к нему.
   Было решено, что "полет к человеку Востока" надо продолжать до конца.  И,
естественно, держать все закрытым,  не  вмешивая  посторонних,  как  и  было
обещано Саше. Это лучше для них же самих. И попытаться найти других людей...
И они удивились, что столько интересных и глубоких личностей стоит в  списке
тех, кто исключен...
   -  Ведь  мы  не  знаем  принцип  отбора,  тем  более  мы  выбраны  иначе,
"произвольно", как выразился Саша. На чем этот принцип основан? Явно, не  на
обычном, - проговорил Берков.
   - Темна вода...
   Но в это время снова прозвучали знаменитые на всю подпольную Москву шесть
звонков в одну из дверей дома  №  3  по  Спиридоньевскому  переулку.  Кто-то
ломился к Олегу сквозь ночь, ветер, бред  и  вой  машин  послушать  стихи  и
огненно прокричать среди тьмы. Звезды уже заглядывали в окна.
   - Идут, идут, уже идут! - воскликнул Закаулов.
   - Начинается! - надменно усмехнулся Олег. - Пойду открывать.

      Глава вторая

   Через некоторое время все переменилось в этой комнате. Несмотря на плотно
закрытые двери изнутри  порой  доносились  исступленные  крики,  переходящие
вдруг в шепот и бормотание, звон посуды  и  одинокие  возгласы...  Два  раза
кто-то выскакивал в коридор, взлохмаченный, потный, с криком: "Я  больше  не
могу!" Жильцы дома номер три, квартиры  номер  четыре,  по  Спиридоньевскому
переулку уже ко всему этому привыкли. Бывало все: и невероятные  сборища  до
шести утра, и шествие среди ночи  по  длинному  коридору  в  высшей  степени
подозрительных личностей,  то  оборванных,  то  чересчур  интеллигентных,  и
появление милиции, и  сумасшедшие  беседы  в  коридоре,  и  бесконечный  ряд
водочных  бутылок,  и  вынос  пьяного  тела  -   домой,   к   друзьям,   или
далеко-далеко... Жильцов поражала странная смесь лиц на "сборищах": солидные
бородатые люди, в хороших костюмах, с портфелями, иногда  любовно  ухаживали
за дикими оборванцами, чуть ли не вытирали им со рта пьяную блевотину. Да  и
сами "солидные" люди были хороши, если правда, внимательно вглядеться  им  в
глаза.
   Одна старушка-соседка, например, "вглядывалась" и потом так пугалась, что
заболевала кошмарами.
   - Ну, о чем можно целыми ночами говорить?! - возмущалась вторая  соседка,
которая тоже любила подслушивать. - Ведь говорят, говорят, ночи  напролет...
А то шепчутся, шепчутся... Ум последний потеряешь.
   - Нет, это неспроста, - заявляли другие, - тут что-то есть...
   И они шарахались от собственных слов. Впрочем, времена были уже давно  не
сталинские, и с точки зрения закона все было относительно благополучно. Даже
с порой возникающими милиционерами были добродушные отношения.
   Поэт Леня Терехов, например, вышел один  раз  из  этого  дома  не  только
по-небесному пьяный, но и без штанов, и причем прямо навстречу  милиционеру.
Но поэт ничуть этим не смутился, а бросился в объятия служивому и  стал  его
целовать. А на суровый вопрос: "Где  штаны?"  ответил:  "Что  значат  штаны,
товарищ  милиционер,  по  сравнению  с  вечностью?"  И  тот  увез  поэта   в
вытрезвитель...
   Среди жильцов квартиры номер четыре тоже обитал милиционер, Костя, но был
он тихий и забитый. Он побаивался компании Олега (потому что видел  то,  что
по его мнению, невозможно было видеть), но  все-таки  кричал  иногда  из-под
двери, запершись на крючок:
   - Олег, я тебя посажу, Олег, я тебя посажу!
   Но дальше этого дело не шло, да он и не хотел никого сажать  -  но  любил
иногда шумно грозиться, прикрывая свой испуг. К тому же "посадить" кого-либо
было уже трудно.
   - Баб почему голых рисуют?!! - возмущался он иногда, поглядывая в комнате
Олега на картины по стенам.
   За голых баб он принимал обычно иное, часто летящие гробы.
   Так или иначе, но по средам и субботам  таинственный  и  свободный  загул
царил в доме номер три по Спиридоньевскому переулку.
   Сейчас в уютных двух комнатках Олега было всего  человек  восемнадцать  -
меньше чем обычно. За окнами по-царски правила ночь, и почти все люди пришли
недавно, отзвонив свои, вызывающие нервные судороги у жильцов, шесть звонков
- знак, что идут к Олегу.  Выделялась  Катя  Корнилова,  подпольная  царевна
московских кружков, женщина лет двадцати семи с мягкими золотистыми волосами
и лицом смелым и нежным. "Царевной" она была не просто  за  женственность  -
мало ли красавиц в столице - но за "огонь и глубину личности", как  плаксиво
говорил Глебушка Луканов, знаменитый художник и ее поклонник.  Глебушка  был
пьяница,  который  рисовал  фантастические  картины,  напоминающие   древние
сказки, и слава его в неконформистском мире не уступала Олеговой.
   Два портрета Кати  Корниловой  работы  Луканова  украшали  лучшие  салоны
художественной элиты Москвы. Один из них словно  был  в  ауре  древнерусских
царевен, милосердных и благостных,  подобно  самой  Анастасии,  первой  жене
Ивана Грозного, которая смягчала страшный нрав царя: при ней он еще  не  был
Грозным.
   Сам художник и творец этих портретов  смирно  сидел  в  углу,  блестящими
безумными глазами поглядывая на Катю. Был он  почему-то  в  пальто,  которое
приходилось ему чуть ли не до пят. Катя пришла не  одна,  а  как  всегда  со
свитой: за ней тянулась целая цепь "мамасек" или ее душевных  поклонников  и
поклонниц, которых она пригревала своим существованием  и  вводила  в  круги
неконформистской Москвы. Это были совсем молодые люди, неофиты,  лет  19-20,
которые еще тянулись к необычному.
   Некоторые из них впервые  были  на  вечере  у  Олега  и  им  торжественно
подносился штрафной стакан водки  -  знак  внешнего  посвящения.  Выделялась
Верочка Тимофеева, самая молоденькая.  Пухлая  и  доверчивая,  она  чуть  не
плакала от радости, и светилась,  что  здесь  можно  по-духовному  выпить  и
поговорить о Боге.  Она  с  любопытством  поглядывала  на  человека,  что-то
шептавшего об антропософии Андрея Белого...
   Катя - такое уж  наступило  у  нее  время  -  жила  одна,  свободная,  но
недоступная, хотя ее и окружали многочисленные поклонники,  из  которых  она
выделяла Глебушку Луканова.
   - Что ты в нем нашла? -  сказала  ей  как-то  Тоня  Ларионова,  любовница
Олега. - Может быть, он и великий художник, но сам как дитя.  В  нашем  мире
есть другие великие: сильные...
   - Мне такие великие не нужны, - ответила ей по-теплому Катя.  -  Они  без
меня обойдутся. Я вот малышей люблю пригреть, им тепло сердечное давать.  Им
много не надо, Тонюша - ласковое словцо, чайком  угостить,  да  иной  раз  о
Царствии Небесном потолковать. А ведь тем великим я вся нужна:  они  жадные,
избалованные. Я ведь и Глеба Луканова, из великих, терплю только потому, что
он на них не похож: весь в соплях, пьяница, плачет  часто,  и  по  арбатским
магазинам по вечерам побирается:
   на водку просит... Так-то вот, Тонюша.
   И Тонюша, усмиренная, отошла.
   Вообще   поклонницы   Олега   -   красивые,    чуть-чуть    высокомерные,
холено-стройные были противоположностью "мамаськам" Кати, бедным, утомленным
и мечтательным...
   ...Олег только что кончил читать свои стихи - и все еще длилась тишина.
   - Извел, извел ты нас своими стихами! - вдруг заголосил  Закаулов.  Около
него лежал стакан из-под вина. - Что-то в твоих ритмах захватывает... Ритмы,
ритмы - вот в чем дело.
   - Олег, почему я всегда вспоминаю детей после ваших  стихов?  -  раздался
голос из тьмы.
   - Водки, водки, водки! - завопил кто-то из угла.
   - Да причем здесь дети!? -закричали рядом. - Здесь  просто  мастерство...
Олег, прочтите еще!
   - Не надо смысла, только не надо смысла! - забормотала белокурая девушка,
очутившаяся около Верочки Тимофеевой. - Не надо  смысла:  от  него  страшно!
Пусть от стихов остается только музыка. Только музыка. Не хочу смысла!
   - Да нет же, смысл здесь усиливает музыку. Музыка тогда еще  больше  рвет
душу! - выкрикнул Закаулов. - Как ты не понимаешь!
   - Не могу я, не могу! Я должен выпить от всего этого!  -  застонал  худой
моложавый парень по имени Коля, и тут же исчез с бутылкой водки  за  шкафом.
Он почему-то очень любил этот шкаф и иногда садился на  него  верхом,  чтобы
выпить там и послушать стихи.
   Олег привык к подобной реакции и сам пьянел от нее. Он часто испытывал то
же, что  и  слушатели,  и  ему  хотелось  читать,  читать  и  читать,  чтобы
выхлестнуть все, и опьянеть от этого, и вознести свою душу куда-то вверх. Он
чувствовал в себе смесь ярости и восторга. Кругом него были свои; кто  лежал
на полу, кто сидел у стола, какая-то группка облепила вольтеровское  кресло.
Всюду были  разбросаны  бутылки  водки,  пива,  вина  и  необильная,  скорее
спартанская закуска: черный  хлеб,  лук,  кусочки  сыра.  Но  водки  было  в
невероятном количестве: вдоволь хватало на всех.
   Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный  момент:  некоторые
устали.
   Читать дальше или не читать?
   Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.
   - Кто это ломится? - подумал Берков. - Уже совсем ночь.
   Пошатываясь, Берков пошел открывать - вперед, по  длинному  коридору.  Он
слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь  в  одну  из  комнат
приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.
   То была старушка-соседка, которой часто после "сборищ" - снились кошмары.
   Беркову захотелось шагнуть к ней, но он раздумал и продолжил свой путь.
   Неуверенно открыл дверь, и перед ним очутился Леня Терехов.
   В другом конце коридора по какому-то  наитию  уже  чувствовали,  что  это
Терехов.
   Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер),  который
прошипел.
   - Терехов, Терехов идет! - громко  и  радостно  закричали.  Олег  немного
сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт  в
Москве, который - по крайней мере,  в  смысле  славы  -  мог  соперничать  с
Олегом.  И  писал  он  другие  стихи  -  совершенно  разорванные,  безумные,
возникающие как факелы в ночи (В творчестве  он  считался  намного  левее  и
авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.
   - В шапке или без? - спросил Олег.
   Если Леня был в шапке, независимо от погоды - это значило, что  он  почти
трезв.
   Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) - когда был пьян.  Как  он
объяснял
   - из почтения к алкоголизму.
   - Без шапки, но держит ее в руках, - осведомила Олега Тоня Ларионова.
   Олег вздохнул. Последний  раз  Леня  появился  перед  ним  в  шапке  -  в
приличной академической компании, куда был приглашен. И  действительно,  был
трезв. Пили только чай - из опаски - но Леня  почему-то  часто  отлучался  в
уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой  отлучкой  все  пьянел  и
пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел  из  уборной  без
шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и  прикладывался
к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.
   - Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие!  -  раздался  вдруг
голос  сверху,  со  шкафа.  То  произнес  Коля,  который  уже  сидел  там  с
четвертинкой водки.
   Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
   - А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше  всего  читать
свои стихи? - прошептала она, - трупам! - и она подняла пальчик. -  Да,  да,
трупам.
   Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
   В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
   Терехов вошел, и тут же его окружили. Был  он  растерзан,  в  распахнутой
рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
   - Леня, штрафную!... Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
   - Да разве его найдешь?!
   - Пива!
   И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
   Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул.  По  всем
этим людям, в этих двух  комнатах,  с  их  непонятной  мебелью  и  безумными
картинками на  стенках,  вдруг  прошел  некий  трепет.  Неясно  с  чего  это
началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться
и превращаться!
   Превращаться - в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении  смещалось
все: и жажда бытия, и желание вырваться  из  себя,  превратиться  во  что-то
иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал  на  шкафу  от
этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся  девочки
Лены.
   - Превратиться...  Превратиться...  Превратиться,  -  этот  шепот...  это
бормотание передавалось от одного человека  к  другому,  и  охватывал  почти
всех.
   - Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, - бормотал молодой
человек в красной рубашке. - Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится  не  в
этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг
друга.
   - И я вижу в себе...  -  кричал  кто-то  в  ответ,  схватясь  за  галстук
Беркова.
   - Вырваться, вырваться, вырваться! - стонал Закаулов, вставший из  своего
угла.
   - И улететь!
   - Куда улететь!?.. Куда... Куда?!
   - Я знаю...
   - Но мы там будем одинокими...
   -А я хотела бы стать котом,  -  вставила  белокурая  девочка  из  Катиной
свиты. - Просто так. Не от ума.
   Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты  с  пивной  кружкой  в  руке,
недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
   Наконец, он прервал всех.
   - А я вам вот что скажу! - закричал он, и все обернулись  к  нему.  -  От
себя не улетишь! ...К адку, к адку надо привыкать!
   - К какому "адку"?
   - К обыкновенному. К аду.  Который  здесь  на  земле,  и  особенно  после
смерти. Да поймите же вы, - и его мутные глаза вдруг загорелись, - эти тихие
спокойные вещи: большинство людей  в  аду  будет!  Да  и  сейчас  полуад  на
земле... Так вот привыкать, привыкать надо.  (Леня  даже  застонал...)  Надо
приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить  в  аду  своим
бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть.  Патологическая
любовь к жизни в аду - вот в чем сейчас нуждается  человечество!  Брести  по
черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
   - Не слишком ли?
   - И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься:  она
всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже  здесь  на  земле  повенчаться  со
страданием...
   Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
   И он захохотал - по-своему, дико и с надрывчиком.
   - Ну, начинается, - проговорил недовольный Олег.
   - Я почему в свою кружку плюю, - покачнулся Леня. - И еще плюну.  Вот  (И
он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
   И он влил пиво себе в глотку.
   - Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю... - это  опять  каким-то  шепотом
пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
   Кто-то говорил, что  вечного  ада  не  существует:  почитайте  индусов  и
эзотериков...
   Но не так важно, сколько он  длится...  Просто:  страдания,  страдания  и
страдания... Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
   Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится
от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.
   И все вдруг стали смеяться, и наливать в стаканчики водку...
   - Странники... милые странники, - говорила Катя Корнилова, подняв  высоко
бокал с водкой, - жизнь так прекрасна,  ошеломляюще!  Даже  ангелам  не  так
хорошо, как нам!
   Если есть дух внутри!
   "Адожители", как обозвал всех Терехов, согласились с этим.
   - Не мерзость надо любить, ребятки, а бытие, бытие, даже если  оно  среди
мерзости: вот в чем  дело,  -  и  Катя  подошла  близко  к  Терехову.  -  Ты
понимаешь?
   - Я все понимаю, царевна бытия! Я почти это и имел в виду. Но я  все-таки
опять плюну в свою кружку...
   -  Водочки,  водочки  бы  сюда,  -  улыбалась  всем  широколицая  Верочка
Тимофеева.
   - Ты же прямо в ней плещешься, - отозвалась ее подруга. - Иди, иди  сюда,
Верочка... Я расскажу тебе свои последние цветные сны. Идем в уголок.
   И она взяла ее за руку.
   - Бессмертия, бессмертия! Бессмертия! - внезапно закричали  из  какого-то
дальнего угла.
   ...Да, да, вот  оно,  найденное  слово;  вот  чего  им  действительно  не
хватает:
   бессмертия. И это слово, как молния, как взрыв, прошло по комнате.
   - О, конечно, бессмертия, бессмертия! - застонала  Катя,  вдруг  раскинув
руки.
   Глаза ее на белом лице загорелись, и вся она засияла внутренней  огненной
красотой. - О, как я хочу бессмертия! Никто не знает об этом!
   Бессмертия - не обязательно божественного, думала  она.  -  Бессмертия  -
чтобы жить, жить где угодно, пусть в  квазимирах  забытых  галактик,  или  в
бредовых сочетаниях астральных пространств - но жить. А  что  значит,  жить?
Это значит ощущать себя, свое бытие. И Катя поцеловалась с Тереховым.
   - Да, да, мы будем жить! - пробормотала она. - И наплюем  на  собственный
труп - с небес! Давай-ка чокнемся за это!
   - Бессмертия, бессмертия! - завопили из дальнего угла.
   - Водки... водки... водки! - раздался другой крик.
   Один молодой человек уже был под столом, и посматривал на Колю -  который
был вверху, на шкафу.
   Катя подошла к известному подпольному прозаику  -  он  писал  рассказы  и
сказки -  Вале  Муромцеву.  Его  звезда  начинала  уже  восходить  и  быстро
приближалась к звездам первой величины неофициального мира Москвы.  Это  был
плотный человек среднего роста, лет 28-29, в черном костюме, и  сидел  он  в
глубоком вольтеровском кресле у окна  (там  за  окном  словно  пели  скрытые
птицы) в глубокой задумчивости, как будто не принимая участия ни в чем...
   Катя наклонилась над ним и заколдовала:
   - А я тебе говорю. Валя, ...что выть ты  будешь...  выть,  если  с  тобой
что-то случится... В смысле приближения смерти...
   Валя вздрогнул и посмотрел на нее.
   - Ты жить хочешь, - ее голос даже дрожал. - И  это  твое  желание  совсем
особенное... Не как у многих... И потому ты не  выдержишь,  я  знаю  это,  я
понимаю тебя, если что подкрадется... И ты будешь выть... Это все  наше,  от
нутра. Ты и из могилы будешь кричать: жить!.. Ладно, ладно,  думай  о  своих
рассказах.
   И она плавно отошла от него.
   - Что это с ней? - вырвалось у стоящей рядом Тони Ларионовой. -  Опять  о
смерти?!. Зачем?!. Когда у меня по ночам иногда  возникает  эта  мысль,  мне
хочется кричать, и я тогда выбегаю на улицу...
   А Глебушка Луканов, сидевший на полу рядом с креслом, даже  не  понял,  о
чем говорят: он думал о любви, и смотрел мимо  "адожителей"  вослед  царевне
бытия. Он ревновал Катю ко всем и собирался посвятить ей свою новую картину.
Глаза его, маленькие, запрятанные, празднично блестели, и он  все  припевал,
лихо и пьяно:
   "Сижу  на  нарах,  как   король   на   именинах..."   Муромцев   повернул
встревоженное лицо к Тоне, и вдруг усмехнулся:
   - Если я умру,  пусть  обогреет  меня  после  смерти...  Пусть  придет  и
обогреет.
   Тоня отшатнулась от него.
   - Мы спасемся, спасемся, спасемся!
   Опять раздались чьи-то взрывные голоса, кто спорил, кто  разливал  водку,
кто целовался...
   - Не верят мне, не верят, - раздавалось где-то  в  стороне,  но  все  это
сливалось с другими голосами. - Зачем так подло издеваться над собой... А  я
самой себе завидую... Нет, нет, убежим отсюда, я хочу  в  пивную,  там  дети
плачут... Или мы спасемся все, или же конец: все погибнем.  Потому  что  нет
уже праведников, святых на земле, темно стало - или все  погибнем,  или  все
спасемся... Да, нет, нет, я люблю тебя... Ух, хороша водочка...
   И тогда произошло нечто необычное.
   Олег, уставший и в каком-то тихом пении, вышел в коридор - отдохнуть.  Он
побродил минут  десять  между  старыми  сундуками  и  другим  фантастическим
барахлом, заглянул на кухню. Там уже спал кто-то из  гостей.  У  соседей  не
было слышно ничего. Он вернулся обратно, раскрыл дверь в свою комнату,  и...
ахнул, увидев...
   самого себя.
   Да, это был он.
   В центре комнаты на