при  нем  будут  говорить  на
непонятном языке.
   Но неожиданно оживился Илья и начал рассказывать, как уютно  и  ладненько
он пристроился  работать  сторожем  в  зоопарке  (на  более  высоком  уровне
реальности он был поэтом) и как много от этого он получает для своей поэзии,
особенно от слонов. И что он смущен общей  загадочностью  и  величиной  этих
существ и часто плачет поэтому.
   - Все они хороши, - подтверждал,  посмеиваясь,  Саша,  наливая  винца,  -
домашнее зверье особенно любопытно наблюдать; как они иногда пытаются понять
человека и порвать занавес, и как плохо это у  них  получается.  Так  и  мы,
грешные, порой, в таком же положении, в  смысле  занавеса,  только  другого.
Хе-хе...
   Разговор разгорелся, и, охватывая все подтексты, понесли по своим  кривым
переулочкам и широким дорогам. Олег даже почуднел от удовольствия. Нина  тут
же рассказала залихватскую и  задушевную  историю  про  одну  свою  школьную
подругу, в квартиру которой вдруг в один весенний день раздался звонок и  на
пороге  появился  незнакомый   мужчина,   который,   извинившись,   попросил
разрешения зайти к ней в уборную и помочиться. К собственному  ее  удивлению
она согласилась. Мужчина зашел, да так  и  остался  с  ней,  как  говорится,
навсегда. Поженились они по любви.
   Зажили как в раю, потому что великим монстром он оказался в  душе,  а  ей
этого и хотелось.
   - Упаси Бог от такой любви, -  угрюмо  заметил  Олег.  Нина  налила  себе
ароматной наливочки, вздохнула и, словно в забытьи, загляделась на Сашу.
   - В адок, в адок  бы  хорошо!  -  вдруг  вымолвила  она,  облизнувшись  и
сладостно опрокинула в себя рюмку. - Временно, конечно. Эх, погулять  бы  по
этим кругам! С песнею да с гитарою. Пошевелить наполеончиков,  чингиз-ханов,
шепнуть кое-что на ушко Главному: Хозяину земли этой... Эх!
   - Протекция, большая протекция нужна в таком случае, - вздохнул Саша.
   - Да, да, адка хорошо бы  попробовать...  На  вкус,  Сашенька,  -  и  она
улыбнулась ему заразительно. - Впрочем, порой я устаю  от  всего  этого.  От
нечести, которая кружится в воздухе.  И  от  любимых  монстров  со  стороны,
которые - неизвестно из каких  сфер  -  начинают  вдруг  воплощаться  здесь.
Устаю. Тогда хочется вверх, в Вечное, порвать занавес, - она опять взглянула
на Сашу, - по-настоящему порвать.
   Чтобы уже не было ложного света.
   - О, для многих это  главное  препятствие!  -  ответил  Саша.  -  И  даже
истинный свет бывает опасен, если, например,  он  дан  в  меру,  но  к  нему
приковываются, принимая эту горстку Света за абсолютное. И потому застывают,
не идут дальше, отрекаясь  от  глубинного  Богопознания.  Кроме  того,  свет
обладает свойством ослеплять. А тьмы нечего бояться...
   Нина снова прикованно посмотрела на него.
   - Как смешно, наверное, видеть разницу между Божественным и тем, что люди
принимают за Божественное, - быстро сказала она. - Бедные они,  бедные!..  И
когда же, когда все это кончится?!
   - Не переживайте, - вмешался.  Олег,  -  на  всех  все  равно  не  хватит
жалости. Бог с ними. Лишь бы найти себя, свой путь.
   - Ох, Олежек, - живо обернулась к нему Нина. - Смотрите, как  бы  еще  не
пришлось  нам  расплачиваться  за  этот  свой  путь...  "свое"  не  гарантия
божественности. Так и подзалететь можно. Один мой друг говорит: надо разбить
все ориентиры, и вперед!
   Но разбить он хочет, прежде  познав  их...  Этакий  богатырь...  Таких  я
люблю.
   Саша, отпивая чаек, посматривал на Нину, улыбаясь.
   - Полетим, полетим, все равно полетим! - прервал тихий  Илья.  -  И  даже
зверушки полетят. В свое время.
   - Смотря куда.
   И разговор вдруг перешел на личность Валентина Муромцева.
   - Думаю, станет весьма крепким парнем, - заключил Саша. - Поэтому пока мы
его трогать не будем. Пущай созревает себе. На могилках.
   И беседа продолжалась радостно, уютно в озарениях, при осторожном шелесте
деревьев во дворе.
   И  когда  уже  наступила  ночная  глубина,  стали  расходиться.  И  Нина,
спускаясь по деревянной лестнице, ведущей на землю, слегка коснулась Сашиной
руки и спросила, можно ли ей позвонить ему.


      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Катя в душе неотвязно беспокоилась  за  судьбу  Максима.  Но  после  того
необычного визита к нему и сцены с  Глебом,  ей  так  и  не  удалось  больше
посетить его: то он неважно себя чувствовал, то ожидал прихода какого-нибудь
именитого врачевателя.
   И встречаясь с другими, и на вечерах, подобных Омаровскому, она тосковала
о нем...
   Между тем Максим, после ссоры с Глебом, впал в совершенно иное состояние,
которое никогда не охватывало его раньше.  Что-то  в  нем  надорвалось,  ибо
дошел он до крайности: порвалась, наверное, сама  способность  к  страданию,
ибо даже она не беспредельна. Безразличие и странное отупение  овладело  им.
Возможно, это  была  волна,  желанного  милосердия.  Это  отупение  не  было
ординарным, потому что его способность мыслить не исчезла, но  была  загнана
внутрь, а в сознании царил холод и  невозможность  больше  страдать.  Только
иногда прежняя мысль о конце вспыхивала в нем, прорываясь, и тогда он  опять
готов был кричать от боли. Но это случалось теперь лишь временами.
   И вдруг соседка, та самая, которая  хохотала,  предложила  ему  последнее
утешение:
   "Ты играй в шашки, Максим, играй в шашки. Это помогает в  таких  случаях.
Шашки, они кого хошь победят".
   И Максим стал играть. Партнер для  него  нашелся  из  соседней  квартиры:
мальчик лет четырнадцати, хороший игрок, чемпион школы. Он  был  безотказен:
целыми днями они сидели за столом, иногда переругиваясь и переставляя фишки.
Как будто играющий в шашки не умирает...
   Так проходили день за днем, час за часом, даже  в  лихой  веселости  и  в
оживлении.
   Но Максим все время поглядывал в окно: не залетают ли к нему птицы...
   ...А Катя, на следующий день после того, как произошла встреча в  Нининой
комнатке, решила позвонить  тем  самым  людям  из  религиозных  православных
кругов, которые обещали ей и Светлане Волгиной  прислать  к  Максиму  своего
знаменитого   "мастера   смерти",   который   возвращал   внутреннюю   жизнь
неверующим... Но ее ждало  разочарование:  до  сих  пор  до  него  не  могут
докопаться, он  куда-то  исчез,  но  надеются,  скоро  будет.  И  тогда  она
позвонила Максиму: как он. На сей раз он коротко: приезжай.
   С трепетом она подходила к этому большому серому дому  в  центре  Москвы,
где недавно пришлось пережить ей нечто похожее на сцены из  Достоевского.  К
ее изумлению, Максим всего-навсего играл в шашки. Четырнадцатилетний парень,
полуголый, сидел рядом в качестве партнера и  почему-то  размахивал  руками.
Максим кротко улыбался и пригласил ее посидеть и посмотреть на игру.
   Катя смиренно присела, озираясь. Максим же сразу ушел в  игру,  почти  не
замечая гостью. Робко она спросила его о врачах, но  вдруг  вне  его  ответа
почувствовала, что все безнадежно.  Фигура  Максима  за  маленькой  шашечной
доской стала еще длинней, точно вытянулась. И она сказала, что сходит ему за
молоком - почему именно за молоком, она не знала. Вышла на  прохладный  двор
вся в слезах. И тут же на скамеечке подвернулся ей сосед  Максима,  старичок
из квартиры напротив. Катя неожиданно для себя присела около него.
   - Что, все играет в шашки? - полюбопытствовал он.
   - Играет.
   - А иные вот заговариваются, - сочувственно  вздохнул  старичок.  -  Если
молодые.
   Разве мыслимо молодым умирать...
   - Что же делать?
   - Ничего, - резко оборвал старикан. - На том свете разговорится наоборот.
Придет в себя, очухается.
   - Чего же так сурово?
   - Ишь, какие нежные вы. Да я, к примеру, видел  человека,  покалеченного,
разорванного, только что голова цела, в ванной. И в крови по горло. И чуешь,
что он мне сказал? Посмотрел на меня и спросил: "Что, боишься, старик?  А  я
вот ничего не боюсь".
   - Господи, где ж это было? На войне?
   - Зачем на войне. На войне ванн нету. Недавно было, в больнице.
   - Ну и ну. Что ж, в этом есть своя правда. - И Катя встала со  скамьи.  -
Прощай, отец, я за молоком.
   И она исчезла в переулке. Максим  тем  временем  начал  свою  тринадцатую
партию.
   Сегодняшний  счет  был  7:  5  в  пользу  подростка-чемпиона.   Появление
возвратившейся Кати мало что изменило, но это странное  отсутствие  контакта
еще больше заставило Катю страдать. Все-таки он  сунул  ей  в  руки  письмо,
написанное крупным детским почерком Глеба, в котором  он  извинялся  за  все
перед Максимом.
   Часы проходили в каком-то диком умилении, и Катя даже дошла до того,  что
стала следить за игрой в шашки и разбирать в уме позиции. Под  рукой  у  нее
оказался атеистический журнал "Наука и религия", и она стала его механически
перелистывать. Взгляд ее упал в текст, от которого волосы  могли  бы  встать
дыбом:
   из-за его идиотизма. А между тем продолжались партии, одна за другой,  до
бесконечности, отчаянно и бесповоротно... "Опять  за  свое:  ничего  нет,  -
вздохнула Катя, отбрасывая журнал.  -  Вообще  ничего  нет...  Но  когда  же
кончатся эти партии?" Она запуталась в  их  беспредельности  и  молниеносной
смене: одна за другой. Конец и опять начало. Начало и опять конец. И  где-то
в разрыве между концом и началом ей удалось  встать,  обменяться  улыбкой  с
Максимом и, как во тьме, пожать руку и проститься.
   Она вышла на улицу. Вечерело, солнечный свет был мягок и нетревожен. Люди
спешили  по  своим  домам,  исчезая,  как  ручейки,  то  обеспокоенные,   то
радостные. С горя она решила зайти к кому-нибудь поблизости  и  очутилась  у
дверей мастерской  Демина.  "Наверное,  будет  Глеб",  -  подумала  Катя,  и
действительно, учитель был у своего ученика. Вид Глебушки, после  того,  как
он словно канул в воду на несколько дней, был уже другим:  и  глаза  не  так
блестели, и чист был, и вроде бы даже не выпивши.  Рядом  стоял  мольберт  с
начатой картиной.
   Но завидев Катю, он загорелся опять. Демина  и  Светы  не  было  -  вышли
ненадолго.
   Сначала возникла  некоторая  неловкость:  впервые  они  после  всей  этой
истории с Максимом оказались наедине.
   - Я, Катя, не могу так, -  вдруг  проговорил  Глеб,  начавши  ходить  для
храбрости по комнате. - Или ты меня любишь, или нет. Если  нет,  расстаться,
наверное, надо.
   Решай сама.
   - Ты же сам так хотел.
   - Раньше. Потому что я думал тогда больше о твоей красоте. А не о  любви.
А теперь я не могу. Грань перешел.
   - Ну, вот. Этим всегда кончается.
   - Я не только художник...
   - Мой милый Глебушка...
   - Итак, значит, не любишь. Сердцу не прикажешь.
   - Но...
   - Никаких "но"! - вдруг с необычайной для него яростью крикнул Глеб. - Ты
еще скажи: стерпится - слюбится. Можешь уходить!
   - Хорошо, я уйду, - побледнев, ответила Катя.
   И она начала собираться. Пошла к выходу.
   - Подожди, - он взглянул на нее. - У меня сейчас... Иди, иди.  Но  прости
меня.
   Катя стала медленно открывать дверь. Он подошел поближе и тихо сказал:
   - Я сейчас просто не хочу тебя видеть. Я боюсь тебя.
   И она также медленно исчезла за порогом, закрыв за собой дверь.
   А следующий день был нов и упоителен и нес капельки воскресения для всех,
так уверял по крайней мере подпольный астролог Миша Потаян. Но день  прошел:
и  настали  тревожные,  опасные  времена,  напоенные  страхом,  надеждой   и
блаженством.
   По телефону утром по всему неконформистскому миру Москвы распространялись
дикие слухи,  сплетни,  порой  истерические  откровения.  Вероятно,  толчком
послужила история с рукописями Леонида Терехова -  того  самого  знаменитого
поэта, который скандалил на вечере у Олега. Ходил слух,  что  он  неожиданно
для самого себя вовлекся - или его вовлекли - в  одно  нелепое  политическое
дело. Кроме того,  нашумел  слух  и  о  том,  что  Веничка  Дорофеев,  автор
прославленного мистического романа  про  алкоголиков,  потерял  единственную
рукопись своей второй книги. Никто ничего не  знал  точно,  все  это  вместе
задело всех за живое и получило название "черного понедельника"  -  так  как
Терехов влип в эту неприятную историю в понедельник и в этот же  день  пошел
слух о пропаже рукописи Дорофеева.
   "А еще уверяют, что рукописи не горят, - твердил Гера Семенов. -  Сколько
таких рукописей, картин, стихов за все  эти  времена  сталинского  лихолетья
пропали бесследно! Даже в определенных архивах их  не  найдешь.  И  все  это
исчезло - для России, для истории, для людей. Никто уже не увидит их. А ведь
среди этих рукописей были, может быть, вещи посильней "Мастера и Маргариты".
У меня есть основания так говорить. Но и книги исчезли, и  авторы:  сгинули,
умерли, повесились, растворились в страшных годах! И сколько же, сколько  мы
потеряли безвозвратно, думаю, эта потеря равносильна потере культуры  доброй
половины  девятнадцатого  века!  Да  и  сохранится  ли  для  будущего  наше,
современное, что делаем мы? Никто ничего  не  знает.  Горят  картины,  горят
рукописи - жутким, алым пламенем, и ничего от них не остается, кроме  пепла.
Когда-нибудь так и земля сгорит - как  рукопись,  опостылевшая  Богу..."  Он
говорил все это друзьям в кафе на улице Горького.
   - Ну, уж это ты чересчур, милый, -  вставила  тогда  Вика  Семенова,  его
жена. - Бог правду видит, да не скоро скажет...
   - Ждите, когда Он ее скажет, - прервал кто-то. - Но до того  времени  все
сгорит, и земля в том числе. Одна только правда останется. Без людей.
   - Значит, туда и дорога. Заслужили людишки. Кроме них, есть и миры  иные,
и существа другие. Пусть они и живут. Без людей. Провались все пропадом.
   - Нет, надо верить. Не только в Бога, но и в человечество.  И  в  Россию.
Может быть, такой расцвет, какого мир еще не видал со дня его основания...
   - Ну и оптимизм же у вас, батенька. Остается  только  позавидовать!  Бьют
вас, бьют, как собак, скоро совсем с голой задницей оставят, а вы все  свое:
верую. Ну и ну! Всему есть предел.
   Разговоры такого плана так  и  разгорались  по  разного  рода  кружкам  и
компаниям.
   - Да нет, и рукопись Дорофеева  не  пропала,  и  с  Тереховым  все  будет
благополучно,
   - уверяла всех Люба Демина. - Рукопись хранится  в  надежном  месте.  Это
роман, он называется, кажется, "Скрябин", хотя никакого отношения к Скрябину
не имеет.
   - Нет, все пропало! - отчаянно твердила курносая Вера Тимофеева. - И  все
пропадет!
   Эти волнения самым убийственным образом подействовали на Валю  Муромцева,
который в очередной раз перепрятал свои рукописи. Он уже относился  к  этому
"перепрятыванию" чисто сюрреалистически: даже не уяснил себе вполне ясно, от
кого он прячет свое творчество, и кто за ним охотится. Может  быть,  за  его
рассказами охотились полувоплощенные выходцы  с  того  света,  продырявившие
щель в "великой стене", защищающей  земной  мир  от  невидимого,  и  о  чьем
появлении так грозно предупреждали древние... Или может быть, кто-то  просто
хочет украсть его "бессмертие". В то же время он  стал  относиться  к  этому
немного спортивно:
   удастся ли спрятать так, что на сто процентов не найдут: по крайней  мере
предполагаемые земные недоброжелатели.
   И рано утром, как раз после ушедшего дня тревожных забот о рукописях - он
совсем затосковал, тем более что долго, два-три дня не видел никого из своих
друзей, разговаривая  с  ними  только  по  телефону.  "Организовать  что  ли
какое-нибудь пиво, без водки, просто чтоб пообщаться поскорей. А то совсем с
ума сойдешь от всего этого сюрреализма 20-го века", -  подумал  он,  набирая
телефон Олега.
   Олег охотно отозвался.
   Договорились у "сидячего" памятника Гоголю у Арбата: там,  как  известно,
было два памятника писателю: один из них был старый, в  сквере,  где  Гоголь
сидел, окруженный хороводом каменным героев.
   Валя устал душою, пока добирался до места встречи: настолько велико  было
желание поскорее увидеть "своего", погрузиться в общий  мир.  И  погибельное
настроение сразу испарилось, как только он увидел чуть блаженное лицо Олега.
После объятий, поцелуев и двух-трех слов, Валя был уже далек от всей тяжести
земной жизни, точно ее - этой тяжести не существовало вообще.  То  же  самое
произошло и с Олегом. Они умудрились быстро, несколькими  фразами,  выложить
то, что таилось в глубине, точно передавая друг другу свои последние  знаки.
И даже простое, по глазам: "Ты держишься?" - "Конечно, держусь"  -  было  не
лишним в их положении.
   Но  главным,  конечно,  было  глубинное  и  тайное,  передача  его   была
молниеносна, и иногда без слов. А потом уже  можно  было  перейти  на  более
простой язык: что случилось, кто о чем думает, что пишет. И не заметили, что
шли по переулочкам в метро. Нервы разрядились, и душа отдыхала в  радости  и
полете. Олег не так уж часто  виделся  с  Муромцевым,  но  необычайно  ценил
особые пути их отношений, эти потайные беседы. Часто они проводили  время  в
ресторанчиках, одни за коньяком,  удаляясь  потом  ближе  к  лесам,  паркам,
окраине - для покоя - но завершая обычно свои встречи в бурной компании.
   Но на этот раз Олег сообщил Вале, что к ним хочет подсоединиться  Катя  и
Вика Семенова, и может быть Демин, и что надо  подъехать  к  Семеновым,  там
рядом есть хороший "заныр", где можно  отдохнуть  от  мира  сего.  "Заныром"
называлась какая-нибудь мистически-отъединенная квартира, или просто  особое
место, где можно встретиться и где все направлено на свое, внутреннее.
   У Семеновых их уже  ждала  Катя  Корнилова  и  Вика  (сам  Гена  не  смог
разделить их общества - уехал по делам). Квартира была большая и  прохладная
с портретами неизвестных русских людей из тьмы веков, и все они смотрели как
живые на своих странных потомков. И никакие тяжелые шторы не могли заглушить
блаженные, и в чем-то до боли родимые звуки шагов на тротуаре - то были шаги
живых бедных людей: квартира располагалась на первом этаже.
   Вика и Катя отдыхали в глубоких креслах, смеялись и чуть не плакали, пили
розовый слабый портвейн,  и  Бог  знает  о  чем  говорили.  Приход  Олега  и
Муромцева сделал обстановку еще родней, и точно огненное драгоценное вино  -
вино совместного общения - разлилось по комнате. И было упоенно и  сладостно
не только от того, что всякий знал, что  каждый  любит  другого  -  в  запое
таинственной русской дружбы - но было еще в этом и нечто иное: вознесение  в
сферу какого-то тончайшего рая. И, наконец, душа, если и  оставалась  здесь,
то была уже не  одна,  хотя  и  противопоставленная  всему  миру  и  жуткой,
бесконечной неизвестности, скрытой в невидимом.
   Можно было ничего не стыдиться, и плакать, и возвыситься тут же, и знать,
что ты соприкасаешься с истинным сокровищем... И такое  общение  разливалось
по всему московскому миру, и ему не было конца, как не было конца нежности и
опьянению от встреч друг с другом.
   И единственное, что, может быть,  тревожило  -  уж  слишком  "затягивало"
такое общение, возникала жажда обретать его каждый день. Все время кто-то  с
кем-то встречался, и дружбу такую уже и дружбой нельзя было  назвать  -  ибо
было в этом нечто более значительное: сотворение совместного духовного мира,
может быть, спасение, укрытие  и  вознесение...  Муромцев  часто  удивлялся:
перед встречей (а это было почти каждый день) с кем-то из  "своих",  неважно
кто это был, мужчина,  женщина,  поэт,  художник,  бродяга,  но  обязательно
"свой", т.е. глубинный, у него было такое  ощущение:  что-то  невероятное  и
разрешающее все вопросы должно случиться. Случиться в духовном смысле: то ли
будет  какое-то  "откровение",  то  ли  вдруг  все  они  будут  спасены   (и
метафизически и банально), то ли обнажится такое, от чего  ум  пойдет  вверх
дном. И действительно: все это было (не спасало ли от конца?) и открытия,  и
внутренние знания, словно током передающиеся,  и  предельные  обнажения.  За
один час от встречи с некоторыми можно было познать  более,  чем  от  чтения
томов книг. И все это было озарено и жизнью и духом.