отом раздался звонок в дверь.  За  ним  второй,  третий,  четвертый...
Гости прибывали, одни за другими. Катя Корнилова заявилась с тремя персонами
из своей свиты: Верой Тимофеевой, Зоей Ступиной и  Игорем  Самохиным.  Почти
все остальные приходили парами; редко кто в одиночку... Глеба не  ждали,  он
отлеживался у матери. Появились Светланочка Волгина с мужем, Боря  Берков  с
Ириной Томовой, студенткой физмата МГУ; Толя Демин  со  своей  женой  Любой,
затем пошли художники,  поэты,  профессора,  ученые  со  своими  женами  или
подругами. Это были или лица известные своим творчеством в  неконформистских
кругах, или люди, чаще всего из научного мира Москвы, которые  их  любили  и
поддерживали.
   Они разбрелись по группкам и  компаниям,  которые  бродили,  рассматривая
живопись, время шло, но не появлялись ни загадочный Валя Муромцев,  ни  Олег
со своими приятелями.
   На диванчике и стульях рядом с  портретом  полководца  18-го  века  графа
Румянцева обосновались Вика Семенова, Борис Берков со  своей  Ирой,  Люба  с
Толей Деминым и Вера Тимофеева.
   Кто-то вдруг произнес имя Радина, сказав, что шансов  на  спасение  почти
нет и что его душевное состояние совершенно жуткое.
   - Я знаю, знаю об этом хорошо! - неожиданно воскликнула Вика Семенова.  -
Я была у него два раза. И все-таки это - позор, такой страх  перед  смертью.
Нет, нет, я ничего не говорю, я бы на его месте выла от ужаса еще больше,  -
и она прижала руки к груди. - Но... так  ли  умирали  наши  предки,  русские
крестьяне, например, да хотя бы наши прабабушки: вспомним Лукерью из  "Живых
мощей" Тургенева...
   Эта внезапная речь  вызвала  настоящий  взрыв;  Люба  Демина,  побледнев,
воскликнула:
   - Да, но какая вера в Бога для этого нужна!.. Какая вера!.. Разве  у  нас
есть такая?! Мы - несчастные. Мы и близко не можем стоять рядом с Лукерьей.
   - Да и век другой, - заявил Берков. - Раздутое "эго", и потом воображение
не в ту сторону работает...
   - Век другой, -  возразила  Вера  Тимофеева.  -  А  как  же  на  войне  с
нацистами?
   Просто Радин такой уж человек...
   - Ну, война есть война. Тогда не думаешь о себе, тем  более  на  войне  с
нацистами,
   - отрезал Берков. - Мы говорим об обычной смерти, один на один...
   - Хорошо, - прервала Вика. - Но почему мы все-таки  не  можем  переносить
эту обычную смерть, как ее переносила Лукерья? И сейчас Максим мучается, и я
слышу его стоны...
   - Послушайте, -  вмешалась  Ира  Томова,  -  прекратите  сейчас  же  этот
кошмарный разговор! Сейчас же прекратите! Если не можете помочь, то молитесь
за него... И молчите, молчите!
   Но в это время в дверях показался Валя Муромцев, и это немного  разрядило
обстановку. Действительно, воцарилось молчание. Вика Семенова мрачно  вынула
из бархатной сумки пачку сигарет и закурила.
   Валя был один, без дамы, в помятом пиджаке и с рваным портфелем в  руках,
полным книг и рукописей. Его круглое лицо растерянно и застенчиво улыбалось.
   - Ну, наконец-то,  -  облегченно  вздохнула  Люба  Демина.  -  Ирочка,  -
обратилась она к Томовой, - давай-ка выпьем за него... именно за него,  -  и
она указала пальцем на Валю, - а потом за нас...
   Валя бросил лукавый взгляд на девочек и, подошедши к Омарову, взял его за
пуговицу куртки.
   - Владимир Александрович, извините, задержался,  портфель  чуть  было  не
пропал. В пивной.
   И он боязливо покосился на собственный портфель.
   - Это вы со своими рукописями бродите  по  пивным,  Валя,  -  укоризненно
проговорила Алла Николаевна.
   - С рукописями-то и слаще туда шастать, - оживился  Муромцев.  -  Выпьешь
себе культурно так кружечки две-три, и портфель погладишь: там ведь лежит не
что-нибудь, а собственное бессмертие. Прямо рядом, у ног. И никакой алхимии.
   Хорошо, хоть и страшно: а вдруг потеряешь?
   И  он  неопределенно  подмигнул.  Только  появление  перед  ним  Светланы
Волгиной сразу сняло его игривое настроение.
   - Здравствуй, Валечка, - робко сказала она.
   - Здравствуй, Светлана, - смиренно ответил он.
   И раздался последний звонок в дверь квартиры Омаровых.
   - Наверное, Олег! - тревожно-радостно воскликнула Алла Николаевна и пошла
открывать.
   То был Олег, и, как всегда, не один: впереди выступала Тоня Ларионова,  а
за Олегом: Саша Трепетов и чуть смущенный Леха Закаулов. Леха  был  на  этот
раз вполне трезв и приличен: он принял всего полстакана водки, для  души,  а
такая доза никем не считалась серьезной, даже Аллой Николаевной.
   Гостеприимным  жестом  она  пригласила   всех   внутрь,   бросив   однако
добродушно-любознательный  взгляд  на  Сашу.  "Какой-то  вроде  обычный",  -
подумала она.
   Стол был уже накрыт и буквально ломился от еды - чего тут только не было:
и редкая холодная рыба, и салаты, и бесчисленные закуски, консервы, колбасы,
сыры, и над всем этим царила икра: красная, горящая,  как  кровь,  она  была
разбросана  в  судках  по  всему  столу.  И  рядом  с  нею  стояли   бутылки
возбуждающих напитков.
   - Богато живете, - удивился Саша.
   Омаров пригласил Катю первую к столу, и за ней, как за нежданной царицей,
потянулись остальные.
   Скоро стало полегче и повеселей; истерический разговор о Лукерье  забыли,
и все почему-то льнули друг к другу и слегка опьянели: от вина, от  общения,
от предчувствия...
   Из-за обилия гостей за столом общему разговору трудно было состояться, но
его струйки, журчащие по всем углам и сторонам, иногда соединялись в  единый
и восторженный угол. Это  был  поток  всего  что  угодно:  веселья,  грусти,
нежности, смеха, иронии и даже бредового сарказма. Но и "сарказм"  выражался
таким  образом,  что  становилось  страшновато  не  от  "сарказма",   а   от
обнаженности и искренности.
   - С тобой хоть на казнь, Катька, - улыбалась Корниловой Вика Семенова,  -
эх... и смерть будет слаще вместе и не страшней... Голубушка!
   Но в то же время разговор принимал нередко и полусветский оборот, не  все
здесь было до такой степени выворочено наизнанку и раскалено, как на вечерах
у Олега или у Вали Муромцева.
   Известный художник-примитивист, поэт, державший салон у себя  в  Мытищах,
но другого характера, чем омаровский, сидел  вместе  со  своей  женой  Галей
недалеко от хозяина дома и рассказывал ему о сибирских шаманах и мамонтах, в
свете своего личного опыта. Был он художник неизмеримо талантливей Омарова и
просидел при Сталине несколько лет за свое искусство.
   Но Алла Николаевна любила иногда перевести разговор на житейские темы  и,
вмешавшись, заметила, что недавно видели Глеба Луканова - опять  пьяненького
и побирающегося по арбатским магазинам.
   - Какой позор! - вскричала  она.  -  Это  ведь  один  из  лучших  русских
художников!
   - Глеб давно мог бы стать богатым человеком, - улыбнулся  примитивист.  -
Если б не пил так!
   - Нет, его пьянство ничего не меняет, - возразил Омаров.  -  Виной  всему
его детская непрактичность. К тому же Глеб окружен целой сворой спекулянтов.
Они пользуются его отключенностью и покупают у него  гениальную  картину  за
ящик водки и потом перепродают ее за бешенные деньги иностранным дипломатам.
А те вывозят за границу. Потому Глеб вечно беден, он даже не  осознает,  как
поднимаются цены на его картины...  А  в  ближайшие  год-два  они  подскочат
невероятно, поверьте мне, потому что все больше людей начинают понимать, что
это такое...
   - Ох, дело не только в этом, - вздохнула  Алла  Николаевна.  -  Баба  ему
нужна хорошая, вот что. Тогда все наладится, и картины не будут  попадать  к
спекулянтам. Добрая, разумная и простая  баба,  -  и  она  добавила  потише,
взглянув на Катю, сидевшую вдалеке. - Ему надо жениться, но, конечно, не  на
подпольной царевне с интеллектом вместо короны, - и она усмехнулась, - тогда
он не пропадет...
   - Но художнику нужно вдохновение, - удивилась Лора.
   Аллу Николаевну передернуло даже.
   - Пусть найдет другие источники. Знаете, свой ум дороже. Так и свихнуться
можно, на некоторых вдохновительницах.
   А в стороне звенел серебристый голосок Верочки  Тимофеевой:  она  была  в
первый раз у Омаровых, и все казалось ей еще сердечней, чем у Олега.
   Саша скромно сидел недалеко  от  Аллы  Николаевны  и  спокойно  уничтожал
небольшую порцию рыбы. О нем мало кто слышал из присутствующих, но  те,  кто
слышали, с тайным любопытством посматривали на него.
   Одна дама, из ученого сословия, даже обратилась к нему с вопросом:
   - Вы знаете, я хотела бы заниматься йогой... чтобы продлить  свою  жизнь,
для здоровья... Как вы думаете?
   - Не советую заниматься йогой  для  здоровья,  -  любезно  ответил  Саша,
взглянув на нее. - Йога - это единение с Богом, а не физкультура.
   - Ах, вот как! - ужаснулась дама. - Тогда не  хочу.  Я  не  хочу  быть  в
единстве с Богом. Я хочу быть при себе.
   - Как желаете, - продолжал свои любезности Саша. - С удовольствием  выпью
за ваше желание. - На Восток повсюду в мире большая мода  сейчас,  но,  увы,
увы,  способность  его  понять...  увы...  увы...  очень  страдает...  мягко
говоря... как эта селедка... - и он  воткнул  вилку  в  кусочек  селедки  на
блюдце. - Итак, выпьем, за то, чтобы быть при себе,  -  и  он  поднял  рюмку
чего-то крепкого и подмигнул даме. - Это хороший тост. Я и сам хочу быть при
"себе". Только вот что понимать под этим "себе", при котором  надо  быть.  В
этом-то весь вопрос и все различие.
   - Действительно! - опять ужаснулась дама и лихо выпила.
   Снова раздался звон бокалов,  легкий  вскрик,  прозвучали  чьи-то  стихи.
Неожиданный разговор о йоге прервался...
   Ужин  вдруг  стал  быстро  подвигаться  к  концу.  Все  реже  раздавались
восклицания, обрывались слова...
   Наступало время чтения.
   Задвигались стулья, исчезли  тарелки,  бутылки,  некоторые  графины...  и
вскоре гостиная преобразилась: один ее угол был освобожден, и в этом углу за
маленьким старинным столиком под портретом царедворца давно прошедших времен
должен был читать автор.
   Все остальные разбрелись  по  гостиной  и  расселись  на  креслах,  синих
диванах, стульях, группами, поодиночке, в углах, и в центре. Верхний свет  -
по обычной традиции "подпольного" чтения - был погашен,  так  что  слушатели
оказались  в  полутьме:  горела  только  настольная  лампа  на   "авторском"
"антикварном" столике.
   Постепенно шум стих, и все затаились, готовые принять в себя  сладкий  яд
искусства, "яд", который оживлял.
   Первым начал читать Гена Семенов. Высокий, он не очень уютно выделялся за
маленьким  столиком,  но  все  неудобства  были  позабыты.  Вика   Семенова,
радостная и нервная, устроилась на полу рядом с Катей и не  сводила  горящих
глаз с мужа.
   Рассказ Гены Семенова был  довольно  большой,  как  и  все  его  вещи  об
идиотах. В нем был поток бешеного издевательства над обычным, горизонтальным
интеллектуализмом, проведенный частично его же собственным острым умом.  Ум,
как сабля, обращенная внутрь, отрицал  самого  себя.  И  это  была  апология
бесконечного покоя в душе.
   Идиоты превращались в мудрецов, в хранителей жизни, которую они не знали,
в призраков, глядящих пустыми глазами на  исчезающий  мир.  Ничто  не  могло
поколебать их блаженной тишины.
   И это было сделано так, что самые матерые интеллектуалы в этой  гостиной,
вздыхая, про себя соглашались, что какая-то правда во всем этом  есть.  Хотя
их немного раздражало, что такой рафинированный эстет  и  интеллектуал,  как
Геннадий Семенов, глумится над умом. Впрочем, в рассказе была легкая  ирония
по отношению ко всем: и интеллектуалам, и идиотам.  Но  она  была  настолько
скрытой и неуловимой, что мало кто чувствовал  ее.  А  те,  кто  чувствовал,
улыбались про себя в полумраке гостиной. Для них автор не принимал ни ту, ни
иную сторону, а подобно древней птице, парил над землей.
   Рассказ был прослушан в  абсолютной  тишине  -  к  тому  же  он  требовал
довольно большого напряжения, чтоб его правильно воспринять. А потом,  когда
автор закончил, - раздался взрыв восклицаний, вопросов, взглядов...  Взгляды
были особенно странными и близкими - они спрашивали: "Ну, а что  потом?  Что
будет? Ты знаешь, что будет?" Они точно уводили от рассказа куда-то дальше -
в почти последнюю сферу. Но знал ли сам автор, "что будет"?  ...  Его  душа,
однако, словно соприкасалась с другими душами и уходила с ними - в эту почти
последнюю сферу.
   - Поздравляю, Гена, поздравляю, -  смущенно  говорил  подошедший  к  нему
Омаров.
   И в гостиной вспыхнули мятущиеся разрозненные разговоры, и звездное  небо
своим широким синим мраком уже смотрело им в окна.
   Семенов заметил, что читать сегодня больше не будет: устал.  Но  споры  и
уходящие вдаль разговоры долго не  утихали;  некоторые  подходили  к  столу,
выпивали бокал вина и снова присоединялись к спорящим...
   Но постепенно  надвигалось  время  Муромцева;  когда  перерыв  сам  собой
истощился, Омаров негромко объявил:
   - А теперь послушаем Валю.
   Валя вошел в свой авторский угол, застенчиво улыбаясь.  Долго  вытряхивал
что-то из портфеля, пока, наконец, не достал  грязную  потрепанную  школьную
тетрадку.
   Расправив ее, он уселся за столик.
   У Вали была одна слабость: любил сочинять свои рассказы на могилках;  для
этого он выбирал уединенные кладбища, особенно, если недалеко от них ютились
отключенные пивнушки. Чтобы начать писать, он вставал обычно рано  утром  и,
прихватив портфельчик, отправлялся в  такую  пивнушку,  где  чуть  ли  не  с
восходом солнца можно было попробовать пивка. Он любил  пивные  погрязней  и
позаброшенней, и чтоб было мало народу. Тогда взяв  две-три  кружечки  -  не
больше, - он подсаживался к какому-нибудь наиболее  химеричному  существу  и
погружался  вместе  с  ним  в  некий  провал  бытия,  который   он   называл
"разговором". Но Валя не прочь был также выпить пивка и один, чтоб  подумать
о рассказе или просто посозерцать "пропащих" (которых  он  вовсе  не  считал
"пропащими" по  большому  счету).  А  потом  он  уединялся  на  какую-нибудь
облюбованную могилку (больше всего он обожал могилки юных девушек) и начинал
писать, приспособившись на скамеечке или под деревом...
   Таким образом он и написал те два рассказа,  которые  собирался  прочесть
сегодня.
   И начал! Читал Муромцев блистательно, вдохновенно, и верные движения  его
рук как-то соответствовали ритму и смыслу рассказа. Хотя произносил слова он
не тихо, но создавалось впечатление, что шептал.  Первая  история  была  про
покойника, но такого, который остался жить, будучи мертвым. Тело его - после
смерти - не сгнило, а напротив, сладостно оживилось и стало резвым, молодым,
и даже раздулось, как  у  поросеночка;  потому  покойника  и  признавали  за
живого. Но душа его уже была не здесь, она ушла далеко,  в  самые  темные  и
глухие подвалы потустороннего мира.  И  хотя  внешне  душа  могла  чуть-чуть
проявляться и  в  этом  мире,  основная  ее  жизнь  проходила  в  чудовищных
кошмарах, которые труп не мог выразить на  человеческом  языке.  Его  глазки
потускнели, стали как камень, так  что  ничему  не  соответствующий  ужас  и
страдания внутри были закрыты для постороннего взгляда. Окружающие принимали
его за веселого и  разностороннего  человека  и  замучили  приглашениями  на
вечеринки, танцы, свидания. Возможно, его поросячье тело -  которое  было  в
таком  контрасте  с  внутренним  адом  -  приводило  к  таким   заблуждениям
относительно его общей "веселости". Впрочем, тело иногда действительно  жило
само по себе, даже норовило сорвать сексуальные наслаждения (" надо брать от
жизни все", - говорил ум тела). Труп кивал головой, порой  хохотал,  обнажая
пасть, пьянствовал,  ходил  к  любовницам,  но  только  иногда  какая-нибудь
чересчур интуитивная девочка, заглянув в его глаза, чуть не падала в обморок
- прямо на пол, тут же.
   Второй рассказ Муромцева назывался "Маменька". В нем говорилось о клопе и
девушке. Клоп, натурально, был не  просто  клоп,  а  реаркарнация  заблудшей
души.
   Эта душа прошла через вихрь перевоплощений в разных мирах****, постепенно
деградируя, неуклонно и неуклюже приближаясь к нашему земному миру, где она,
наконец, и воплотилась  в  виде  клопа.  Душа  эта  была  тяжелая,  битая  и
измученная.
   Она деградировала весьма круто, с ужасами и полетами,  но  на  земле  ей,
воплощенной в клопа, была сделана милость, некая компенсация за  предыдущую,
бесконечную цепь тупых и диких страданий;  душа,  находясь  в  клопе,  могла
иногда вспоминать "былое", т.е. более приличные предшествующие  свои  жизни,
еще до крутого поворота вниз. Такая способность,  данная  свыше,  граничила,
разумеется, с чудом, но в то  же  время  это  был  небольшой  тихий  подарок
судьбы, чуть-чуть  смягчающий  предыдущие  бред  и  мрак.  Клоп  ею  разумно
пользовался, чтобы "отдыхать" от полной ничтожности своего бытия. И  вот  он
"вспомнил" свою последнюю светлую жизнь: она состоялась  "давно",  где-то  в
полуматериальных гигантских  сферах  Вселенной,  невидимых  для  физического
глаза. Самым лучшим его воспоминанием о тех "годах"  была  "маменька",  т.е.
тамошнее существо, с помощью которого он и воплотился в  том  мире,  отнюдь,
разумеется, не земным способом. И каким-то сверхъестественным  образом  клоп
почувствовал, что это последнее любимое им существо (после этого начался для
него тот поток воплощений, где были лишь  ненависть,  злоба  и  месть),  его
"маменька" воплотилась на земле, стала девушкой, и находится где-то рядом  с
ним, в доме, в котором он сам "живет".  Бешеным  усилием  клопиной  воли  он
нашел эту девушку и намертво присосался к ней  как  бы  в  порыве  любви.  И
начался  диковинный  роман  между  девушкой  и  клопом,  или  "маменькой"  и
"сынком", выражаясь почти нечеловечески.
   Эпиграфом к этому рассказу Муромцев взял строки из одной  блатной  песни:
"Я к маменьке родной с последним приветом хочу показаться на глаза" .
   Чтение  это  вызвало  настоящую  истерию,   но   она   не   была   только
эмоциональной,  то  была  внутренняя  глубокая  истерия  сознания,   которое
надламывалось от ужаса перед бесконечным космическим бытием, одетым порой  в
гротескно-шутовские покровы. И страх - страх за себя - тоже овладевал душами
людей, - не конкретный, конечно, страх, а подспудно-метафизический...
   Внешне  -  во  время  чтения  -  было  все  более  или  менее  нормально:
периодические  взрывы  мрачного  хохота,   вскрики,   полоумное   хихиканье,
покрасневшие лица, горящие глаза. Но  внутреннее  впечатление  от  рассказов
было потрясающим, равным шоку.
   После того как чтение кончилось, люди вставали, пожимали руки Муромцеву и
бросали слова: бессвязные, но невероятно острые и точные.
   Умиленная Катя Корнилова не выдержала и крикнула Вале:
   - Родной ты наш! Самое потаенное вскрыл!
   Берков задумчиво пробормотал:
   - Ну, ты разгулялся, старик, разгулялся!
   Один Саша был в спокойствии, но крайне доволен; он  ласково  и  ободряюще
улыбался, поглядывая на Муромцева.
   Светланочка Волгина, потерявшая  душевное  равновесие  во  время  чтения,
окаменела, а потом, выйдя из оцепенения, прошептала:
   - Ну, если это не гениально, то что же тогда называть "гениальным"?
   Ее муж только твердил из своего угла: "Ребята, я - пас!"
   - Да, но возникает мысль, что жить вообще не стоит - робко возразила одна
дама.
   - Напротив, напротив,  -  нервно  обратилась  к  ней  Катя  Корнилова,  -
посмотрите на лица вокруг... Я чувствую по себе и по другим: реакция обратна
- жить, жить, жить, даже во мраке, в могиле, но жить. Пусть неизвестно,  что
впереди, но надо во что бы то ни стало жить, именно  в  этом  темном  ужасе.
Даже еще слаще.
   Дама отшатнулась от нее.
   - Хотя, может быть, вы и правы, - вдруг сказала она, поглядев  вокруг.  -
Но Ведь это жуткая символика: я не хочу жить клопом.
   - Но это предупреждение. К тому же в рассказе  много  линий,  -  ответила
Катя. - "Клоп" - это символ инволюции, падения души вниз.
   В одном углу внимание  привлек  пожилой  чел