не
обман зрения или осязания. Умиротворение и торжественность, нездешнее,
непостижимое спокойствие меловых утесов нейтрализуют яд, гибельное, хриплое
дыхание зла, висящего над землей, как кончик драконьего хвоста. Я чувствую
невидимые когти, что стискивают скалы. Густой, глубинный зеленый цвет земли --
это не цвет травы или надежды, но цвет слизи, тины, неколебимого мужества. Мне
чудятся коричневые капюшоны мучеников, их спутанные волосы, их острые ногти,
прячущиеся в складках грубых одежд, их томление, их опустошенность. Меня
неудержимо влечет к этой земле, которая лежит на краю света, к этой бугристой
суше, вытянутой, как нежащийся на солнце аллигатор. Из-под ее тяжелого бесполого
опухшего века глядит коварный ядовитый моллюск. Разверзающаяся пасть вызывает
видение. Кажется, что море и все, кто в нем утонул, их кости, их надежды, их
воздушные замки стали белой амальгамой, которая есть Англия.
Мой мозг тщетно ищет некое воспоминание, которое старше любого воспоминания,
мифа, высеченного на каменной табличке, спрятанной под горой. В витринах под
эстакадой выставлены пироги и гамбургеры; рельсы вскоре делают поворот и на меня
вновь обрушиваются старые ощущения, старые воспоминания. Все, что связано с
доками и причалами, с пароходными трубами, кранами, поршнями, колесами,
мостиками, бриделями; все детали странствия и голода воспроизводятся с
механической безотказностью. Я дохожу до перекрестка, и реальная улица
раскручивается передо мною, подобно карте, полная навесов и эмблем
винодельческих заводов. От полуденной жары по лощеной поверхности карты бегут
трещины. Улицы выгибаются и щелкают зубами.
Там, где ржавая звезда отмечает границу прошлого, поднимается частокол острых,
треугольных зданий с черными .провалами ртов и обломками зубов. Оттуда несет
йодоформом и эфиром, или формальдегидом и нашатырем, или свежерасплавленным
оловом, или влажными металлическими изложницами. Здания кренятся, их крыши
продавлены и продырявлены. Воздух столь тяжел, столь едок и удушлив, что здания
уже не в силах держаться прямо. Подъезды ушли в землю ниже уровня улицы. В
воздухе какое-то лягушачье кряхтение и квакание. Сырые, ядовитые испарения
окутывают окрестности, как если б фундаменты зданий стояли на болотистой
трясине.
610
Когда я прихожу к отцу, я застаю его стоящим у окна и бреющимся, вернее, не
бреющимся, а правящим бритву. Раньше он всегда был мне поддержкой, но теперь,
когда мне так трудно, он меня не слышит. Теперь я замечаю, какой ржавой бритвой
он пользуется. Прежде по утрам, когда я пил кофе, всегда сверкало его лезвие,
светлая немецкая сталь, ходившая по гладкой тусклой грани бруска, и белела
мыльная пена, как сливки в моем кофе, а на подоконнике рос снежный сугроб,
окутывая его слова фетром. Теперь лезвие потеряло свой блеск, снег превратился в
слякоть; вместо алмазных морозных узоров на стекле жирные потеки, от которых
разит жабами и болотным газом. "Принеси мне червей потолще, -- просит он, -- и
мы уж гольянов-то как-нибудь наловим". Такой вот безнадежный горемыка у меня
отец. Я стискиваю его пустые руки через колченогий стол.
Ночь и страшный холод. Опустив голову, бочком подходит ко мне проститутка и,
взяв за руку, ведет в отель с голубой эмалевой вывеской над дверьми. Наверху, в
комнате я хорошенько рассматриваю ее. Она молода, атлетического сложения и, что
лучше всего, совсем темная. Она не знает, как зовут хотя бы одного короля. Не
говорит даже на родном языке. Всякий раз, когда я обращаюсь к ней, она
присасывается ко мне, словно высасывает горячий жир из мозговой косточки. Она
смазывает себя этим жиром. Все это для того, чтобы не мерзнуть зимой, защититься
от холода слоем жира, как она объясняет мне в своей бесхитростной манере. Когда
весь жир из моих костей высосан, она откидывает покрывало и с поразительной
бойкостью начинает свой полет на трапеции. Комната напоминает гнездо колибри. В
чем мать родила она складывается в .шар, лицо между грудей, ладони просунуты
между ног. Она похожа на зеленую ягоду, из которой того гляди выскочит косточка.
Вдруг я слышу, как она говорит в этой дурацкой американской манере: "Я могу вот
это, а вот то не могу!" После чего демонстрирует, что она может. Может что? Ну,
принимается, прямо как колибри крылышками, трепетать нижними губами. У нее
маленькая поросшая шерстью голова, преданные собачьи глаза. Как у изображения
черта на фреске времен расцвета папства. Подобное несоответствие вовсе
ошарашивает меня. Я сижу под пневматическим молотом: всякий раз, как я смотрю ей
в лицо, я вижу железную щель и в ней человека в железной маске, подмигивающего
мне. От этого паясничанья становится жутко, ибо человек подмигивает слепым
глазом, слепым, источающим слезы, грозящие перерасти в слезопад.
Если бы ее руки и ноги так не переплелись, если б она
611
не была скользкой, свившейся в клубок змеей, задыхавшейся под маской, я б мог
поклясться, что это моя жена Альберта, или если не моя жена Альберта, то другая
жена, хотя думаю, что Альберта. Я был уверен, что всегда узнаю Альбертину
расщелину, но ежели тело завязано узлом, а между ног -- маска, то одну расщелину
не отличишь от другой и над каждой сточной трубой -- решетка, в каждом стручке
-- горошина, за каждой щелью -- человек в железной маске.
Сидя на стуле возле железной кровати -- подтяжки спущены и висят, падающий молот
бьет по черепу, -- я начинаю представлять себе женщин, которых знал. Женщин,
которые от души раздвигали бедра, чтобы врач засунул внутрь резиновый палец и
смазал трещины на их эпиглоттисах. Женщин с такой тонкой перегородкой, что
простая царапина иглой отзывается подобием Ниагарского водопада в поврежденном
мочевом пузыре. Женщин, способных по часу сидеть с вывернутой наизнанку маткой и
подштопывать ее. Странных женщин с головой, поросшей шерстью, и собачьими
глазами, у которых в непотребном месте спрятаны или будильник или
картинка-головоломка, в самый неподходящий момент будильник начинает трезвонить;
как раз когда небо озаряется римскими свечами, а влажные искры образуют крабов и
морскую звезду, именно тогда непременно головоломка рассыпается, в зад впивается
пружина, в палец вонзается ноготь, от корсета несет потом. Странных, с собачьими
лицами женщин в жестких воротничках, с отвислыми губами, подергивающимися
веками. Толстозадых пляшущих дьяволиц с палатинских фресок, на двери всегда
цепочка, а на месте стойки для зонтиков обязательная плевательница. Целлулоидных
атлеток, которые лопаются, как шары для пинг-понга, пролетающие над газовой
лампой. Необычных женщин -- и всегда я сижу на стуле у железной кровати. У них
такие умелые пальцы, что молот всегда попадает в мертвую точку на моем черепе, и
он трескается по швам. Моя черепушка словно гамбургер в чадной витрине.
Проходя вестибюлем отеля, замечаю, что в "баре собралась толпа. Вхожу туда и
вдруг слышу ребенка, вопящего от боли. Ребенок стоит на столе в окружений толпы.
Это девочка и на голове у нее, прямо на виске, рана. Над раной пузырится кровь.
Только пузырится, не стекает' струйкой по лицу. Когда рана раскрывается, видно,
как внутри ее что-то шевелится. Как будто там сидит птенчик. Я подхожу ближе,
чтобы лучше видеть. На сей раз мне удается рассмотреть это что-то как следует.
Это кукушонок! Все смеются. А ребенок тем временем орет От боли
Я слышу, как в приемной больные кашляют и шаркают
612
ногами; слышу шелест журнальных страниц и громыхание молочного фургона по
булыжнику мостовой. Моя жена сидит на белом табурете, а я прижимаю к груди
голову ребенка. Рана у нее на голове вздувается и опадает, словно пульсирует
рядом с моим сердцем. Хирург весь в белом; он расхаживает взад и вперед, дымя
сигаретой. Время от времени он останавливается у окон и смотрит, какая погода на
улице. Наконец он моет руки и натягивает резиновые перчатки. Натянув
стерилизованные перчатки, он зажигает горелку под ванночкой с инструментами;
затем он рассеянно смотрит на наручные часы, перебирает счета на столе. Девочка
уже не кричит, а стонет; она вся извивается от боли. Я крепко держу ее руки и
ноги. Жду, когда прокипятятся инструменты.
Наконец, хирург готов. Сидя на маленьком табурете, он выбирает среди
инструментов нечто длинное, тонкое, с раскаленным концом и безо всякого
предупреждения погружает в открытую рану. Ребенок издает жуткий вопль, от
которого моя жена без чувств падает на пол. "Не обращайте на нее внимания!" --
говорит невозмутимый и сосредоточенный хирург и отодвигает ногой ее тело.
"Теперь держите крепче!" И, окунув свой жесточайший инструмент в кипящий
антисептик, он вонзает его в висок и держит там, пока рана не вспыхивает
пламенем. Затем с той же дьявольской быстротой, внезапно выдергивает инструмент,
к ушку которого прицепился длинный белый шнур, постепенно переходящий в красную
фланель, потом в жевательную резинку, потом в воздушную кукурузу и, наконец, в
опилки. Как только последняя крупинка опилок извлечена, рана сама собой
затягивается, оставляя после себя гладкое ровное место, без малейшего намека на
шрам. Ребенок глядит на меня со спокойной улыбкой, слезает с моих колен,
уверенно направляется в угол комнаты, где садится играть.
"Это было великолепно!" -- восклицает хирург. -- Действительно, просто
великолепно!"
"Ах так, великолепно!" -- кричу я. И, прыгнув, как какой-нибудь маньяк, сшибаю
его с табурета на пол и, упершись коленями ему в грудь, хватаю первый попавшийся
инструмент и начинаю его кромсать. Я работаю над ним, не зная удержу. Выдавливаю
глаза, пробиваю барабанные перепонки, полосую язык, рву трахею, отхватываю нос.
Сорвав с него одежду, я прижигаю ему грудь, пока кожа не начинает дымиться, а
потом на живую, трепещущую плоть, отвернув лоскут кожи, лью азотную кислоту--
пока не раздается шипение сердца и легких. Пока самому не становится тошно от
вони.
Ребенок все это время восторженно хлопает ладошка-
613
ми. Я встаю, чтобы найти клюшку для поло, и замечаю жену, сидящую в другом углу.
Видно, что, парализованная страхом, она не может подняться. Все, на что она
способна, это шептать: "Изверг! Изверг!" В поисках клюшки, я сбегаю вниз по
лестнице.
В темноте я как будто различаю фигуру, стоящую у маленького рояля черного
дерева. Лампа едва мерцает, бросая, однако, достаточно света, чтобы образовать
ореол вокруг головы мужчины. Он в полный голос монотонно читает по огромной
железной книге. Бубнит, как раввин свои молитвы. Голова его запрокинута в порыве
самозабвения, словно он от природы кривобок. Он похож на сломанный уличный
фонарь, светящий в сыром тумане.
По мере того, как тьма сгущается, его голос звучит все монотоннее. В конце
концов я уже ничего не вижу, кроме свечения вокруг его головы. Потом и оно
исчезает, и я понимаю, что ослеп. Я словно бы тону и передо мною проходит все
прошлое. Не только мое личное прошлое, но прошлое рода человеческого, сквозь
которое я плыву на спине громадной черепахи. Мы плывем вместе с землей,
зигзагами, как плавают змеи; достигаем крайней точки земной орбиты и, как-то
нелепо, боком, поворачиваем назад и летим через все пустые дома зодиака. Мы
видим странные фантастические фигуры животного мира, забытые народы, поднявшиеся
на вершину лестницы для того только, чтобы затем погрузиться на дно океана. И
вблизи -- красную легкую птицу, летящую, как стрела, всегда на север. Она летит
на север над телами мертвых, и поминки над ней справляет сонм духов-червячков,
стая, затмевающая солнце.
Тьма медленно, как вуаль от лица, поднимается, и я различаю силуэт мужчины,
стоящего у рояля с большой железной книгой в руках. Голова его откинута назад и
усталый монотонный голос читает литанию мертвых. Через мгновение он принимается
машинально ходить взад и вперед быстрым шагом, словно безотчетно делая разминку.
Его движения подчиняются судорожному, механическому ритму, раздражающему
стороннего наблюдателя. Его поведение напоминает поведение лабораторного
животного, которому удалили часть мозга. Всякий раз как он подходит к роялю, он
берет наобум несколько аккордов -- плинк, плонк, планк! Быстро подходя к
восточной стене, он бормочет -- "теория вентиляции"; затем, быстро подходя к
западной стене, бормочет опять -- "теория противоположностей"; поворачивается на
северо-северо-запад, -- "теория свежего воздуха это полная чушь". И так далее, и
тому подобное. Он движется, как старая четырехмачтовая шхуна, борющаяся со
штормом, -- руки висят вдоль туловища,
614
голова склонена на бок. Движется быстро и неутомимо, как челнок. Внезапно
повернув точно на север, он бормочет -- "З как "зебра", "зев", "зуд",
"Захария"... никаких признаков Б для "брения.."
Листая железную книгу, я вижу, что это собрание средневековых стихотворений о
мумиях; каждое стихотворение содержит описание лечения кожных болезней. Это
хроника великой чумы, которую вел монах еврей. Род подробной летописи мора,
положенной на музыку трубадурами Записана она нотными знаками, изображающими
весь дьявольский бестиарий, вестников нечистой силы или ее приспешников, вроде
крота, жабы, василиска, угря, жука летучей мыши, черепахи, белой мыши. Каждый
стих содержит рецепт избавления от демонов, проникших под кожу
Мой взгляд переходит с музыкальной страницы на охоту на волка, идущую за
воротами. Земля устлана снегом, и на овальном поле возле замка двое рыцарей,
вооруженных длинными копьями, добивают зверя. С удивительным изяществом и
ловкостью волка подготовили для последнего удара. Какое-то сладострастное
чувство охватывает меня, когда я слежу за этим затянувшимся убийством. За
мгновение до того, как копье поражает волка, лошадь и всадник сжимаются
мучительно-упругой пружиной и -- одновременно все; волк, лошадь и всадник,
начинают кружиться вокруг оси смерти. Когда копье проходит сквозь тело волка,
земля мягко подается навстречу, горизонт слегка кренится, у неба цвет ножа.
Пройдя колоннаду, я попадаю на тонущие во тьме улицы, которые ведут в город.
Дома окружены высокими черными трубами, изрыгающими адский дым. Наконец я
подхожу к упаковочной фабрике, из окна которой вижу шеренгу инвалидов,
выстроившихся во дворе. Все они без ног, только у некоторых есть руки; их лица
покрыты копотью. У каждого на груди медали.
Постепенно я с ужасом и изумлением осознаю, что по длинному желобу, соединенному
со стеной, во двор фабрики непрерывным потоком поступают гробы. Когда очередной
гроб скатывается по желобу вниз, человек на кошмарных обрубках выходит из
шеренги и, задержавшись у желоба на секунду, чтобы приладить гроб на спину,
тащится прочь со своей ношей. Конвейер движется безостановочно, беззвучно. По
моему лицу струится пот. Я порываюсь бежать, но ноги приросли к полу. Может
быть, у меня нет ног. Я так напутан, что боюсь взглянуть вниз. Я хватаюсь за
переплет окна и, по-прежнему не смея посмотреть вниз, поднимаю осторожно и
опасливо ногу пока наконец не касаюсь рукой лодыжки. Тот же эксперимент
проделываю с другой ногой. Затем панически озираюсь в
615
поисках выхода. В комнате, где я стою, в беспорядке свалены пустые ящики;
повсюду валяются гвозди и молотки. Я пробираюсь среди ящиков, ища выход. В тот
момент, когда дверь обнаруживается, я натыкаюсь ногой на пустой ящик. Я смотрю
вниз и, о ужас! ящик не пуст. Я бросаю быстрый взгляд на другие ящики. Они тоже
не пусты! В каждом, завернутый в мягкую стружку, лежит скелет. Я бегу, бросаясь
из одного коридора в другой, в отчаянных поисках лестницы. Пролетая холлы, я
улавливаю смрад бальзамирующей жидкости, идущий из открытых дверей. Наконец, я
нахожу лестницу и, уже скатываясь по ступеням, замечаю белый эмалированный
указатель на площадке внизу -- "Морг".
Ночь; я иду домой. Мой путь лежит через густой парк наподобие того, в котором я
часто блуждаю во тьме, когда мои глаза ничего не видят, а слух ловит лишь
дыхание стен. У меня такое чувство, будто я нахожусь на острове, окруженный
скалистыми бухтами и заливчиками. Кругом те маленькие мостики с бумажными
фонарями, грубые скамьи вдоль усыпанных гравием дорожек, пагоды, в которых
торговали сластями, сверкающие качели, тенты, гроты, шутихи, завернутые в тонкую
китайскую бумагу. Все в точности как всегда, даже скрип деревьев. Только теперь
стоит зима. Середина зимы, и все дорожки засыпало снегом, глубоким снегом,
который сделал их почти непроходимыми.
Наверху вытянутого японского мостика я останавливаюсь и стою, облокотившись о
перила, и привожу в порядок мысли. Все дорожки лежат передо мною. Они
параллельно убегают в даль. В этом лесистом парке, который я знаю так хорошо, я
чувствую себя в полной безопасности. Здесь, на этом мостике я мог бы стоять
вечно, уверенный, что цель моя достигнута. Кажется, едва ли есть необходимость
проходить остаток пути, потому что я стою на пороге, так сказать, своего
царства, и уверенность, что оно уже никуда не денется, успокаивает меня. Как
хорошо знаком мне этот маленький мостик, эта роща, поток, бегущий внизу! Здесь я
мог бы простоять вечность, отдавшись чувству полного покоя, убаюканный и навек
околдованный лепетом струй. Над замшелыми камнями бесконечно кружится и струится
вода. Питаемая талым снегом, медлительная на поверхности, быстрая на глубине.
Как лед прозрачная под мостом. Столь прозрачная, что я на глаз могу определить
глубину. Ледяная прозрачность по шею.
И тут на опушке темной рощи, среди кипарисов и елей появляется призрачная пара;
они идут, держась за руки, и движения их медленны и меланхоличны. На призрачной
616
паре вечерние наряды -- женщина в платье с низким вырезом, у мужчины в манжетах
мерцают запонки. По снегу они идут невесомой поступью, ноги женщины нежные,
точеные, руки обнажены. Ни скрипа снега, ни воя ветра. Сверкающий алмазный свет
и снежные ручейки, текущие в ночь. Ручейки сыпучего снега, текущие меж елей. Ни
хруста челюстей, ни воя волков. Ручьи и ручьи ледяного лунного света, шорох
торопливой белой воды и лепестков, обтекающих мост, остров, плывущий в
нескончаемом дрейфе, косматые утесы ночи, ее горные долины и бухты,
бездонно-черные в серебристом сиянии звезд.
Все дальше они идут в призрачном струении, все дальше, к коленям горной долины и
седоусым водам. В прозрачные ледяные глубины потока они уходят, ее обнаженная
спина, его поблескивающие запонки, и доносится издалека печальное позванивание
стеклянных шторок о металлические шестерни карусели. Вода струится тонким
стеклянным полотном между пушистыми белыми холмами берегов; она мчится под
коленями, тащит вперед ампутированные ноги, словно снежная лавина катящая перед
собой расколотые пьедесталы. На обледенелых своих обрубках они скользят вперед,
их перепончатые крылья распростерты, одежды прилипли к телу. Вода все
поднимается, выше, выше, и воздух становится холоднее, снег сверкает россыпью
бриллиантов. Тусклая металлическая зелень кипарисов нависает, ложится зеленой
тенью на берега, окрашивает ледяные прозрачные глубины потока. Женщина, подобно
ангелу, опустилась на реку льда, крылья ее раскинуты, волосы разметались по
застывшим стеклянным волнам.
Внезапно, как волокна стекла в голубом пламени, струи оживают, превращаясь в
языки огня. По разноцветно пламенеющей улице движутся густые равноденственные
толпы. Это улица ранних мук, где дома тянутся вереницей, словно вагоны, а вокруг
них ограды из железных пик. Улица, неощутимо поднимающаяся к солнцу и дальше,
как стрела, что стремится затеряться в космосе. Там, где ветер крутил вихри с
унылым однообразным шумом, где топорщились чопорные самовлюбленные крыши и
глухие стены, теперь бурлит, как открытая сбивалка, сточная канава, дома
выстроились в одну линию, цветут деревья. Теперь не цель беспокоит меня, но
время. Я иду в золотом гуле, сквозь сироп теплых ленивых тел.
Словно блудный сын, я иду по улице моей юности, купаясь в золотой праздности. Я
не испытываю ни замешательства, ни разочарования. От шести краев света пришел я
обратно окольными путями к центру моей вселенной, где все -- перемена и
превращение, и белый агнец
617
постоянно меняет шкуру. Когда это было, что я вопил от боли,