веруют. Помните стихи: "стон  молитвы
с черным миром слитый". Вера тоже может быть иллюзией. А вот что делать  мне
- у которого нет ничего живого: ни от Бога,  ни  от  этой  жизни.  Ха-ха-ха,
ха-ха-ха!
   Глебушка застонал: голова еще болела с похмелья, а тут такой хохот.
   - Впрочем, - Виктор холодно обвел своим взором всех окружающих,  -  может
быть, мое положение самое лучшее.
   Демин и Закаулов были старые друзья Виктора; у Демина он жил одно  время,
но и им сделалось не по себе...
   Ситуацию  разрядил  Закаулов,  который  предложил  куда-нибудь  съездить.
Однако Демин и Виктор решили все-таки остаться. Но на Глебушку Виктор всегда
действовал тяжело, и тот, пересиливая себя, решил поплестись за  Закауловым,
настояв, правда, на том, что поехать надо  к  Кате  Корниловой,  причем  без
звонка, наугад.
   "Чтоб получилось по судьбе, - вздохнул про себя Глебушка - а  звонить  ей
совестно  чего-то,  лучше  просто  нагрянуть:  была  не   была..."   И   они
"нагрянули", - как раз в то время, когда Светлана Волгина уже была у Кати, и
они успели всласть наговориться. Хотя отношения между ними  не  всегда  были
ровными на почве всяких ревностей-привязанностей, но они  как-то  умудрялись
прощать все "нюансы и сложности" - и тянулись друг к другу. В чем-то внешнем
они были немного схожи - и эти светлые волосы (у Волгиной чуть потемнее),  и
русская красота... только у Кати были довольно буйные и решительные, хотя  и
с глубиной глаза; Светлана же отличалась большей мягкостью и нежностью черт.
   Подруги рассказывали о последних тонкостях и движениях внутри московского
духовного подполья: какие нити протянулись от одних групп к другим; в  каком
состоянии находится  один  известный  писатель;  какая  связь  сейчас  между
эзотерическими и  литературными  кругами.  Вспомнили  поэтому  и  о  Ниночке
Сафроновой.
   - Я как раз была недавно у нее, - помешивая сахар в антикварной  чашечке,
молвила Светлана, уютно расположившись в кресле. -  Девчонка  явно  в  ударе
сейчас.
   Какие-то у нее совсем сумасшедшие связи завелись в эзотерических кругах.
   - А как у тебя с муженьком?-перевела вдруг разговор Катя.
   - Как тебе сказать... Я ведь  говорила,  -  немного  растерянно  отвечала
Светлана. - "Внутренние" отношения с Петром  сейчас  усложнились,  если  это
"внутренние" между нами мы разрешим, все будет в порядке... А пока...  Но  я
все равно его жена, и все...
   - "И буду век ему верна", - улыбнулась Катя.
   И в это время  "вломились"  Закаулов  и  Глеб.  Приход  без  звонка  был,
конечно, терпим в "подпольном" московском мире, но нельзя было не  учитывать
вчерашний глебовский скандал. Впрочем, ситуация сразу  смягчилась  тем,  что
оба "героя" были трезвые, и вид их выражал полное смирение и больной  покой.
Катя сразу увидела, что с Глебом нечего сейчас выяснять отношения;  Закаулов
же, увидев Волгину, сразу просветлел и притих одновременно.
   - Ну, мальчики, не пить, так не пить,  -  приветливо  говорила  Светлана,
разливая душистый чай. - Будем за вами ухаживать.
   "Мальчики" - один постарше,  помятый  и  обросший,  с  глубоко  запавшими
глазами и сверкающим взглядом, другой помоложе, но уже в синеве  восторга  и
бреда - смиренно молчали.
   - Великие люди России  и  их  куртизанки,  -  громогласно  заявила  Катя,
рассмеявшись и взглянув на Глеба.
   - Ну, мы пока еще сестры милосердия, - поправила Светлана. -  Это  вот  у
Олега...
   - Духовные сестры милосердия, если уточнить, - улыбнулся Закаулов.
   И вдруг потянулся спокойный, но таинственно-душевный разговор  за  чайным
столом.
   Здесь было  все:  и  ласка,  и  дрема,  и  уход  в  глубины,  и  внезапно
возникающие слова, уходящие внутрь, и обмен немного печальными взглядами,  и
еще что-то совсем нежное, неуловимое, особенное, что могло  и  исчезнуть  от
дуновения  ветерка.  Неожиданно  в  этом  бездонном  разговоре  выплыла   на
поверхность странствующая личность Закаулова, с его взлетами и  опусканиями,
с его светло-пьяной душой, заброшенной в  небо;  потом  -  всплыли  бедствия
Олега и - картины, картины Глеба - некоторые висели у Кати - фантастические,
горящие, но решенные в зримо-земных тонах.
   - Да, когда-нибудь все это будет в музеях,  -  как  издалека,  произнесла
Светлана.
   - ...А пока наши ребята не считаются даже художниками. Ну что ж, как  это
у Цветаевой: "мы любимые дети разгневанной родины... мы  когда-нибудь  будем
свидетельствовать о вас". Только бы нам не кончить, как Цветаева.
   - Или как Есенин.
   - Да, или как Есенин.
   - Давайте-ка лучше выпьем по чайку. Пока. А  там  видно  будет.  Главное,
чтоб не было злобы. Напротив - любовь. "Все  пройдет,  как  с  белых  яблонь
дым".
   - У нас ее и нет, злобы.
   - И Цветаева и Есенин сейчас,  наверное,  в  порядке.  Вопреки  некоторым
представлениям.
   - Не знаю.
   - А где сейчас Блок? Он, гений, лучший русский поэт 20-го века, но он так
мучительно умирал. И так писал о России. Где он сейчас?
   - Надеюсь, он там, где нет "до" и "потом".
   - Это надо спросить у тех немногих йогов... Или у Кирилла Леснева.
   - Или у Саши Трепетова.
   - Кто знает, кто знает? ...Путей после смерти столько же, сколько и  душ,
- вздохнула Светлана. -  Молиться  только  надо  за  него...  и  за  других,
наших...
   - Но остались стихи.
   - О, да, конечно, стихи, стихи, стихи! И Россия - наша,  его.  И  поэзия,
которая в нас. Его поэзия. Хоть бы все это осталось навечно.
   И так продолжался этот разговор, в который влились их души, как в  единый
поток, и даже не чувствовалось, кто именно говорит: все были, как под  одним
покровом...
   Светлана и  Катя  вставали  иногда,  выходили  на  кухню,  наливали  чай,
приносили сигареты, и их фигуры с  распущенными  волосами  то  светлели,  то
темнели в лучах закатного дня. Молчал телефон, и точно остановилось время, и
можно  было  смотреть  из  этой  остановки  в  будущее.  Смотрел  на  них  и
Достоевский неподвижным взором со своего портрета на  стене,  и  Катя  порой
взглядывала на него и улыбалась.
   Внезапно их погружение было  прервано  звонком  в  дверь.  Явился  сосед:
что-то попросить. И после его ухода, точно  очнувшись,  Катя  посмотрела  на
часы.
   - А ведь нам уже пора, Света, - напомнила она.
   Да, им было уже пора - их ждали целители души.
   И вот они простились у метро - им нужно было в разные стороны. Глебушка и
Закаулов направлялись в центр, Светлана и Катя - в Химки.
   - Не пей уж теперь, Глеб, - упрашивал его Закаулов,  пока  поезд  нес  их
вперед. - Отправляйся-ка лучше к матери, отлежись у нее. Я  довезу  тебя.  И
начни рисовать, это тебя спасет.
   Глеб согласно кивал  головой,  а  внутри  в  душе  вдруг  всплывал  образ
Светланы. Это и пугало и смущало его: что за  чертовщина  -  ведь  он  полон
Катей, и вдруг...
   Светлана. "Хм, нельзя же полюбить двух женщин одновременно, не  дай  Бог,
если такое может случиться,  -  думал  он.  -  Это  наказание  Божие.  Хотя,
говорят, этот паразит Муромцев умудряется, недаром о покойниках пишет.  Нда,
но ведь где-то Светлана может быть не  хуже  Кати.  Но  Катя,  Катя...  нет,
Светлану надо смахнуть,  как  бред.  Что  мне  делать?..  А  все-таки  может
получиться хорошая картина с ликом Светланы внутри.  Да,  линии  лица...  А,
Боже мой, Красота, Красота, отдохнуть надо от всего, отдохнуть,  и  даже  от
Кати... Не могу я..." Прощальное общение с Лехой не очень получилось. Но  на
улице недалеко от своего дома Глеб вдруг произнес,  положив  руку  на  плечо
Закаулова:
   - А вот Настенька, наверное, в раю.
   - Какая еще Настенька? - изумился Закаулов.
   И Глеб объяснил, что это первая жена Ивана Грозного. И уже  потом  совсем
перед своей  обшарпанной  дверью,  ему  провиделся  свет  над  Ново-Девичьим
монастырем, потом пожар, огненное зарево над Москвой, царская карета,  рука,
поднятая вверх, чей-то голос, и опять свет, свет, свет -  над  Ново-Девичьим
монастырем. Свет, очищающий все земное.


      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

   Вскоре должен был состояться большой прием у  Омаровых,  на  который  был
зван и Олег.
   Но за день до приема он решил встретиться с Сашей - заодно, может быть, и
поговорить с ним о феерическом ресторанном вечере с Ларионом Смолиным.
   Между тем дикие и потаенные слухи  о  человеке  с  востока  узкой  струей
проникали из московских эзотерических кругов до окружения Олега. По пути эти
слухи, видимо, искажались  и  приобретали  таинственно-нелепые  оттенки.  То
оказывалось, что он "исцелил" покойника (именно исцелил, а не "воскресил" ),
то кому-то пригрезилось, что он оборачивал животных в людей. Уверяли, что он
может  материализовывать  потусторонних  чудовищ,  и   якобы   один   такой,
полуматериализованный, как  призрак,  прошел  по  ночной  Москве,  и  редкие
прохожие принимали его за собственную галлюцинацию.  Во  всем  этом  виделся
момент и странного искажения, и нарочитого  юродства  -  но,  как  некоторые
утверждали,  с  целью  прикрыть  истинный  смысл.  Поэтому,   хотя   все   и
подсмеивались над такого рода слухами, но все равно с какой-то  необъяснимой
опаской. Потом  пополз  слушок,  что  все  религиозно-метафизические  учения
должны быть пересмотрены, но, конечно, не в современную, а наоборот,  в  еще
более мистическую сторону, ибо они упустили скрытый  и  неизвестный  элемент
всего существующего, почти недоступный человеческому уму.
   Одним словом, становилось нехорошо...
   Олег встретился с Сашей в молочном кафе на улице Горького:  Трепетов  был
пока постоянен в своих привычках. Пробуя раздражавшее его в  такой  ситуации
мороженое, Олег свел все к тому, что  список  людей,  исключенных  из  числа
"кандидатов" , довольно велик, и поэтому ему трудно подобрать кого-либо  еще
в его сфере зрения.
   - Есть, правда, тут одна девчонка, Нина Сафронова... Слышали?
   - Даже видел раза два-три. Давно. Но можно познакомиться поближе.
   - Вот и отлично. Как бы нам все это ускорить...
   - Давайте ускорим. В  сущности,  трех  кандидатов  достаточно.  Есть  еще
дополнительный вариант: завтра ведь вечер у Омаровых.  Будет  много  разного
народу, со всех концов. Что если мне потолкаться там, вдруг  на  кого-нибудь
ляжет взгляд?
   - Неплохо.
   - Вы только предупредите Владимира Александровича, что придете  со  мной.
Он наверняка слышал обо мне, но мы не знакомы.
   - Все будет в порядке. А как насчет Ниночки?
   - С Ниночкой - сразу  после  Омаровых.  И  потом  все  мы  соберемся  для
дальнейшего...
   - Мне что-то в связи с этим тайным человеком расхотелось  жить,  -  вдруг
заметил Олег.
   - Ничего! Это естественно! - бодро воскликнул Саша. - И в  конце  концов,
пустяки!
   Со мной еще не то было, в  другом  смысле.  Не  дай  Бог,  если  вам  это
предстоит.
   Мороженое иссякло, и обо всем договорились.
   - Ну-с, покедова, до завтра, лично я -  далеко,  -  и  Саша  простился  с
Олегом.
   Дома Олега ждала новость: Леха Закаулов вернулся из своего "отключения" в
полном порядке.
   Салон  Омаровых  был  одним  из  самых  популярных   в   неконформистском
художественном мире; он даже пустил корни в официальный  артистический  мир.
Сам Владимир Александрович был  блестящий  иллюстратор  легально  издаваемых
книг классической литературы. В то же время это не мешало ему создавать свою
живопись,  довольно  модернистскую,  и  даже  участвовать  в  полупризнанных
выставках  -  в  Москве,  Киеве,  Ленинграде  и  Новосибирске.  Картины  его
попадали, конечно, и за границу. Он не был так знаменит, как  Глеб  Луканов,
но  это  компенсировалось  его   добролюбием,   гостеприимством   и   полным
отсутствием  всяких  комплексов.  Кроме  того,  Омаров  питал   слабость   к
литераторам, и даже просто  к  необычным  личностям,  которых  судьба  вволю
разбросала по мистическому подполью Москвы. Таким образом, его салон сочетал
в себе людей из разных слоев.
   У него была полная возможность для устройства таких роскошных  вечеров  -
на квартире ли у себя в Москве, или на  даче,  под  Клином:  Омаров  неплохо
зарабатывал своими иллюстрациями. Более того: он  даже  помогал  нуждающимся
"неконформистам", неконформизм  которых  заходил  так  далеко,  что  начинал
сказываться на их желудках.
   Наконец, сама квартира его на Речном вокзале была почти сказочная и могла
вместить необъятное число гостей. Она напоминала дворянские дома 19-го века:
   столько в  ней  было  умело  и  художественно  расставленной  антикварной
мебели.
   Каждая такая "вещичка" - по западным ценам - стоила сотни тысяч долларов.
На стенках висели старинные  портреты  -  русских  государственных  деятелей
18-го и начала 19-го века. В одном углу  -  богатый  иконостас:  Омаров  был
церковно-верующим человеком,  хотя  и  без  особого  углубления  в  духовные
вопросы.
   Его супруга, Алла Николаевна, пышная  дама  35  лет,  милая,  мягкая,  но
соблюдающая  интеллигентское  достоинство,  работала  в  библиотеке  научным
сотрудником.
   Словом, это был очень удобный салон  для  всех:  здесь  могли  сойтись  и
поговорить за рюмкой ликера или коньяка и просветленный искатель  истины,  и
подпольный поэт, и даже официальные ребята из Союза  московских  художников.
Те, кто были хорошо устроены в плане внешнего бытия, чувствовали себя  здесь
как дома; но и полубродяги из крайних "неконформистов"  могли  здесь  хорошо
отдохнуть  в  уютных  креслах,  отведать  необычных   блюд   и   попробовать
заграничные ликеры, а не водку.
   Водка целиком изгонялась из этого хозяйства, но  только  потому,  что  на
этой  почве  бывали  эксцессы.  Зато  ликерам  и  наливкам  -  в   маленьких
драгоценных хрустальных рюмочках - отдавалось безграничное предпочтение:  ни
в одном "подпольном" салоне Москвы не подавали к столу столько разнообразных
и бесчисленных видов ликеров и  наливочек.  Ликеры  доставлялись  из  лучших
магазинов  Москвы,  а  вот  наливочка,  к  которой  Алла  Николаевна  питала
расположение, изготовлялась по-домашнему,  в  чем  Алле  Николаевне  усердно
помогала ее мать-старушка,  тоже  большая  охотница  наливок  и  умеющая  их
по-старинному и весьма качественно приготовлять.
   Две полные, розовощекие дочки Омаровых  завершали  благополучную  картину
этого семейства.
   Явственно,  этот  салон  отличался  от  салона  Олега  в  Спиридоньевском
переулке.
   Вообще в неконформистском мире Москвы  было  несколько  видов  "салонов".
Собственно говоря, салон Олега был даже более знаменит, чем салон Омаровых -
слишком уж громкое имя было у Олега - но его характер был совершенно другой.
Олег не очень ценил внешнюю респектабельность, жил анархично, и по сравнению
с Омаровыми, бедно, но больше их любил бродяг, необычных личностей  и  людей
мистического  плана.  Конечно,  у  него  были,  как  у  всякого   известного
неконформистского поэта или писателя, и внешний и внутренний  круг.  Внешний
круг у Олега был очень широк
   - обязывала слава - и там можно было встретить кого угодно. Но внутренний
круг - это была та художественная подпольная  элита,  которая  уже  вплотную
сближалась с московскими  эзотерическими  кругами  или,  во  всяком  случае,
искала с ними контактов.
   Нечто иное было в салоне Омаровых. Там даже  не  существовало  особенного
различия между внешним и внутренним кругом. Кроме  того,  там  равно  любили
всех -  и  художников-реалистов,  и  художников-авангардистов,  и  отчаянных
поэтов, и замогильных прозаиков. (Даже такой загадочный архивист,  библиофил
и собиратель подпольной библиотеки как Андрей Крупаев захаживал сюда).  "Все
хорошо, что талантливо и идет в сокровищницу русского искусства, - говаривал
Владимир  Александрович.  -  Модернизм,  реализм...  и  любой  "изм"  только
средство, а  главное,  чтоб  было  искусство.  Любое  искусство  -  счастье.
Возьмите, например, Валю Муромцева; человек пишет о покойниках,  мрачновато,
кажется, а вот многие говорят: прочел о мертвецах, а точно солнцем  осветил.
Такова тайна настоящего искусства: оно всегда позитивно".
   Эмоциональные речи редко произносились Омаровым,  обычно  он  был  всегда
спокоен и сдержан и свою преданность искусству выражал делом: одна коллекция
магнитофонных записей русских бардов, писателей и поэтов  едва  вмещалась  в
его обширные шкафы.
   Олег сразу же после встречи с Сашей позвонил Омаровым, чтобы увязать  ряд
тонкостей. По этому поводу скорее надо было говорить  с  Аллой  Николаевной,
ибо речь шла о тех, с кем он придет. Берков, конечно, сомнений не вызвал,  а
упоминание о Саше даже  вызвало  в  голосе  Аллы  Николаевны  любознательный
восторг:
   - Ах, мы слышали... слышали... Он из этих... эзотериков. Как  приятно.  У
нас еще никогда такие не были. Все знаете, писатели, поэты, художники. (Алла
Николаевна запнулась, почувствовав неловкость) ... Очень интересно.
   Но кандидатура Лехи Закаулова вызвала отпор: Олег  предчувствовал  это  и
потому звонил.
   - Сами знаете,  Олег  Тимофеевич,  я  совершенно  не  против  странных  и
забубенных личностей, - сказала она. - Но всему есть мера.  Я  знаю  это  по
опыту.
   - А что такое?
   - У нас же было  несколько  скандалов.  Кричали  во  время  чтения.  Били
дорогую посуду. А вашего Закаулова, между прочим, я видела совсем недавно.
   - Где?
   - В трамвае. И знаете, что он делал? Он стоял один на площадке  вагона  и
вливал себе в горло пол-литра водки. Пассажиры  прямо  оцепенели,  глядя  на
него. И потом он подходит ко мне,  выпивает  все  это  и  начинает  за  мной
ухаживать. Что, мол, я так много о вас  слышал,  и  о  вас,  и  о  Владимире
Александровиче... А сам стоит и покачивается. Кошмар какой-то!
   - Алла Николаевна, а если я за  него  поручусь?  Прослежу,  чтобы  он  не
пришел к вам пьяный и у вас не пил бы особенно? Когда он не пьет, он тихий.
   - Тихий! - возмутилась Алла Николаевна. - А вы, его старый  друг,  видели
хоть раз в жизни его трезвым, чтоб говорить, какой  он  тогда  -  тихий  или
буйный?
   - Бывало. И сейчас все чаще бывает.
   -  Нда,  вы  знаете,  жалко,  конечно.  Это   так   разрушает   личность:
неврастения, психопатия, истерия - все может быть в таких  случаях.  А  ведь
незаурядная личность, очень духовный человек, говорят.
   - Так вот, Валя Муромцев тоже сильно пьет, но вы его пригласили...
   - Ну, что вы, разве можно сравнивать!  Валя  пьет  много,  но  аккуратно,
совсем по-иному. Это всем  известно.  А  главное,  читает  свои  вещи  почти
трезвый.
   Все-таки Олегу удалось уговорить Аллу  Николаевну...  Потом  он  позвонил
Тоне Ларионовой и уехал к ней ночевать, чтобы на следующий день вместе с ней
отправиться к Омаровым...
   Большие вечера у  Омаровых,  как  правило,  сопровождались  выступлениями
неконформистских авторов. На  этот  раз  предполагался  подпольный  писатель
Геннадий Семенов, пишущий про идиотов. Но  внезапно  Владимир  Александрович
внес изменения:
   он попросил почитать и Валю  Муромцева,  чтобы  состоялся  таким  образом
вечер сразу двух именитых, прозаиков. "Покойники и идиоты - тема вполне  для
эстетского вечера", - посмеивалась Алла Николаевна.
   Расписание было таково: с шести до  семи  тридцати  промежуточное  время,
медленный сбор всех приглашенных; затем - к столу; а  уже  потом  -  чтение;
после чтения - дискуссии, чай и больше вина.
   Первым возник прозаик Геннадий Семенов. Это был человек тридцати с лишним
лет, высокий, худой, с приятным, немного уставшим лицом. Жена его Вика сразу
принялась помогать Алле  Николаевне.  Геннадий  же  сел  в  кресло  рядом  с
Омаровым в гостиной, протер очки, положил толстый портфель с  рукописями  на
пол и, вынув оттуда целую пачку листов, отдал их Омарову:
   - Возьми, Володя, это тебе на хранение. У тебя надежно.  Итог  последнего
года.
   Омаров заботливо подхватил рукопись,  на  минуту  исчез  с  ней  в  своем
кабинете и, радостный, вернулся.
   - А как твои внешние данные, Геннадий? Как в техникуме?
   - Идет своим чередом.
   (Семенов преподавал физику в одном из московских учебных заведений).
   И п