обычном   артистическом
индивидуализме, он не выдержал бы долго: сошел бы с ума  еще  до  того,  как
умер. Чуть-чуть спасла его нелепейшая надежда на чудо, что-де были  когда-то
несколько случаев нежданного самоизлечения. Может быть, он и не сошел  бы  с
ума, но, вероятно, непрерывно, до самого последнего часа (а говорили, что он
мог бы протянуть еще полгода) выл бы, неподвижно глядя в одну точку,  никуда
не двигаясь. И возможно, это было бы лучше сумасшествия.  Но  так  как  была
надежда на "чудо", он мог порой выходить в "мир":
   что-то пришептывать, дрожать, плакать, бормотать. Раза два он даже пел.
   В общем, в таком состоянии он попал из больницы домой, в свою  комнату  в
Гнездниковском переулке. Был он совершенно беспомощен, и  из-за  истерики  и
надрыва забыл даже как заботиться о себе. Отец его уже давно проводил  время
в глубоком запое, вне Москвы, а старушка-мать сама была еле жива от горя. Но
она, конечно, приползала помогать ему...
   В глубине души Максим все-таки осознавал, что в этот  окончательный  ужас
его ввергла мысль, что смерть - абсолютный конец. Это была последняя  точка,
которая  выводила  его  из  себя  и  от  которой  можно  было  действительно
помешаться. Пройдут миллионы лет - и тебя не  будет,  никогда  больше,  одна
черная яма. Навсегда. Если бы не эта мысль, то  не  было  бы  у  него  этого
жуткого,   нечеловеческого   воя   среди   ночи.   Когда   изнутри    что-то
приближалось... Да, конечно, в любом случае было бы отчаяние,  слезы,  страх
за уходящую жизнь, но при отсутствии этой мысли не было бы последней  точки,
последнего ужаса, сводящего с ума: конец всему.
   Итак, он был отрезан от реальности духовного надсмертного мира - а  одной
"веры" как утешения  было  недостаточно:  она  тотчас  улетучивалась,  когда
наступал ужас. И ему никто не мог помочь: ни мать, ни друг, ни  государство,
ни наука. Весь наш век, путы, проникшие в подсознание с детства -  разрушили
все прежние основания, хотя бы для так называемой  "наивной"  веры,  которая
исходила из источников уже потерянных, и которая была бы теперь для него как
дар свыше. И поэтому, чтобы победить этот мир, ему нужно было  пройти  иной,
огромный духовный путь, изменить  сознание,  вступить  в  контакт  с  высшей
реальностью, познать и понять (в глубинном смысле этих слов) слишком многое.
Но как и большинство современных людей, он был близок к  черте,  за  которой
начинается тотальная обреченность.
   ...Кате Корниловой выпало на долю  одной  из  первых  в  Москве  услышать
страшную весть о Максиме и принять ее на себя. Она любила  его  живопись,  и
где-то он ей нравился сам - у них были добрые дружеские отношения,  которые,
однако, легко могли перерасти во что-то еще более нежное...
   Утром после бурного и сумасшедшего вечера, она встала бодрая, веселая и с
легкой головной болью. Катя жила в отдельной квартире вместе  с  шестилетней
дочерью.
   Девочки как раз не было дома - ее забрала к себе бабушка.  С  мужем  Катя
развелась
   - но он помогал ей.
   Не успела она выпить заветного пивка из холодильника, чтобы опохмелиться,
как посыпались телефонные звонки: от поклонников, от  друзей,  из  "кругов".
После этого она выяснила для себя более четко, где она была и  кто  провожал
ее домой.
   В 11 часов утра к ней должен был заехать по небольшому делу ее  знакомый,
довольно необычный человек из  круга  каких-то  скрытых  искателей  мудрости
(восточного плана).
   Человек этот, лет 30, по имени Юрий Валуев, пришел вовремя, не опоздал, и
даже принес с  собой  пива.  Она  приготовила  утомленному  искателю  истины
яичницу с колбасой... Они уютно и спокойно обговорили все и  медленно  вышли
на улицу - это был новый  район  Москвы:  свежесть,  зелень,  снующие  люди,
голоса.
   Говорили они о чём-то далеком, и пьяные не обижались на  них.  Неожиданно
Катя спросила:
   - У тебя  не  бывает  такого  состояния:  внезапно  вспыхивает  "Я",  это
необыкновенно... не чувство личности, а то, что стоит за...  Просто  чистое!
Я! Я есть Я! Но мое Я!
   Он бросил взгляд на нее.
   - Я думаю, что такая тайна, - быстро сказала она и  посмотрела  на  него,
как будто дальше нельзя было говорить.
   Он странно молчал.
   - О, Юра, какое это торжество, ошеломление... Один раз у  меня  это  было
вечером на улице... Я не могла идти... Что-то во мне возникло: как солнце, и
я мысленно кричала: Я... Я...  Я!..  Я  есть!  Мне  странен  был  даже  звук
собственных шагов... И я могла сойти с ума, от того, что я  -  это  я...  То
Я... И я чувствую: это такая безмерная ценность, такая чудовищная, ни с  чем
не сопоставимая ценность, которую мы даже не в состоянии осознать в  обычном
состоянии... Это трудно передать в словах... Я начала шататься от счастья...
нет, больше, чем от счастья. Счастье - это смешно по сравнению  с  этим.  От
того, что Я, есть, что Я есть Я!
   Она выговорила все это и опять взглянула на него, и, увидев на  его  лице
какое-то молниеносное внутреннее подтверждение, сразу замолчала. Только одно
слово сорвалось с его губ, как трепет,  идущий  из  бездны,  и  она  еле-еле
расслышала его:
   и было это слово "бессмертие". Одно  только  слово,  слаще  которого  нет
ничего ни на небе, ни на земле.
   И больше они не говорили об этом, точно заключив молчаливый союз.
   В центре Москвы она покинула Юрия, направляясь к своим дальним знакомым -
по делу, и касалось оно организации выставки художников-неконформистов. Катя
попадала в разные компании, то в кафе, то на квартиры.  Гул  голосов  так  и
стоял в ее ушах, и она совсем забылась в этом крике и  в  хлопотах.  Наконец
она очутилась в мастерской двух ее знакомых художников. И тут  она  услышала
эту страшную весть:
   о Максиме.
   Художники, приятели Радова, проявили явную растерянность.  Они  узнали  о
Максиме прямо от его родственников и сомневаться было нельзя.
   Убитой Кате вдруг показалось, что молодые люди почему-то струсили.
   - Неужели вы не пойдете его навестить? - спросила она.
   Они сидели за круглым столом.
   - Конечно, пойдем, - ответил один из художников. - Но я просто  не  знаю,
что говорить. Если он при смерти, и знает об этом, что сказать? Что  делать?
...Он же мой друг... А я не смогу ничего...  Буду  что-то  бормотать,  глупо
улыбаться, мне будет стыдно смотреть ему в глаза...
   - Этого я не вынесу. Я тут же сбегу. Лучше вообще не  ходить,  -  перебил
другой художник.
   - Ну и трусы же вы, - удивилась Катя.
   Ее охватила щемящая жалость к Максиму, даже капли пота выступили на лбу.
   Парадокс ситуации и ужас перед ней  ошеломлял  и  мучил  одновременно.  И
странно:
   Максим вдруг стал в ее глазах роднее и значительней.  Все  ее  внутреннее
внимание сосредоточилось на нем. "Сможет ли он  это  выдержать?  -  подумала
она. - И что было бы со мной, если бы я была на его месте?" Стало жутко. И в
то же время появилась упорная мысль: надо что-то  делать.  Резко  поднявшись
из-за стола, не прощаясь, она вышла на улицу. И вот в этом-то состоянии  она
оказалась у Олега, когда он с Берковым принимал книжников...
   Олег и Берков знали Максима гораздо меньше, чем Катя. И она не  ждала  от
них чересчур личной реакции. Так и произошло. Книжники, которые знали Радова
поближе, среагировали однако еще хуже - во всяком случае  так  почувствовала
Катя.
   Может быть, ей просто нужно было сейчас нечто большее,  чем  человеческая
реакция, тем более человеческое в такие моменты бывает иногда и  подленьким:
слава Богу, что не я.
   Она вопросительно посмотрела на Олега, и сказала:
   - Я боюсь, сейчас некоторые разбегутся от него.
   - Ничего себе! - был ответ.
   - Надо ему помочь. Я пойду к нему завтра. Одна.
   - Я довольно плохо с ним знаком, - проговорил Олег.  -  Но  если  я  буду
нужен, зови. Единственное, что я сейчас могу сделать, это поговорить с одним
медицинским светилом, как ни странно, моим поклонником - он даже помогал мне
с работой в смысле переводов.
   На следующий день Катя ехала к Максиму со смешанными  чувствами:  страха,
жалости, стыда и чуда, но главным  было  желание  помочь  найти  выход.  Был
серенький, неуютный, дождливый денек,  словно  закутывающий  людей  в  слезы
жалких чертенят.
   Люди куда-то спешили, и уличной сутолоке  не  было  конца:  гудки  машин,
беготня, встречи, распахнутые двери магазинов. Какой-то малыш орал так,  что
Катя испугалась его крика.
   И вот она у знакомого дома. Все как обычно: даже  появилась  из  парадной
двери, торопясь, соседка Максима - он жил с нею  в  двухкомнатной  квартире.
Дома ли он?
   Может, ничего и не было?
   Уже по его лицу она поняла, что все было. И сразу нервно  настроилась  на
обман (и самообман): еще ничего не потеряно, надо лечиться.
   Он все объяснил ей, и она сникла, хотя какая-то фантастическая надежда  у
него была.  Но  у  нее  уже  нет.  Она  не  знала,  что  сказать,  и  совсем
растерялась. Не спросить же: не сходить ли мне за покупками для тебя? Да  он
и не нуждается ни в чем. Хотя Максим был один в комнате, чувствовалось,  что
за  ним  ухаживают:  все  было  чисто  и  прибрано,  впрочем,   с   какой-то
неестественной аккуратностью. Это поразило Корнилову, ей показалось,  что  в
этой излишней опрятности есть что-то не от мира сего. Почему-то ей  бросился
в глаза бритвенный прибор.
   Максим был бледен, изможден, еле волочился, но  постель  была  убрана,  и
отдыхал он, очевидно, на диване. Он не смотрел ей в глаза.
   Она, наконец, спросила:
   - К тебе приходят?
   - Приходят, - призрачно ответил он.
   Фигурка Кати с  отливающими  золотом  волосами  поникла;  она  застыла  в
нерешительности и раздумьи. Но что-то поднималось в душе.
   И вдруг Максим заплакал. Это было так страшно, что хотелось завыть.
   Он сидел на диване, закрыв лицо руками, и она слышала:
   - За что?.. За что?.. За что?..
   Катя, собрав все силы, подошла и быстро обняла его:
   -  Это  тайна,  Максим.  Ты  понимаешь,  что  это  тайна?!  А  не  слепая
случайность. Ты не исчезнешь... И когда-нибудь узнаешь все.
   Но он рыдал  и  словно  не  слышал  ее.  Его  отчаяние  передавалось  ей,
пронизывая ее до последней кровинки. Надо было  сопротивляться.  Вот  стакан
воды. Она присела рядом с ним на пол, на корточки. И начала что-то говорить,
полушепотом, чувствуя, что слова ее бессмысленно утопают в его душе, ставшей
ужасом.
   Вдруг ослепительная догадка пронзила ее.
   - Максим! - закричала она и встала. - Ты потерял... Ни за что!
   Ее расширенные глаза прямо смотрели на Максима, пытаясь найти его  взгляд
и влить, влить в него надежду.
   Но в его глазах она не увидела ничего... Они превратились  в  одни  слезы
и... в пустоту, стоящую за ними. Это не были уже глаза.
   И вдруг какое-то легкое успокоение, вернее  отупение,  мелькнуло  в  них.
Может быть, это была простая реакция: от усталости. Всего лишь от усталости.
Немыслимо все время быть в отчаянии.
   Но она ухватилась за эту усталость.
   - Во-первых, Максим, не все еще потеряно физически. Ведь были  же  случаи
выздоровления. Были. Были... - быстро и упорно  повторяла  она,  только  для
того, чтобы настойчивым напоминанием об этом, никогда почти  не  сбывающемся
шансе, вернуть ему хотя бы способность мыслить. А потом перейти к  главному,
что  поразило  ее:  его  отчаяние  было  настолько   полным,   ужасающим   и
нечеловеческим, что было ясно - он потерял веру в Бога; просто, может  быть,
забыл  о  ней.  Никогда  в  жизни  она  не  видела  такого   отчаяния,   или
действительно человек может вдруг  превратиться  в  один  темный,  утробный,
жутко-бесконечный вой, обращенный в никуда?
   Она тут же вспомнила, ей  приходилось  видеть  умирающих,  и  молодых,  и
неверующих, но такого отчаяния не было ни у кого из них; правда, они  обычно
умирали  несравненно  хуже  верующих,   причем   часто   тупо,   как   будто
действительно уходили в небытие. "Так в чем же дело, одним простым  неверием
тут не объяснишь", - лихорадочно думала она. И опять  догадка  пронзила  ее:
"это потому, что он слишком любит себя! Да, конечно, такого сочетания  перед
лицом гибели не выдержит никто:
   безнадежное неверие и сильнейшая любовь к себе!" Она застонала, и  темная
судорога теплого ужаса прошла по телу. Быстро подбежала, точнее бросилась  к
Максиму, и опять обвила его руками.
   - Слушай, Максим, - зашептала  она,  нервно  дыша,  приблизив  свое  лицо
вплотную к  его  глазам,  словно  объясняясь  в  любви.  -  С  тобой  что-то
произошло... Ты как будто потерял веру. Веру в себя, в Бога и в то, что душа
бессмертна. Если это так, то всему конец. Ты должен вернуть эту веру.
   Максим отшатнулся.
   А у нее в голове стояло: "Если он не придет к вере, то сойдет с ума...
   Невозможно так любить себя и жить с мыслью, что ты исчезнешь навсегда".
   Тем временем она услышала слабый ответ Максима:
   - Я не знаю... У меня все вылетело из  головы...  Я  верующий,  крещеный,
но...
   Ничего во мне нет сейчас... Я знаю только, что меня тащат в черную яму...
Я не хочу! Не хочу! - опять вздрогнул он,  и  ей  передалась  эта  судорога,
переходящая в оргазм смерти, который рядом с оргазмом любви.
   И тогда в бешенстве сопротивления  она  начала  говорить.  Все,  что  она
слышала, знала, понимала и с тем же яростным внутренним убеждением и  верой,
которые жили в ней - она пыталась передать ему.
   Но эта убежденность наталкивалась на  пустоту.  Правда,  Максим  перестал
рыдать и как будто начинал успокаиваться, но может быть совсем от другого. И
ее слова не доходили до глубин его сознания,  он  повторял  их,  бормоча,  и
соглашался с ними, но это почти ничего не меняло в его состоянии. В  мертвом
отупении он смотрел на нее, но все-таки это было лучше голого отчаяния.  Вид
его был до безумия болезненный и измученный. Казалось,  он  не  узнавал  сам
себя.
   Но вскоре эта ее атака по крайней мере хоть на поверхности успокоила его.
Да, и ее присутствие, конечно, тоже помогло. Хотя взгляд Максима по-прежнему
оставался мертвым и тупым; но в застывании, а  не  в  крике  и  в  ужасе.  А
Катенька тем временем хлопотала дальше: вынула из сумки  бутылочку  хорошего
вина.
   - Тебе можно немного? - спросила она.
   Он махнул рукой: немного можно.
   Она налила ему капельку, просто для бодрости, налила  чуть-чуть  и  себе.
Взяла и включила приемник. Из него  полился  веселый  нелепый  марш,  и  она
раздраженно переключила станцию, найдя, наконец, то, что  хотела:  красивую,
легкую музыку.
   И сама она, усмиренная, села рядом с ним на стул, закурив - курение  ему,
оказывается, не мешало.
   А между тем  в  это  самое  время  к  дому,  где  жил  Максим  Радин  **,
приближался один из самых неуемных поклонников Кати  Корниловой  -  художник
Глеб Луканов.
   Приближался  пьяненький,  раздрыганный,  потерявши  кепку,  с  намерением
устроить здесь большой скандал.
   А случилось вот что.
   Глебушка еще с вечера узнал - от одного из заботливых  в  этом  отношении
людей - что Катя собирается посетить Максима Радина.  Узнал  он  также,  что
Максим  умирает,  но  не  принял  это  всерьез.  Возможно  потому,  что  был
пьяненький, и до невероятия ревнивый в тот момент. Он  даже  не  понял,  что
Радин "умирает", ему почудилось, что Максим всего лишь "хочет умереть".
   - Я и сам хочу умереть! - заорал он. - Уже давно! Тоже мне удивил! Что за
способ!
   И выскочил на улицу. Обычно тихий и благостный, он впал в крайне  мрачное
переживание, а потом - в полное буйство. И изменился на глазах. Виной  всему
была его ревность и желание понять до конца свой роман с Катей.
   Правда,  в  отношении  Максима   Радина   он   был   почему-то   особенно
чувствителен.
   Во-первых, тут была ревность художника к художнику: хотя Радин не был так
знаменит, как Глеб, но Луканов  чувствовал,  что  звезда  Максима  восходит.
Может быть, поэтому он с особенной тревогой переживал  все  нюансы  Катиного
отношения к Максиму, хотя видел, что там нет прямой любви, но ему  казалось,
что все-таки есть какая-то затаенная духовная привязанность, готовая вот-вот
перейти в любовь. Он прощал Кате мужскую часть ее свиты: они  в  его  глазах
были относительно "снижены", не "творцы", кроме того он знал, что это  нечто
"сестринское".  (В  глубине  души  он   все-таки   опасался   всяких   таких
"сестринских" отношений. "Сегодня сестренка,  а  завтра  Бог  знает  что,  -
угрюмо думал он. - Знаем мы"). В конце концов он  мог  бы  простить  Кате  и
обыкновенного любовника, если тот был действительно "обыкновенный".
   Но когда появлялся поклонник с претензиями на особые духовные отношения -
это совершенно выводило Глебушку из  себя.  И  поэтому  он  особенно  сильно
ревновал ее к Максиму.
   Он знал,  что  Катя  давно  не  посещала  Радина,  и  это  неожиданное  и
"страстное" (так ему сказали) решение Кати посетить Максима взволновало  его
до крайности.
   Замечание же, что Радин "умирает",  не  только  не  утихомирило  его,  но
наоборот - обозлило необычайно. "Что же это такое, - думал  Глебушка,  бредя
по кривым московским улочкам, -  нарочно  ее  завлекает.  Картин  ему  мало,
теперь он хочет умереть. На жалость бьет.  Хорош  гусь.  Так  бы  каждый  ее
завлекал. Ну, я ему устрою баню!" Вечер у  него  прошел  в  тоске,  водке  и
окаянстве. "Окаянством" он называл последнюю фазу  своего  пьяного  падения:
когда рушились самые заветные устои сознания, и  он  мог  голый  плясать  на
улице. Ему все это  прощалось:  даже  официальное  советское  начальство  по
искусству подозревало, что он - большой художник.
   Наутро Глебушка очнулся в вытрезвителе. Это было  то  самое  утро,  когда
Катя спешила к Радину.  Местный  начальник  долго  грозил  ему  пальцем,  но
документы вернул и из вытрезвителя выпустил. Сначала настроение у него  было
самое благое и покаянное: он готов был упасть к ногам Кати, чтобы  она,  его
царевна Анастасия, в русской короне,  в  жемчугах  и  ожерельях,  источающая
любовь и милосердие к  московскому  народу,  простила  бы  его,  грязного  и
заблудшего бродягу. Ведь  и  "Настенька"  (так  называл  Глебушка  подлинную
царицу Анастасию) любила юродивых, и безумных среди них, и кормила  и  поила
весь люд московский почти из своих рук. И она не отделяла себя от них  в  те
блаженные времена, которые кончились  так  грозно.  И  молилась  за  них;  и
поэтому народ плакал так, когда она умерла, точно предчувствуя будущую беду.
И кроме того, он не только юродивый, но и великий художник земли русской,  и
если даже Катя-Анастасия видела его вчера полуголым, когда  он  лихо  плясал
свое около памятника Гоголю, то все равно она должна его простить.
   Такие мысли проносились в голове Глебушки, когда он, одетый и  смиренный,
тихо  опохмелялся  двумя  кружками  пива  у  любимого  ларька  недалеко   от
вытрезвителя.
   Но часа через два прежняя ярость и изумление овладели им.
   И подходил он к дому Радина вконец  рассвирепевшим  и  распоясанным.  Это
было, правда, уже после двенадцати кружек пива.
   Приход Глеба совершенно ошеломил Катю и Радина. Они, еще  в  прежнем,  но
уже уходящем напряжении сидели за столом.
   Глеб был неузнаваем. Даже Катя никогда не видела его таким.
   Он почему-то снял ботинок. И закричал, указывая на бутыль:
   - Винцо распиваете... И закусочка тут... Потом он подошел к Кате и кротко
сказал ей:
   - Катя, я тоже хочу умереть. Возьми меня, мертвого...
   И он застыл на минуту, с ботинком в руке, и без оного на одной ноге.
   Катя сразу догадалась, в чем дело. С другой стороны - Максим умирал.  Это
был кошмар.
   Вдруг Глеб очнулся  от  своего  застывания  и  мгновенно  ударил  Максима
ботинком по лицу. Тот закричал и  полез  давать  отпор.  Упала  и  разбилась
тарелка, полетел кувшин, зашатался  стол...  В  ужасе  Катя  пыталась  унять
Глеба, остановить его. Но он, точно  в  бредовом  сне,  упрямо  бросался  на
умирающего, и Максим отчаянно, из последних сил защищался.
   Видеть это было невозможно: боль пронизывала все  ее  существо,  и  Катя,
бро