рских  порядках, о лютом
характере  игумена  Моисея,  о дубинщине и духовных штатах и своем сидении в
Усторожье.
     - А  мне глянется игумен-то, - ответил вершник, - крепкий человек, хоша
бы  и не монахом быть... Монастырские-то ваши мужичонки при Поликарпе совсем
измотались,  да  и  монашеская  честная братия тоже, а Моисей и взнуздал. Он
правильно, Моисей-то...
     - Тебя  бы  ему  отдать в правило, так не то бы запел. От одних шелепов
глаза бы повылезли.
     - А  Гарусов  еще  полютей  будет... Народ в земляной работе заморил, а
чуть  неустойка - без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит... А
работа  заводская  тяжелая:  все  около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што
поехал к двоеданам.
     - Двум  смертям не бывать, одной - не миновать, - храбрился Арефа. - Не
боюсь  я  твоего Гарусова, хоша он на мелкие части меня режь... В орде бывал
и из полону цел ушел, а от Гарусова и подавно.
     - Не захваливайся, дьячок!
     Показался  засевший  в горах Баламутский завод. Строение было почти все
новое.  Издали  блеснул  заводский  пруд,  а под ним чернела фабрика. Кругом
завода  шла  свежая  порубь: много свел Гарусов настоящего кондового леса на
свою  постройку.  У  Арефы  даже сердце сжалось при виде этой незнакомой для
степного  глаза  картины. Эх, невеселое место: горы, лес, дым, и сама Яровая
бурлит  здесь  по-сердитому, точно никак не может вырваться из стеснивших ее
гор.
     - Молодец  Гарусов!  -  похвалил  вершник, любуясь заводом. - Вон какое
обзаведенье  поставил:  любо-дорого... Раньше-то пустое место было, а теперь
работа  кипит...  Эвон,  за  горой-то, влево, медный рудник у Гарусова, а на
горе железная руда. Сподобишься и ты поробить на Гарусова.
     - Ах,  штоб  тебе пусто было вместе и с Гарусовым!.. Не боюсь я никого,
окромя игумна Моисея...
     У  самого  завода они расстались. Вершник указал, куда ехать Арефе, где
остановиться и где найти самого Гарусова.
     Арефа  отыскал  постоялый,  отдохнул, а утром пошел на господский двор,
чтобы  объявиться Гарусову. Двор стоял на берегу пруда и был обнесен высоким
тыном,  как  острог.  У ворот стояли заводские пристава и пускали во двор по
допросу:  кто, откуда, зачем? У деревянного крыльца толпилась кучка рабочих,
ожидавших  выхода  самого,  и Арефа примкнул к ним. Скоро показался и сам...
Арефа, как глянул, так и обомлел: это был ехавший с ним вершник.
     - Што,  монастырская  крыса,  обознал  теперь,  какой  есть  Гарусов? -
засмеялся  сам  и  махнул рукой приставам: - Эй, возьмите ворону да посадите
ее в яму, штобы поменьше каркала.
     Шесть  сильных  рук схватили Арефу и поволокли с господского двора, как
цыпленка.  Дьячок  даже  закрыл  глаза  со  страху и только про себя молился
преподобному  Прокопию:  попал  он  из огня прямо в полымя. Ах, как попал...
Заводские  пристава  были  почище  монастырских  служек:  руки  как железные
клещи.  С  господского  двора они сволокли Арефу в какой-то каменный погреб,
толкнули  его  и  притворили  тяжелою  железною дверью. Новое помещение было
куда похуже усторожского воеводского узилища.
     - А  как  же  дьячиха? - вопил Арефа, царапаясь в железную дверь. - Эй,
вы... дьячиха-то моя как?
     Ответа  не  последовало.  Присел  Арефа  на  какой-то  обрубок дерева и
"плакаша горько".
     Когда  он  огляделся,  то  заметил  в  одной стене черневшее отверстие,
которое  вело  в  следующий  такой  же  подвал.  Арефа  осторожно заглянул и
прислушался.  Ни  одного  звука.  Только  издали доносился грохот работавшей
фабрики,  стук  кричных  молотов  и лязг железа. Не привык Арефа к заводской
огненной  работе, и стало ему тошнее прежнего. Так он и заснул в слезах, как
малый ребенок.
     Ранним утром на другой день его разбудили.
     - Эй ты, ворона, поднимайся... Айда в контору!
     Несмотря  на  ранний час, Гарусов уже был в конторе. Он успел осмотреть
все  ночные  работы,  побывал  на  фабрике, съездил на медный рудник. Теперь
распределялись   дневные   рабочие   и  ставились  новые.  Гарусов  сидел  у
деревянного  стола  и  что-то  писал.  Арефа  встал  в толпе других рабочих,
оглядывавших  его,  как  новичка. Народ заводский был все такой дюжий, точно
сшитый  из  воловьей  кожи. Монастырский дьячок походил на курицу среди этих
богатырей.
     - Тарас  Григорьич,  ослобони...  -  повторял  какой-то испитой мужик с
взлохмаченной головой. - Изнеможили мы у тебя на твоей заводской работе.
     - А  уговор  забыл? - заревел на него Гарусов, ударив кулаком по столу.
- Задатки любите брать, а?.. Да с кем ты разговариваешь-то, челдон?
     - Последняя  лошаденка пала, - не унимался мужик. - Какой я тебе теперь
работный  человек?..  На  твоей  работе  последнего живота решился... А дома
ребятенки мал мала меньше остались.
     Другие  рабочие  представляли  свои  резоны,  а  Гарусов  свирепел  все
больше,  так что лицо у него покраснело, на шее надулись толстые жилы и даже
глаза  налились  кровью.  С  наемными всегда была возня. Это не то, что свои
заводские:  вечно жалуются, вечно бунтуют, а потом разбегутся. Для острастки
в  другой  раз и наказал бы, как теперь, да толку из этого не будет. Завидев
монастырского дьячка, Гарусов захотел на нем сорвать расходившееся сердце.
     - Ну-ка,  ты, кутья, иди сюда... На какую ты работу поступить хочешь? В
монастыре-то  вас сладко кормят, спите вволю, а у меня, поди, не поглянется.
Што делать: то умеешь, чертова кукла?
     - А  все  умею,  - без запинки ответил Арефа. - И церковную службу могу
управить, и пашню спашу, и дровишек нарублю...
     - Да  ты  повернись,  монастырская  ворона...  Дай  поглядеть на тебя с
разных сторон. Нечего сказать, хорош гусь!
     Дьячок повернулся при общем смехе и не понимал, для чего это нужно.
     - Хлеб  есть  даром  -  вот  и  всей  твоей  работы,  - решил Гарусов и
прибавил,  обратившись  к стоявшему около приказчику: - Сведи его на фабрику
до поставь, где потеплее. Пусть разомнется для первого раза...
     Все  переглянулись.  Куда этакому цыпленку в огненную работу? На верную
смерть посылал Гарусов ледащего дьячка.
     - А  насчет  харчей как? - спрашивал Арефа. - Со вчерашнего дни маковой
росинки  не  бывало во рту... Окромя того, у меня кобыла. Последний живот со
двора...
     - Ты у меня поговори!..
     Приказчик  уже вытолкнул дьячка из конторы и по дороге дал ему здоровую
затрещину,  так  что  у  бедняги в ушах зазвенело. Арефа, умудренный опытом,
перенес  эту  обиду  молча.  Ему всегда доставалось за язык, а дьячиха Домна
Степановна  не  раз  даже  колачивала  его,  и пребольно колачивала. Мысль о
дьячихе   постоянно   его  преследовала,  как  было  и  теперь.  Что-то  она
поделывает без него, мил-сердечный друг?
     Приказчик  довел  Арефу  до  фабрики  и передал с рук на руки какому-то
надзирателю.
     - Вот  какого  орла  зацепил,  -  объяснил он, презрительно указывая на
своего подневольника. - На подтопку годится.
     Надзиратель,  суровый  старик  с окладистою седою бородой, как-то сбоку
взглянул   на   дьячка   и   только   покачал  головой.  Куда  этакую  птицу
упоместить?..   Приказчик   объяснил,   как   Тарас   Григорьевич  наказывал
поступить.
     - Будет тепло, - решил надзиратель.
     Фабрика  занимала  большой квадрат под плотиной, которой была запружена
Яровая.  Ближе  всего  к плотине стояли две доменных печи, в которых плавили
железную  руду.  Средину  двора  занимали  два  кирпичных  корпуса, кузницы,
листокатальная  и  слесарная,  а  дальний  конец  был  застроен  амбарами  и
складами.  Вся  фабрика  огораживалась  деревянным бревенчатым тыном. Ворота
были  одни,  и  у  них всегда стоял свой заводский караул. Надзиратель повел
Арефу  в  кричный корпус и приставил к одной из печей, в которых нагревались
железные  полосы  для  проковки. Рабочие в кожаных фартуках встретили нового
товарища довольно равнодушно.
     - Вот  тут  будешь  работать,  -  сказал  надзиратель,  передавая Арефу
уставщику. - Смотри, не ленись.
     Работа  в  кричной показалась Арефе с непривычки настоящим адом. Огонь,
искры,  грохот,  лязг  железа,  оглушительный стук двадцати тяжелых молотов.
Собственно,  ему  работа  досталась  не  особенно  тяжелая,  да  и Арефа был
гораздо  сильнее,  чем  мог показаться. Он свободно управлялся с двухпудовой
крицей,  только  очень  уж  жарило  от  раскаленной  печи. Двое подмастерьев
указали  ему,  как  "сажать"  крицу  в  печь,  как ее накаливать добела, как
вынимать  из  огня  и  подавать мастеру к молоту. Последнее было хуже всего:
раскаленная  крица  жгла  руки,  лицо,  сыпались  искры и вообще доставалось
трудно.  Недаром  кричные  мастера  ходили  с  такими  красными, запеченными
лицами. Все были такие худые, точно они высохли на своей огненной работе.
     - Ну, поворачивай, дьячок! - покрикивал на нового рабочего мастер.
     Арефа  старался,  обливаясь потом. После второй "садки" у него отнялись
руки, заломило спину, а в глазах заходили красные круги.
     "Ох,  смертынька  моя  приходит,  - подумал Арефа с унынием. - Погинула
напрасно православная душа..."
     Его    главным    образом   огорчало   то,   что   все   рабочие   были
раскольники-двоеданы.  Они  косились на его подрясник и две косицы. Уставщик
тоже  был  двоедан.  Он  похаживал  по  фабрике  с  правилом в руках и зорко
поглядывал  на  работу:  чтоб  и ковали скоро и чтоб изъяну не было. Налетит
сам - всем достанется.
     Но  тут же Арефа заметил, что есть что-то такое, чего он не знает и что
всех  занимает.  В  другое  время  ему не дали бы прохода, а теперь почти не
замечали,  -  всякому  было  до  себя.  Заметил  это Арефа по тем отрывочным
разговорам,  какими  перекидывались  рабочие  под грохот работавших молотов,
когда  уставщики  отходили. О чем они переговаривались, Арефа не мог понять.
Чаще  всего  повторялись  слова: "батюшка" и "змей". Но, видимо, вся фабрика
была  занята  какою-то  одной  мыслью,  носившеюся  в воздухе, и ее не могла
заглушить никакая огненная работа.
     Когда  работа  кончилась, Арефа шатался на ногах, как пьяный. Ему нужно
было  идти  вместе  с  другими  в  особую  казарму.  Но  он сначала прошел в
господскую  конюшню  и  разыскал  свою  кобылу: это было единственное родное
живое  существо, которое напоминало ему и Служнюю слободу, и свой домишко, и
всю  дьячковскую худобу. Арефа обнимал кобылу и обливал слезами. Он тут бы и
ночевать  остался,  если  бы  конюхи  не  выгнали его. В казарме ждала Арефу
новая  неприятность:  рабочие уже поужинали и полегли спать, а двери казармы
были заперты на замок. Около казармы всю ночь ходил караул.
     - Ты  это  где  пропадал?  -  накинулся на Арефу пристав. - Порядков не
знаешь... Смотри у меня: всю душу вытрясу.
     - А  ты  не  больно  аркайся!  -  рассердился  дьячок,  изнемогавший от
усталости  и  еще  больше от горя. - Я слободской человек, иду, куда хочу...
Над своими изневаживайтесь.
     За  такие  поносные  слова  пристав  ударил  Арефу,  а потом втолкнул в
казарму,  где  было  и  темно и душно, как в тюрьме. Около стен шли сплошные
деревянные  нары, и на них сплошь лежали тела. Арефа только здесь облегченно
вздохнул,  потому  что вольные рабочие были набраны Гарусовым по деревням, и
тут  много  было  крестьян  из  бывших  монастырских  вотчин. Все-таки свои,
православные,  а  не двоеданы. Одним словом, свой, крещеный народ. Только не
было ни одной души из своей Служней слободы.
     - Поснедать бы... - проговорил Арефа, приглядываясь к темноте.
     - Видно, уже завтра поешь, мил человек, - ответил голос из темноты.
     Арефа  только  вздохнул  и  прилег на свободное место поближе к дверям.
Что  же,  сам  виноват,  а  будет  день  - будет и хлеб. От усталости у него
слипались  глаза.  Теперь он даже плакать не мог. Умереть бы поскорее... Все
равно  один  конец.  Кругом  было  тихо.  Все  намаялись на день и рады были
месту. Арефа сейчас же задремал, но проснулся от тихого шепота.
     - Объявился  наш  батюшка...  Будет  нам муку мученическую принимать от
Гарусова.  Слышь, по казачьим уметам на Яике царская воля прошла... Набегали
башкиришки и сказывали.
     - Давно  об  этом  молва-то  идет...  Пора.  Занищал народ вконец, хоть
одинова  надо  дыхнуть,  а  батюшка  на  выручку  хрестьянам  идет. И до нас
дойдет...  Увидит  нашу  маету  и вырешит всех. Двоеданы, слышь, засылку уже
делали  на  Яик,  да  ни  с  чем  выворотилась  засылка:  повременить казаки
наказывали.
     Опять тишина, опять Арефа дремлет и опять слышит сквозь сон:
     - А   как   же,  сказывают,  батюшка-то  двоеданским  крестом  молится?
Што-нибудь да не так. Нам, хрестьянам, это, пожалуй, и не рука.


II

     Гарусов  провел  скверную  ночь.  Накануне  он  узнал о "засылке" своих
рабочих  к  казакам.  Это  его  взбесило.  Скверно  было то, что затеяли эту
"засылку"  свои же заводские рабочие, а не деревенские. Старик рвал и метал,
а  взять  было  не с кого. Конечно, он мог бы разыскать виноватых и примерно
их  наказать,  но  лиха  беда  в том, что он сам начинал побаиваться. А что,
ежели  и в самом деле казачишки подымутся, да пристанут к ним воровские люди
со  всех  сторон, да башкиришки, да слобожане с заводскими? Это будет почище
монастырской  дубинщины,  от которой игумен Моисей еле жив ушел. Так думал и
передумывал  Гарусов, и, как ни думал, все выходило плохо. Ни игумен Моисей,
ни  воевода  Чушкин  ничего не понимали, потому что надеялись - один на свои
каменные  монастырские  стены,  а  другой на воинскую опору. Вот Баламутские
заводы  открыты  на  все  четыре  стороны,  и  не  на  что было надеяться, а
поднимутся  свои  же работники и приколют. Работа тяжелая, народ непривычный
- только ждут случая.
     Жил  Гарусов  в  деревянном  одноэтажном доме, выстроенном из кондового
леса.  В низеньких комнатах и зиму и лето было натоплено, как в бане. Жена с
детьми  занимала  две  задние комнаты, а Гарусов четыре остальные, то есть в
них  помещалась  и контора, и касса, и четыре заводских писчика, подводивших
заводские  книги. Строгий был человек Гарусов, и весь дом походил на тюрьму,
в  которой  без  его  ведома  никто  не  смел  дохнуть. Особенно доставалось
старухе  жене,  женщине  простой, всего боявшейся, а пуще всего своего мужа.
Она  вышла  замуж  еще  в  то время, когда Гарусов был простым гуртовщиком и
гонял  из  степи  баранов.  Как  говорила  стоустая молва, он и жить пошел с
того,  что  зарезал  в степи какого-то богатого киргиза. Он сейчас же бросил
свои  гурты,  высмотрел угодливое местечко в верховьях Яровой, арендовал его
у  монастыря  и  поставил  первую  домну.  Дело  быстро пошло в ход, благо в
чугуне  и  железе  везде  была  нужда, а тут руды сколько хочешь, лесу тоже,
воды  тоже.  Лет  через  пять  присмотрел  Гарусов медную руду и завел новый
промысел,  который  оправдал  себя  лучше железного. Все горе выходило из-за
рабочих.  Ядро  заводского  населения сложилось из беглых с других уральских
горных  заводов,  а к ним пристали "расейские" выходцы, бежавшие с Поволжья,
с  Керженца,  с Беломорья. Почти все уральские заводчики были раскольники, и
население  всех заводов складывалось приблизительно одинаково. Но дело росло
быстро,  а  своих рук не хватало. Приходилось набирать рабочих со стороны, а
это   для   Гарусова   было   нож  острый.  Во-первых,  кругом  складывались
православные  села  и деревни, а во-вторых, народ был непривычный к огненной
работе.  Вербовались рабочие задатками, причем получалась неуловимая кабала.
Гарусов  изучил это еще в степи, где опутывал задатками киргизов и калмыков.
Не  один  раз  слободские  бунтовали, и Гарусову приходилось усмирять их при
помощи    воинской    команды,    высылаемой   на   подмогу   из   Усторожья
доброхотом-воеводой, с которым у Гарусова были свои дела.
     Так  дело  шло  не один десяток лет. Гарусов все богател, и чем делался
богаче,  тем  сильнее его охватывала жадность. Рабочих он буквально морил на
тяжелой  горной  работе  и  не  знал пощады ослушникам, которых казнил самым
жестоким образом: батожья, кнут, застенок - все шло в ход.
     Слухи   о   занимавшейся   смуте   на  Яике  подняли  в  душе  Гарусова
воспоминания  о  прошлых  заводских  бунтах. Долго ли до греха: народ дикий,
рад  случаю... Всю ночь он промучился и поднялся на ноги чем свет. Приказчик
уже ждал в конторе.
     - Ну, что нового? - спросил Гарусов.
     - Нового,  слава  богу,  ничего  нет,  Тарас  Григорьич...  Стороной  я
кое-што  вызнал.  А  между прочим, пустяки болтают разные бродяги... Не надо
им давать веры...
     - Ну, это уж я знаю... А бродягам я покажу...
     Приказчик  сразу  увидел,  что  Гарусов  ступил  левой ногой, и молчал,
выжидая  приказаний.  Старик  прошелся несколько раз по конторе, посмотрел в
окно  на  двор,  зевнул и нахмурился. Дома он ходил на мужицкий лад, в одной
рубахе  и  босиком.  Да  и  по  своим  делам  тоже разъезжал мужичком. Летом
одевался  в кафтан, а зимой в простой полушубок. Любил Гарусов и помудрить в
другой  раз.  Пристанет  к  какому-нибудь обозу на дороге и попросит довезти
даром  или  разыграет  комедию  где-нибудь на постоялом дворе. Все знали эти
выходки  богатея-заводчика  и  все-таки  попадались  впросак, а Гарусов этим
путем  вызнавал  все,  что  ему  нужно было и чего он не мог бы узнать ни за
какие  деньги.  Главное,  он умел неожиданно являться там, где его совсем не
ждали,  и  наводил на всех страх. Да и дома никто не знал, что у него на уме
и  куда  он  собирается.  Услужливая  молва  говорила, что Гарусов знается с
нечистым и может зараз в нескольких местах объявляться.
     Накинув  заплатанный кафтанишко, Гарусов отправился сначала на фабрику.
Приказчик  едва  поспевал  за  ним,  -  очень  уж  легок был старик на ногу.
Дорогой  он  несколько раз встряхивал головой, что не сулило добра. Скверная
примета,  которую  все  знали.  С  фабрики  выходила ночная смена, когда они
подошли  к воротам. Рабочие шарахнулись, когда завидели грозного старика, но
он  прошел  мимо, никого не тронув. Но не успел он пройти ворота, как сторож
за  его  спиной  махнул шестом, - условленный знак для всех рабочих. Гарусов
оглянулся как раз в этот момент, и сторож обомлел.
     - В  подвал!  -  коротко  сказал  Гарусов.  - Там ему покажут, как надо
палками-то размахивать!
     Повторять  приказание  было  не  нужно,  и  сторож  моментально  исчез.
Гарусов  окончательно  нахмурился. Ему сегодня казалось все как-то не так, и
он  только  встряхивал головой. Ах, никому нельзя верить: все продадут ни за
грош,  продадут  да еще ногой придавят. Черною тучею прошел Гарусов по своим
фабрикам  и только мельком вглядывался в некоторых рабочих, которые казались
ему  особенно  подозрительными.  Но  придраться  решительно  было не к чему:
работа  шла  на  отличку,  точно  назло.  Завидев работавшего у горна Арефу,
Гарусов остановился, тряхнул головой и точно обронил роковое слово:
     - В медную гору...
     Арефа  даже побелел весь, когда услыхал роковой приказ. Работа в медном
руднике  являлась  своего  рода домашней каторгой, и туда посылали только за
особые вины.
     - Ты  у  меня  узнаешь,  как у каменного попа едят железные просвиры, -
проговорил Гарусов безмолвствовавшему несчастному дьячку.
     Арефа   что-то  хотел  сказать  в  свое  оправдание,  хотел  взмолиться
истошным  голосом  и  пасть  в  ноги,  но заводские пристава уже волокли его
прямо  в  кузницу,  где  сейчас  же были надеты на него железные "поручни" и
"поножни"  и заклепаны. Так отправляли всех в медную гору... Дьячок только в
кузнице  немного  опомнился  и  понял, что Гарусов принял его за "шпына", то
есть  за  подосланного игуменом Моисеем шпиона, а его жалобы на игумена - за
прелестные  речи,  чтобы  отвести  глаза.  Гарусов, несомненно, стороной уже
знал  о  поносных  словах, которые говорились рабочими, его же двоеданами, и
завинил дьячка, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать сердце.
     Повезли  Арефу  в м