Но у Вали возникало порой даже такое чувство: должно случиться  последнее
откровение, нечто бесповоротное  и  решающее.  И  на  некоторые  встречи  он
отправлялся чуть ли не как на последние. И хотя ничего "последнего" все-таки
не происходило,  это  ощущение  поднималось  вновь  и  вновь  перед  другими
встречами и вечерами. И кроме того была иная  жажда:  просто  погрузиться  в
блаженство общения, во все его бесконечные пласты. Это превратилось в  такую
жгучую потребность, что Валя не мог долго быть один, например,  на  даче,  и
через два-три дня устремлялся в Москву, к друзьям. Хотя казалось, каждый  из
них - так любил и знал цену одиночеству, в котором могло рождаться великое и
духовное. Но при этом была жажда быть со своими. "Времени на  творчество  не
хватает, - жаловался Гена Семенов. - Не дают  жить  телефонные  звонки".  Но
потом добавлял: "Что ни говори, а интересней человека ничего нет  на  земле.
Как ни вертись. Все остальное - уже вторичное".
   И  этой  жажде,  этому  общению  были  подвластны  почти  все.  "Дело   в
неисчерпаемости души, - твердила Люба Демина, - хотя  мы  и  несчастные,  но
неисчерпаемые". Но  "несчастными"  мало  кто  себя  чувствовал,  большинство
наоборот...
   И вот опять они вместе. Катя улыбается Муромцеву:  "Что  в  тебе  сейчас,
что?.. Я чувствую это что-то родное, мое. Где-то там  в  последней  клеточке
души... Передай глазами".
   Таково было первое "рукопожатие".
   И понеслось, понеслось - дальше,  дальше,  между  словами,  за  вином,  в
словах, на звезде. Но "отключаться" договорились  в  ближайшем  "заныре".  И
поэтому Вика Семенова первая встала с кресла, поглядела на часы и сказала:
   - Нас уже ждет там Толя Демин.
   "Там" - значило в  одном  из  здешних  открытых  "заныров",  т.е.  не  на
квартире, а недалеко от пивной, во дворике, где  ощущались  особые  влияния.
"Влияния"  же  выражались  во  внутренней  "психологической"  ауре   каждого
"заныра", присущей только ему. И вместе с тем во всех  этих  местах  было  и
нечто общее. Там легче было "отключиться", т.е. уйти в свой мир.
   За это они и ценились.
   Пришлось подняться и выйти из гостеприимной семеновской квартиры. "Заныр"
находился недалеко: быстро прошли  два-три  переулка.  Это  был,  на  первый
взгляд,  всего  лишь  узкий  дворик,   с   зелененькой   травкой,   как   бы
старомосковский, затерявшийся между деревянными домиками. Но  тут  же  рядом
возвышались огромные серые современные здания, уходящие  в  небо.  Они  были
очень высоки, особенно если смотреть на них из этого маленького дворика.  Но
главное - дворик нес "ауру": это чувствовали почти все, но  особенно  Демин,
который считался знатоком потаенных мест. Он мог сразу определить, войдут ли
"влияния" в душу, если начать выпивать в избранном месте. И что еще важно  -
какие влияния до тонкости. Муромцев тоже считался знатоком  аур,  но  больше
почему-то деревенских: до того, что  он  мог  чувствовать  состояние  каждой
березки, и знал под какой лучше всего "отключиться". Демин  же  был  большой
специалист по городу и находил  смысл  даже  в  однообразных  до  неприличия
новостройках: от противоположности. Но особенно он  был  неутомим  в  выборе
затаенных старомосковских дворов, где после первого глотка водки можно  было
чувствовать себя погруженным в бесконечно родные стихии.
   В  этом  дворике,  около  семеновской  квартиры,  было  влияние   "тоски,
облаченной в смирение", и кроме того -  трогательность,  иногда  сводящая  с
ума. И еще влияние тайны. Дополнительным моментом было  грозное  присутствие
20-го века: рядом виделись огромные здания.
   Кроме того, была канавка, у забора, и бревна, и как-то в этом месте можно
было тихо посидеть, не раздражая своей вольностью никого.
   Как и ожидалось, Демин уже был у  заветного  места.  Его  Люба  не  могла
прийти:
   сдавала экзамен.
   Расположились спокойно себе, не забывая про сумку с пивом и вином.
   Да, "влияния" были, и даже с неба они шли: бездонного,  серого  неба  над
головой.
   Но дворик все  превращал  в  вечный  уют.  Одинокая  старушка  на  скамье
проводила их застывшим взглядом, пока они не исчезли за бревном, в  канавке,
рассаживаясь кто как мог на земле... И сам ветер здесь навевал покой.
   И все-таки последствия "черного понедельника" не  оставили  их  и  здесь.
Вспомнили пропавшую книгу Дорофеева. От нее мысли перешли на книги вообще, и
Катя рассказала свой сон: о будущей последней великой  книге  мира  сего.  И
кажется название ее было "Паук".
   - Ох, Катенька, убедила, убедила, - вздыхал Муромцев. - Так оно и  будет.
Или что-то в этом роде.
   - Достать, достать эту книгу!  -  совершенно  истерически  добавила  Вика
Семенова, выпив стакан пивка с водкой.  -  В  библиотеке.  Да-да,  именно  в
читальне. Прийти и перелистать.
   - В невидимой библиотеке, - подхватил Олег.
   - Да, время - это иллюзия,  -  пробормотал  Муромцев.  -  И  конечно,  на
каком-то  уровне  такая  книга  уже  есть.  Не   обязательно   это   "Паук",
приснившийся Кате. Но должна же быть последняя великая  книга  человеческого
рода! И она уже где-то есть. Только нам ее не читать.  Хотя  кое-кто,  может
быть, ее прочел. Большая квалификация для этого нужна.
   - Пусть тень ее падет на нас, - проговорил Олег. - В этой тени  да  будем
писать наши книги! Выпьем за это!
   - Паук... Паук... - отвечала Катя, поднося стакан  животворного  кипящего
пива к губам. - Допустим, будет конец (или вернее трансформация и отсечение)
- значит книга о его причине... Но если б причину познали, то...
   - Значит, книга та закрыта для людей, кроме посвященных... А я бы  выпила
за Анти-Паука!
   И она встряхнула своими золотистыми волосами.
   - За Анти-Паука! - вскрикнул Демин. Все ладненько так выпили за это.
   - Да, книги, книги, - произнес Олег. - Я  слышал.  Есть  сейчас  кое-что.
Очень скрыто. В Москве. Две-три книги, рукописи,  очевидно...  Но  в  них  -
ключи. И лучше даже не думать - к чему. Это уже слишком. Давайте я  расскажу
вам свой сон.
   Недавний.
   - Сон?
   - Да, но не обычный, а  явно...  другого  рода.  Так  вот.  Лес.  Дорога.
Проходят незнакомые люди. Мы сидим за  столом  с  моим  другом.  Художником.
Какую-то связь с ним ощущаю. И вдруг он говорит, что он - убийца. Я поражен,
я не хочу этому верить. Я - в  отчаянии.  Но  он  говорит  спокойно,  словно
вообще не скрывает этого.
   Он убил женщину. Показывает в сторону - на траве,  у  сарая,  инструменты
убийства.
   И потом мой друг рассказывает о  чем-то  постороннем,  даже  ненужном,  к
убийству никакого отношения не имеющем. И  затем  уходит.  Появляются  новые
люди, о чем-то спрашивают, и я боюсь, что убийство обнаружат... Потом  сразу
картина меняется.
   Поле... Подготовка к некоему торжеству. Я вижу моего друга  -  художника.
Много людей. И среди них судьи, пытающиеся  найти  того,  кто  убил.  Кругом
продают билеты. Вдруг оказывается, что  должна  состояться  выставка  картин
моего художника. И вот почему -  торжество.  Когда  об  этом  узнают,  судьи
как-то стушевываются. Картина эта особая. Она - движущаяся,  она  составлена
из предметов жизни, а не  написана  на  холсте.  Я  жду.  И  вот  появляется
картина:  в  виде  странной  процессии,  идущей  по  дороге.   Вдали   виден
средневековый замок. Идут люди в черном, с горящими  факелами,  и  несут  на
ложах... какие-то восковые фигуры, может быть, статуи. Они лежат как будто в
гробах. И от всей картины - состоящей из людей в черном, лож-гробов, и фигур
в них - веет невероятной красотой, мистической и  земной  в  одно  и  то  же
время. Живая картина идет на нас. Созданная  моим  другом  -  художником.  И
вдруг я понимаю, что одна из фигур на ложе -  труп  убитой  им  женщины.  Он
замаскирован под одну из восковых фигур. Худые люди в черном,  в  процессии,
высоко поднимают длинные свечи. Зачем это нужно художнику?
   Может быть для того, чтобы скрыть убийство? А может быть, труп  необходим
ему по замыслу картины? И в этом состоял смысл убийства? А может быть и  то,
и другое?
   Никто не знает. Но я слышу слова из какой-то книги, ужасающие по  красоте
и силе.
   От всего этого как бы раздвигается небо. Все зрители  идут  за  картиной.
Кто-то хочет прикоснуться к ней. Чтобы набрать сил. Но я знаю, что главное -
нельзя дотронуться до мертвеца, до трупа убитой женщины. Определенно, она  -
самый  тайный,  самый  сакральный  элемент  картины,  интимный  и  страшный.
Чудовищной красотой веет от картины. И те судьи не могут разгадать, что одна
из фигур - труп. Они как бы исчезают. Это  значит,  что  преступление  будет
скрыто навеки.
   Процессия медленно идет к заходящему солнцу. Впереди - мистический город.
В закате, а может быть, в  заре.  И  мы  идем  туда,  вслед  за  процессией.
Странное, неумолимое шествие, объятое незнаемой красотой. Куда мы идем?..  К
этому городу?
   Но что значит этот город? Я не знаю. Нет, мы идем не к дьяволу, но и не к
Богу.
   А в какие-то никому неизвестные регионы потустороннего мира.  И  тут  все
пропало, я провалился в сон без  сновидения...  Потом  проснулся  -  но  это
видение так и стояло в уме.
   - Ну и сон! Вот это да, - пробормотал  Муромцев.  -  Но  с  кем  все-таки
шествие в неизвестные регионы - с  Богом  или  с  Дьяволом?  -  добавил  он,
рассмеявшись.
   - Пожалуй, с Богом, но не с "человеческим"... Не знаю.
   - Брр... Какая символика, - вздохнул Демин. - И живопись...
   - Гениальность и преступление, искусство и...
   - О, такой сон сразу не раскроешь. В нем много уровней...
   - И, конечно, там нечто большее, чем эта тема: искусство и  преступление,
- улыбнулся Олег. -  Что  меня  поразило  в  этом  сне  -  сверхчеловеческая
гармония.
   Правда,  один  элемент  этой  гармонии  -  зло,   преступление,   но   он
таинственным образом укладывается в общую картину. Значит, зло - необходимый
элемент  сверхчеловеческой  гармонии.  Это  не  оправдание   зла,   ибо   на
человеческом  уровне  ему  нет  оправдания,  но  на  уровне  богов   -   все
укладывается  по  своим  местам.   У   богов   другое   виденье   и   другая
"ментальность". Они видят картину Вселенной в целом, а не один ее срез,  как
мы. И вот, может быть, этот сон - о сверхчеловеческой  гармонии.  Но  почему
тогда картину создал художник? Да  еще  пытаясь,  может  быть,  скрыть  свое
преступление, превратив его в элемент искусства. Эх,  нам  и  собственные-то
сны полунедоступны. Не боги, чай...
   Катя расхохоталась, удивляясь такому неожиданному спаду, и подбодрила:
   - Жуткая, жуткая символика, Олег. И не однозначная. Поздравляю с  великим
сном.
   - Благодарю.
   - Ох, Олежек, Олежек. Все-таки иногда даже мне бывает страшно, -  сказала
Катя, и какая-то родная дрожь появилась у нее в голосе. - Но  чем  больше  я
живу, тем больше люблю свое тело. Нет, не только нарциссизм и женственность.
Главное - защита, защита... От тех, невидимых. Как бы не набросились.
   - О, конечно, конечно, - подхватил  Муромцев.  -  Пока,  до  смерти,  это
надежный покров. И кроме того, в теле не меньше тайны, чем в духе. Но  не  в
том смысле, как думают сатанисты. Это тайна - за семью печатями...
   -  Отлично,  Олег,  -  вмешалась  Вика,  в  полуиронии  и  в   восхищении
одновременно. - Дай Бог, чтоб и  нам  как-нибудь  взглянуть  сверху  на  эту
сверхчеловеческую гармонию. Особенно это полезно матерям, у которых  убивают
детей. Бывают такие случаи.
   Помолчали.
   - Может быть, и у богов есть зло, которое не укладывается в эту гармонию.
Или  если  укладывается,  то  только  через  Центр  Парадоксов,  -  произнес
Муромцев. - К тому же и "да" и "нет" существуют одновременно. А ключ к этому
сну, по-моему, не в гармонии, а в том, что труп убитой  -  самый  сакральный
элемент картины... Но в конечном итоге, тайна зла никогда не будет  раскрыта
полностью ни на уровне человека, ни на уровне богов...
   - Ох, Валя, ты уже занырял, - вздохнул Олег.
   - Оставим в покое мировое зло! - проговорил  Демин.  -  Хотя  как-то  оно
связано с Абсолютом... Подумаем о себе... Мы, мы... Почему мы  такие  родные
друг другу!?.
   Особенно, наверное, в самой последней безбрежной и  сокровенной  глубине.
Вот в чем вопрос... Может быть, любовь друг к другу  спасет  нас.  Всех.  Не
квази-разумные отношения, на которые  русские  органически  не  способны,  а
именно крайнее: любовь...
   - О, да, да! Это может перевернуть все. И поэтому главное: жить, жить!  -
воскликнула Катя. - Вернее, быть. Выльем  за  это,  -  и  она  подняла  свой
стакан. - Какой здесь уют... Бесконечный. Этот дворик - из Достоевского.  Он
- наш. В нем тоже - тайна.
   - Наш, наш, наш, - посмотрел на нее расширенными глазами Муромцев. - И мы
- вместе.
   - Итак, за русских мальчиков - по Достоевскому!
   - И за русских девочек - они теперь в пути вместе с нами!
   Опять воцарилось молчание. Только взгляды говорили за все. Так прошло...
   неизвестно сколько времени.
   Вскоре, однако, перед ними появился милиционер.
   - Распитие в  общественных  местах  запрещено,  товарищи,  -  сурово,  но
дружелюбно сказал он.
   Надо было уходить.
   - Бедная Светочка Волгина, - пробормотал Муромцев. -  Ее  тоже  вчера  из
подобного заныра выгнали. Не понимаете вы, товарищ милиционер, как нам здесь
хорошо!
   И они вышли на улицу. Одинокие прохожие на улочках были погружены в себя.
Явно -  всем  хотелось  теперь  расслабиться,  отдохнуть,  уйти  в  душевный
отпуск... Тут же обнаружились припасенные деньги. И они понеслись: в  кабак,
к цыганам. Не так далеко был расположен  Речной  ресторан,  там  по  вечерам
танцевали и распевали свои песни "они" - "осколки"  древнего  мира,  цыгане.
Когда подходили к реке - не заметили даже, что стало вечереть.
   Ресторан был огромен, но  уютен  и  полупуст.  Цыгане  уже  выступали  на
эстраде. И звуки музыки и неистовый внутренний танец захлестнул их души.
   - Что-то близкое в этом есть, - пробормотала Катя.
   - Эх, смешать бы эти ритмы с нашими,  глубинными.  А  слова  -  из  Олега
что-нибудь, получился бы сильный напиток, - отозвалась Вика. - Любил же Блок
цыганщину...
   Было выбрано подходящее настроению вино. И опять  возобновился  разговор,
но в его ритм и слова врывался уже вихрь цыганских напевов. Слова  сливались
с ними, со звоном бокалов и жаром глаз. Это была музыка - вне времени  -  но
не вне душ.
   "Когда-то гордый и надменный, теперь с цыганкой я в раю: и вот  прошу  ее
смиренно: спляши, цыганка, жизнь мою". Но этим цыганам, которые  были  перед
ними, не удавалось сплясать современную жизнь: ее концы уходили в  незнаемое
будущее, где неизвестно, нашлось ли бы еще место для цыганских плясок; да  и
настоящее вырывалось из этих ритмов...
   А беседа продолжалась, и ее слова были слишком многозначны для  цыганских
бедствий. Но музыка вносила свой подтекст.
   Разговор становился все более и более обрывочным, но стремительным и даже
бешенным.
   - Перейти, перейти через грань...
   - А у него истерика: всюду, кричит, тюрьма! Жажда иного берега сводит его
с ума.
   - Лишь бы жить, лишь бы жить!
   - Лишь  бы  покончить  с  жизнью...  Но  чтоб  светила  другая,  там,  за
обрывом...
   - Просто глупо коверкать почерк завершенных почти пророчеств...
   - Олег, выбросьте грусть из головы:  искусство  победит.  Наши  памятники
должны стоять друг против друга на площадях будущей Москвы.
   - Бог с ними, с памятниками. Где мы сами будем тогда, в  каких  мирах,  в
каких оборотах, вот что важней. Боюсь, нам будет не до этих монументов...
   - Естественно... Да, вот так. Тяжело будет из ада  созерцать  собственный
памятник.
   - Мы не попадем в ад.
   - Найти, найти спасение...
   - От чего спасаться-то, Господи?!. Ведь сейчас, сию минуту - как  хорошо!
С теперешним-то Я! Только время, время не останавливается. Вот в чем дело.
   Остановить бы время! А оно идет  и  идет.  И  все  быстрее,  подлое...  К
развязке.
   - Тот, который всегда внизу, осторожно разложит суть...
   - Взорвать бы этот земной шарик, взорвать! Опоганили его  совсем.  Только
вот где тогда плясать будем?
   И Катя сплясала. Вместе с пьяным Олегом. Ей удался этот танец, и люди  за
другими столиками тоже смотрели на нее, и даже аплодировали. Все ее движения
отражали вихрь и загул. Волосы ее разметались, и танец завершался в душе.
   - Танец с того света, - заметил Муромцев. - Я не  про  Катю  говорю.  Так
пляшет Ларион. Но и Катя хороша - в огне...
   - Мы чуть-чуть разгулялись сегодня. А ведь хотели просто тихо посидеть...
   - Охладиться надо чуток...
   "Охладиться" - да и деньги кончились - решили у Сергея Потанина. Вика уже
звонила к нему - ибо туда должен был придти Гена Семенов.
   ...Сергей Потанин являл собой одну из любопытнейших фигур  Москвы.  Вышел
он из простой, бедной семьи, и до своего появления в  шестидесятых  годах  в
неконформистской Москве прошел трудный и многоликий путь. Он был солдатом на
войне, кочегаром, поваром, артистом цирка,  лектором,  сторожем...  пока  не
стал писать стихи и не вошел с ними в неконформистский мир. Очень  быстро  у
него сформировался свой круг. Его поэзия того  времени  была  оригинальна  и
доступна:  в  ней  изображалась  повседневная  жизнь,  но   так,   что   она
превращалась в гротеск, в сюрреализм. Точнее, сама жизнь была  сюрреализмом,
а не стихи. Стихи только с  точностью  часового  механизма  отмечали  это  -
просто, экономно и выразительно.
   Такую поэзию, однако, (ее  окрестили  "помойной"  в  официальной  прессе)
трудно было опубликовать: хотя она, как всякое искусство, скорее выводила из
помойки, чем вводила в нее (последнее, как во все времена, было  привилегией
жизни, а не поэзии). Но соотношение между жизнью и  искусством  трактовалось
тогда в некоторых сферах с такой веселой жеребячьей упрощенностью,  что  это
стоило Потанину многих неприятных дней. Он поседел, но  не  сдался.  Как  ни
странно, он стал публикующимся детским поэтом - и  очень  хорошим.  Но  свою
"взрослую" поэзию он не оставил - наоборот, - слава его разрасталась как раз
за счет его подпольной поэзии, хотя он писал уже другие  стихи:  космические
циклы, стихи про монстров - взрывные, новаторские, и отточенные  технически.
Вместе с тем статус  детского  поэта  позволил  ему  неплохо  существовать-и
квартира  его   за   Таганкой   превратилась   в   гостеприимный   дом   для
неконформистов. Немногие среди  последних  могли  сочетать  "официальное"  с
"неофициальным", но были и такие, и к ним относились без предубеждений.
   Не только "взрослая" поэзия, но  и  жизнь  Сергея  Потанина  была  вполне
неконформистской, во  всяком  случае,  в  душевном  плане;  сам  его  вид  -
высокого,  седого,  средних  лет  мужчины  с  суровым,  большим   лицом,   с
татуировками на теле - точно взывал к безумствам и лихостям.
   Последнее время он писал новаторский роман (о богеме) такой же бытовой  и
бредовый (в лучшем смысле этого слова), какой и была его жизнь. В стихах его
таилась глубина,  так  же  как  и  в  его  зеленом  глазе,  настороженном  и
неподвижном.
   Наши друзья прибыли из Речного ресторана к Потанину, когда у  него  стоял
дым коромыслом и "отключалась" небольшая, но шумная компания: три художника,
курящая вовсю девица, Виктор Пахомов, Гена Семенов  и  одиноко  маячивший  в
углу библиофил Андрей  Крупаев.  Еще  должна  была  подъехать  Люба  Демина,
которую известили о "сборе" у Потанина.
   Жил Сергей Потанин один, вольной холостяцкой жизнью.
   Его маленькая квартира, напоминающая  музей,  уже  была  пропитана  дымом
сигарет и напоена звуками восточной музыки и сумасшедшими  разговорами.  Сам
хозяин в большом синем персидском халате сидел в кресле и пил чай из  пиалы.
Водки было немного: Сергей - периодами - не выносил пьянства.
   Потанин действовал на  других  как-то  странно:  в  его  присутствии  все
почему-то трезвели, но по-особенному: оставаясь  пьяными.  Да  и  стихи  его
действовали как наркотики, но в ином смысле.
   - Вот у кого надо учиться