникам дали напиться воды.
Особенно  страдал  Гарусов.  Лицо  у  него  даже почернело, а оба глаза были
подбиты.  Отряд  шел  к  стойбищу  напрямик,  по  степной  сакме. Лес и горы
остались  далеко  назади.  За пленниками усиленно следили, чтоб они не могли
между  собой  разговаривать.  Выехали  на  стойбище  только на третий день к
вечеру.  Издали  в степи показалось яркое зарево горевших костров. Навстречу
вылетела  стая высоких киргизских псов, а за ними прискакали другие конники.
Все   окружили   пленников,   осматривали   их,  щупали  руками  и  всячески
издевались. Особенно доставалось Арефе за его дьячковскую косицу.
     На  стойбище  сбилось  народу  до  двух  тысяч.  Тут  были и киргизы, и
башкиры,  и  казаки,  и разные воровские русские люди, укрывавшиеся в орде и
по  казачьим  станицам.  Не было только женщин и детей, потому что весь этот
сброд  составлял  передовой отряд. Пленников привязали к коновязям, обыскали
и  стали  добывать языка: кто? откуда? и т.д. Арефа отрывисто рассказал свою
историю, а Гарусов начал путаться и возбудил общее подозрение.
     - Повесить их! - кричали голоса. - Они нас подведут при случае!
     - Повесить  успеем  всегда,  -  спорил  кто-то,  - а надо из них правды
добыть...  На угольках поджарить али водой холодной полить: развяжут язык-то
скорее.
     К   счастью   Арефы,   его   опознал   какой-то   оборванец,  бывший  в
Прокопьевском  монастыре. Сейчас же его развязали и пустили на волю, то есть
он  оставлен  был при шайке вместе с другими пленниками, которых было за сто
человек.  "Орда"  давно  бы  передушила  их  всех, да не давали в обиду свои
казаки,  которые  часто  вздорили  с "ордой". От этих пленников, набранных с
разных  мест,  Арефа  узнал  досконально  положение  дела.  О  батюшке Петре
Федорыче  говорили  везде, и все бежали к нему: сила у него несметная и всем
жалует  волю.  Одно  смущало  Арефу,  что  Петр  Федорыч  очень  уж мирволил
двоеданам  и, как сказывали, сам крестился раскольничьим двуперстием. Второе
было  то, что казаки сыспокон веку смуту разводили, и верить им было нельзя.
Продувной  народ,  особенно  на  Яике.  Одних  беглых  сколько укрывалось по
казачьим  землям,  раскольников  и  всяких  лихих людей. А тут вдруг батюшка
Петр Федорыч объявился в казаках... Как будто оно и не совсем похоже.
     Гарусову  досталось  от казаков. Его не признали за настоящего мужика и
долго  пытали,  что за человек. Но крепок был Гарусов - все вынес. И на огне
его  припекали, и студеною ключевою водой поливали, и конским арканом пытали
душить.  Совсем зайдется, посинеет весь, а себя не выдает. Арефа не один раз
вступался за него, не обращая внимания на тумаки и издевательства.
     - Ты заодно с ним, дьячок?.. Вместе на кобыле-то ехали...
     - Неизвестный  мне  человек,  -  уверял  Арефа.  -  Мало  ли шляется по
нонешним временам беспризорного народу. С заводов, грит, бежал.
     - Смотри, дьячок, худо будет.
     Особенно   досталось   Гарусову,   когда   он  наотрез  отказался  есть
кобылятину.  Казаки  хоть  и считались по старой вере, а ели конину вместе с
"ордой",  потому  что  привыкли в походах ко всему. Арефа хоть и морщился, а
тоже  ел,  утешая себя тем, что "не сквернит входящее в уста, а исходящее из
"уст". Гарусов даже плюнул на него, когда увидел.
     - Ужо  вот  я  скажу игумну-то Моисею, - пригрозил он. - Он из тебя всю
душу вытрясет.
     - А  ты  помалкивай  лучше,  кабы  я чего не сказал, - ответил Арефа. -
Ворочусь в монастырь и сам замолю свои грехи.
     На  стойбище  простояли  близко  двух недель. А потом налетели казаки и
увели   своих.  Пленные  остались  с  одной  "ордой".  Вести  были  получены
невеселые,  и  стойбище волновалось из конца в конец. Только одни пленные не
знали,  в  чем дело. Скоро, впрочем, выяснилось, что и "орда" тоже снимается
в  поход.  Сборы  были  короткие:  заседлали  коней, связали в торока разный
скарб  -  и все тут. Пленных повели пешком, одною кучею, под прикрытием пяти
джигитов,  подгонявших отстававших нагайками. Страшнее этого Арефа ничего не
видал.   Немилостивая  "орда"  не  знала  пощады  и  заколачивала  нагайками
насмерть.  Кормили тоже плохо, и пленные едва держались на ногах. Арефа всех
лечил,  перевязывал  раны  и  вообще  ухаживал  за  больными. Благодаря этой
доморощенной  медицине он спас и свою кобылу. Правда, что он валялся в ногах
у немилостивой "орды", слезно плакал и, наконец, добился своего.
     - Ну,  потом  съедим твою кобылу, - в виде особенной милости согласился
главный вожак, тоже лечившийся у Арефы.
     - А  как  я  без кобылы к апайке* покажусь?.. - объяснял Арефа со своей
наивностью. - Как к ней пешком-то ворочусь?
     ______________
     * Апайка - жена. (Прим. Д.Н.Мамина-Сибиряка.)

     Две  недели  брели  по  степи,  пока  добрались до русской селитьбы. Из
пленных  едва  уцелела  "любая  половина".  А там пошла новая потеха: "орда"
кинулась  на  русские  деревни с особенным ожесточением, все жгла, зорила, а
людей  нещадно  избивала,  забирая  в  полон одних подростков-девушек. Кровь
лилась   рекой,  а  "орда"  не  разбирала,  -  только  бы  грабить.  В  виде
развлечения   захваченных   пленных   истязали,  расстреливали  из  луков  и
предавали  самой  мучительной  смерти.  Испуганные  жители не знали, в какую
сторону  им бежать. А впереди везде по ночам кровавыми пятнами стояло зарево
пожаров...
     Пленных  было  так  много,  что  "орде"  наскучило  вешать  и резать их
отдельно,   а   поэтому   устраивали   для   потехи  казнь  гуртом:  топили,
расстреливали,  жгли.  Раз  Арефа попался в такую же свалку и едва ушел жив.
"Орда"  разграбила  одну  русскую  деревню, сбила в одну кучу всех пленных и
решила  давить  их  оптом.  Для этого разобрали заплот у одной избы, оставив
последнее  звено.  На  него в ряд уложили десятка полтора пленных, так что у
всех  головы очутились по другую сторону заплота, а шеи на деревянной плахе.
Сверху  спустили  на  них  тяжелое  бревно  и  придавили.  Это  была ужасная
картина,  когда  из-под  бревна  раздались раздирающие душу крики, отчаянные
вопли,  стоны  и  предсмертное  хрипение.  "Орда"  выла от радости... Не все
удавленники  кончились  разом.  К  общему  удивлению,  в  числе удавленников
оказался и дьячок Арефа. Он оказался живым благодаря своей тонкой шее.
     - Ах  ты,  шайтан!  - удивлялись башкиры, освобождая его из общей массы
мертвых тел. - Да как ты-то попал?
     Арефа  со  страху  ничего  не мог ответить, а только моргал. Его сильно
помяли,  и  он  дня  три  не мог произнести ни одного слова, а потом отошел.
Этот случай всех насмешил, даже пленных, ожидавших своей очереди.
     - Вызволил   преподобный  Прокопий  от  неминучей  смерти,  -  слезливо
объяснял  Арефа.  -  Рядом попались мужики с толстыми шеями, - ну, меня и не
задавило. А то бы у смерти конец...
     Все   эти  ужасы  были  только  далеким  откликом  кровавого  замирения
Башкирии,  когда  русские  проделывали  над  пленными  башкирами еще большие
жестокости:  десятками  сажали  на  кол,  как  делал  генерал  Соймонов  под
Оренбургом,  вешали  сотнями,  отрубали  руки,  обрезывали  уши,  морили  по
тюрьмам  и вообще изводили всяческими способами тысячи людей. Память об этом
зверстве  еще  не  успела  остыть,  и о нем пели заунывные башкирские песни,
когда  по  вечерам  "орда"  сбивалась около огней. Всех помнила эта народная
песня,  как  помнит своих любимых детей только родная мать: и старика Сеита,
бунтовавшего  в  1662  году,  и Кучумовичей с Алдар-баем, бунтовавших в 1707
году,  и  Пепеню  с Майдаром и Тулкучурой, бунтовавших в 1736 году. Много их
было,  и  все  они полегли за родную Башкирию, как ложится под косой зеленая
степная трава.
     Курились  башкирские  огоньки,  а  около  них  башкирские  батыри  пели
кровавую  славу погибшим бойцам, воодушевляя всех к новым жестокостям. Кровь
смывалась  кровью...  У Арефы сердце сжималось, когда башкиры затягивали эти
свои проклятые песни.


V

     Пока  дьячок  Арефа томился в огненной работе, в медной горе, а потом в
полоне,  Прокопьевский  монастырь  переживал тревожное время. Со всех сторон
надвигались  плохие  вести,  и  со всех сторон к монастырю сбегался народ из
разоренных  и  выжженных  деревень  и  сел. Не в первый раз за монастырскими
толстыми  стенами  укрывались от напастей, но тогда наступала, зорила и жгла
"орда",  а  теперь  бунтовали  свои  же  казаки, и к ним везде приставали не
только  простые  крестьяне,  а  и  царские  воинские  люди,  высылаемые  для
усмирения.  Творилось  что-то  ужасное,  непонятное,  громадное, и главное -
сейчас  нельзя  было  даже  приблизительно  определить размеры поднимавшейся
грозы.  Слухи  о  самозванце  тоже  немало  смущали:  то он идет с несметною
силой,  то его нет, то он появится в таком месте, где никто его не ожидал. К
казакам  прежде  всего  пристала  "орда",  а потом потянули на их же сторону
заводские  люди,  страдавшие  от  непосильных  работ и еще более от жестоких
наказаний,   бывшие   монастырские  крестьяне,  еще  не  остывшие  от  своей
дубинщины,  слобожане  и  всякие  гулящие  люди,  каких так много бродило по
боевой линии, разграничив