истократом: он никогда не интересовался ценой и
никогда не платил по счетам. Если мы наседали, требуя, чтобы он заплатил, он
приказывал своему бухгал-
560
теру отыскать какой-нибудь ляп в нашем счете. И когда приходил срок заказывать
очередную пару фланелевых брюк или визитку, он вплывал к нам, важный, брюшко
привычно выставлено вперед, усы нафабрены, штиблеты сияют и скрипят как всегда,
и с выражением легкого безразличия, равнодушного презрения приветствовал
родителя такими словами: "Ну, вы еще не исправили той своей ошибки?" От чего
родитель приходил в бешенство и подсовывал своему врагу Тому Моффету материю из
остатков или американскую. По поводу "небольшой ошибки" в нашем счете велась
долгая переписка. Родитель бывал вне себя. Он нанимал эксперта-бухгалтера,
который выписывал счет в три фута длиной -- но все без толку. Наконец родителя
осенило.
Однажды ближе к полудню, приняв свою обычную порцию и пообщавшись со всеми
торговцами шерстяной тканью и гарнитурой, которые присутствовали в баре, он
преспокойно собрал все квитки, выписанные барменом, достал серебряный
карандашик, прикрепленный к часовой цепочке, расписался на всех и бросил их
через стойку Пэтси О'Доуду, сказав: "Передай Моффету, пусть запишет намой счет".
После чего так же спокойно направился, прихватив с собой нескольких закадычных
дружков, в обеденный зал и приказал накрыть им стол. И когда Адриан, лягушатник,
принес счет, он невозмутимо сказал: "Дай-ка мне карандаш. Так... эти ребята мне
как родные. Запиши все на меня". Поскольку обедать в компании куда приятнее, он
стал приглашать дружков обедать, говоря всем и каждому:
"Если этот подонок Моффет шьет одежду за наш счет, мы будем есть за его". И с
этими словами он командовал подать им сочных голубей или омаров а ля Ньюбург, а
чтобы они легче пролетали в глотку -- прекрасного мозельского или какого другого
вина, которое мог им посоветовать Адриан-лягушатник.
Довольно странно, что Моффет делал вид, что все это его не трогает. Он продолжал
как обычно шить себе одежду к зимнему, весеннему, осеннему и летнему сезонам и
по-прежнему придирался из-за всякого пустяка к счетам, тем более, что теперь это
было легче сделать, поскольку сюда добавлялись чеки из бара, за телефон,
голубей, омаров в шампанском, свежую землянику, бенедиктин и так далее и тому
подобное. На деле родитель проедал причитавшуюся ему сумму быстрее, чем
тонконогий Моффет снашивал одежду. Если он приходил заказать пару фланелевых
брюк, родитель проедал их уже на другой день.
Наконец Моффет выказал откровенное желание уладить финансовые недоразумения.
Переписка иссякла. Как-то завидев меня в холле, он подошел, похлопал меня по
561
спине и, демонстрируя все свое обаяние, пригласил наверх, к себе в кабинет. Он
сказал, что всегда считал меня очень разумным юношей и что мы можем сами решить
все дела, не беспокоя родителя. Я взглянул на счета и увидел, что родитель
здорово перестарался. Я и сам, возможно, проел несколько пальто-реглан и
охотничьих курток. Оставалось одно, если мы собирались сохранить ненавистного
клиента, Тома Моффета, а именно -- найти ошибку в счете. Я сунул под мышку
охапку расписок и пообещал старому прохиндею как следует разобраться в этом
деле.
Родитель был доволен таким поворотом. Мы годами пытались найти выход. И вот
всякий раз, когда бы Том Моффет ни появлялся, чтобы заказать себе костюм,
родитель весело приветствовал его словами: "Ну как, вы еще не исправили ту
маленькую ошибку? Вот прекрасный отрез баратеи, который я отложил для вас..." И
Моффет мрачнел и расхаживал из угла в угол, точно индюк, хохолок торчком,
тоненькие ножки дрожат от злобы. Спустя полчаса родитель стоял у стойки и
отмечал событие. "Только что всучил Моффету очередной смокинг, -- говорил он. --
Между прочим, Джулиан, что бы ты пожелал заказать сегодня на ланч?"
Как я сказал, родитель по обыкновению спускался пропустить чего-нибудь для
аппетита ближе к полудню; ланч продолжался у него с полудня и часов до
четырех-пяти. Компания в те дни у родителя была замечательная. После ланча эта
банда комедиантов, нетвердо державшихся на ногах, вываливалась из лифта --
раскрасневшиеся, смачно плюющие, гогочущие -- и рассаживалась в кожаные кресла с
плевательницей возле каждого. Был среди них Ферд Пэтти, торговавший шелком на
подкладку и гарнитурой: клубками ниток, пуговицами, бортовкой, канвой и прочим в
том же роде. Громадный, точно лайнер, потрепанный штормами, он всегда ходил в
каком-то сомнамбулическом состоянии; он так обессиливал, что едва шевелил
языком, но и это слабое шевеление заставляло окружающих помалкивать. Он всегда
бубнил что-то себе под .нос -- чаще всего, о сыре. Он обожал сыр, особенно
шмиеркесе и лимбургер -- чем заплесневелей, тем лучше. Когда он не говорил о
сырах, то рассказывал байки о Гейне и Шуберте или просил спичку, собираясь
пустить ветры, и совал ее себе под сиденье, а мы чтоб объявляли, какого цвета
вспышка. Он никогда не здоровался и не прощался, начинал разговор с того места,
где останавливался вчера, словно не существовало перерыва во времени. Во всякий
час, в девять утра или в шесть вечера, можно было видеть его плетущимся, цепляя
ногу за ногу, что-то бормоча, голова опущена долу, под мышкой -- образцы товара,
изо рта
562
несет гнилью, нос пылает, словно внутри горит красная лампочка. В часы пик он
шел через кишевшую машинами улицу, глядя не по сторонам, а исключительно себе
под ноги, из одного кармана торчит шмиеркесе, из другого -- лимбургер. Выходя из
лифта, он всегда не переставая бубнил, нудно и монотонно, что получил новые
образцы подкладочного шелка, что сыр вчера вечером был превосходен, и не
собираешься ли ты возвращать ему книгу, которую он дал тебе, и лучше заплатить
поскорее, если желаешь еще товару или разглядывать похабные картинки, и,
пожалуйста, почеши ему спину, чуть выше, здесь, и, прости, он сейчас бзднет, и
есть ли у тебя время? он не может торчать тут весь день, лучше скажи родителю,
чтобы надевал шляпу, пора спуститься вниз и опрокинуть по стаканчику. Продолжая
нудить и жаловаться, он поворачивался на каблуках здоровенных башмачищ и жал на
кнопку лифта, а в то время родитель, заломив на затылок соломенную шляпу,
скользящим шагом выступал на авансцену, лицо светится любовью и
признательностью, и говорил: "А, Ферд, как поживаешь? Рад видеть тебя". И
широкая толстая застывшая физиономия Ферда на мгновение расплывалась в
дружелюбной ухмылке от уха до уха. Так продолжалось ровно секунду, а потом он
орал во всю мощь своих легких -- так, что даже Тому Моффету было слышно через
дорогу: "Ну-ка, давай выкладывай деньги или думаешь, черт подери, я бесплатно
раздаю?"
И едва лифт отъезжал, появлялся малыш Рубин из комнаты мелкого ремонта и с
безумным выражением во взгляде спрашивал: "Хотите, я спою вам?" Он чертовски
хорошо знал, что я хочу этого. И вот он возвращался на скамью, брал в руки
пальто, которое сметывал, и запевал, как разудалый казак.
Если бы вам пришлось встретить его, малыша Рубина, на улице, вы б сказали о нем:
"Мерзкий пронырливый коротышка". И, может, он был мерзким, пронырливым
коротышкой, зато он умел петь, и когда у вас не было ни гроша, он умел
расплатиться за обоих, и когда вам было горько, ему было еще горше, а если вы
пробовали, выражаясь фигурально, наступить ему на любимую мозоль, он столь же
фигурально плевал вам на башмак, а если вы раскаивались -- вытирал плевок, и
проходился щеткой, и отутюживал складку на брюках, как не смог бы отутюжить сам
Иисус Христос.
Все они, в комнате мелкого ремонта, были карликами -- Рубин, Рэпп и Хаймовиц. В
полдень они доставали большие круглые еврейские булки, мазали их маслом и клали
сверху ломтики лососины. Пока родитель заказывал себе голубей и рейнское,
Бунчек, закройщик, и три недомерка
563
портняжки восседали на большой скамье среди утюгов, штанин и рукавов и
обсуждали, серьезно и важно, всяческие предметы вроде ренты или язвочки в матке
у миссис Хаймовиц. Бунчек был рьяным сионистом, членом сионистской партии. Он
верил, что евреев ждет счастливое будущее. Но несмотря на все это, не мог
правильно выговорить некоторых слов, таких как "отодрать". Всегда у него
получалось: "Он отодраил ее". Кроме странного увлечения сионизмом Бунчек был
одержим идеей сшить когда-нибудь пальто с глухим воротом. Чуть ли не все наши
клиенты были с покатыми плечами и приличными животиками, особенно старые
бездельники, у которых не было иных занятий, как бегать целый день от
рубашечного мастера к портному, от него к ювелирам, от ювелиров к дантисту и от
дантиста к аптекарю. Всегда возникала необходимость в стольких переделках, что к
тому времени, как заказ бывал исполнен и можно было надевать обнову, сезон
кончался и приходилось откладывать ее до следующего года, а на следующий год
старые бездельники или набирали лишних двадцать фунтов, или теряли столько же,
да и какая радость им была носить всю эту одежду, когда сахар в моче или вода в
крови, даже если одежда бывала впору.
Был там Пол Декстер, человек, стоивший 10 000 долларов в год, но всегда сидевший
без работы. Однажды он почти получил работу, но платили только 9 000 долларов в
год, и гордость не позволила ему принять предложение. А поскольку при поисках
мифической работы важно было прилично выглядеть, Пол чувствовал, что обязан
одеваться у хорошего портного, вроде моего родителя. Когда он найдет, наконец,
работу, то отдаст все, что задолжает. В этом Пол никогда не сомневался. Он был
кристально честным человеком. Но мечтателем. Он приехал из Индианы. И как все
мечтатели из Индианы, он был весь из себя такой приятный, такой обходительный,
добродушный, сладкоречивый, что будь он замечен в кровосмесительной связи, и то
мир простил бы его. Когда он напяливал галстук что надо, когда трость и перчатки
были соответствующими, когда лацканы ложились плавно и башмаки не скрипели,
когда в животе булькало полкварты ржаного виски и на улице не слишком лило или
мело, тогда он обрушивал на вас такой поток горячей любви и понимания, что даже
торговцы всяким портновским прикладом, которых не брало никакое проникновенное
слово, бывали сражены на месте. Пол, когда у него все складывалось наилучшим
образом, мог подойти к человеку, любому человеку в этом Божьем мире, взять его
за отворот пальто и затопить любовью. Никогда я не встречал никого, кто обладал
бы такой силой убеждения, таким магнетизмом. Когда любовь начи-
564
нала подниматься в нем, чтобы выхлестнуть наружу, он был непобедим.
Пол говорил: "Начните с Марка Аврелия или Эпиктета, а дальше само пойдет". Он не
давал совета изучать китайский или зубрить провансальский: он начинал с падения
Римской империи. Моей мечтой в те дни было заслужить одобрение Пола, но ему
трудно было угодить. Он хмурился, когда я показывал ему "Так говорил
Заратустра". Хмурился, когда заставал меня сидящим с карликами и пытающимся
толковать смысл "Созидательной эволюции". Больше всего он не выносил евреев.
Когда появлялся Бунчек-закройщик с мелком в руке и метром, висящим на шее. Пол
становился чрезмерно вежлив и говорил снисходительным тоном. Он знал, что Бунчек
ни в грош его не ставил, но, поскольку Бунчек был правой рукой родителя, он его
обхаживал, осыпал комплиментами. Так что в конце концов даже Бунчек вынужден был
признать, что в Поле что-то есть, какое-то необыкновенное своеобразие, которое,
невзирая на его недостатки, заставляет всех чувствовать расположение к нему.
Внешне Пол был сама жизнерадостность. Но в душе у него царил мрак. Время от
времени Кора, его жена, вплывала в ателье и с глазами полными слез умоляла
родителя повлиять на Пола. Они обычно стояли у круглого стола подле окна и тихо
переговаривались между собой. Она была красивой женщиной, его жена, высокой,
статной, голос -- глубокое контральто, которое, казалось, дрожало от
сдерживаемой муки, когда она называла имя Пола. Я мог видеть, как родитель
кладет руку ей на плечо, утешая и без сомнения обещая сделать все возможное. Она
любила родителя, мне это было видно. Она обычно стояла вплотную к нему и
заглядывала в глаза так, что невозможно было устоять. Иногда родитель надевал
шляпу и они вместе спускались на лифте, держась за руки, словно направлялись на
похороны. Они шли снова искать Пола. Никто не знал, где его искать, когда у него
начинался очередной запой. На несколько дней он исчезал из поля зрения. Ну и
конечно, однажды он объявлялся, подавленный, кающийся, приниженный, и умоляя
всех простить его. Одновременно он протягивал свой костюм, чтобы его почистили
от грязи и пятен блевотины, подштопали на коленях.
После запоев Пол бывал особенно красноречив. Он разваливался в одном из глубоких
кожаных кресел -- перчатки в одной руке, тросточка -- между ног, и закатывал
речь о Марке Аврелии. После больницы, где ему вылечили свищ, он стал говорить
еще лучше. То, как он усаживался в большое кожаное кресло, заставляло меня
думать, что он приходил в ателье явно потому, что нигде больше не мог
565
найти столь располагающего сиденья. Процедура усаживания в кресло и вставания с
него была мучительной. Но когда она благополучно завершалась. Пол, казалось, был
на седьмом небе от счастья, и речь струилась с его уст волнами бархата. Родитель
был готов слушать его день напролет. Он частенько повторял, что Пол не лезет за
словом в карман, и на его языке это означало, что лучше Пола нет на свете
человека и что у него пылкая душа. И когда Пол чересчур мучился угрызениями
совести, заказывая очередной костюм, родитель успокаивал его, приговаривая:
"Ничто не может быть слишком хорошо для тебя. Пол... ничто!"
Должно быть, Пол тоже распознал в моем старике родственную' душу. Никогда прежде
не доводилось мне видеть двух людей, глядевших друг на друга с таким восторгом
обожания. Порой они стояли друг против друга и смотрели один другому в глаза,
пока не выступали слезы. Это правда, ни тот, ни другой не стыдился своих слез --
вещи, о которой нынешний мир, похоже, совсем позабыл. Я как сейчас вижу
простоватое веснушчатое лицо Пола, его довольно толстые губы', которые
подергивались, когда родитель в тысячный раз повторял ему, какой он чертовски
замечательный парень. Пол никогда не говорил с родителем о вещах, в которых не
разбирался. Но о чем-то простом, обиходном он рассуждал с такой серьезностью,
выказывая такую бездну доброты, что душа родителя, казалось, воспаряла к
небесам, и когда Пол уходил, вид у него становился похоронным. Он уединялся в
своем крохотном уютном кабинете и сидел там в тишине и одиночестве, глядя,
словно в трансе, на ряды проволочных корзинок, заполненных неотвеченными
письмами и неоплаченными счетами. Когда я видел его в подобном состоянии, это
обычно так действовало на меня, что я тихонечко ускользал вниз по лестнице и
отправлялся домой по Пятой авеню до Бауэри, от Бауэри до Бруклинского моста, там
через мост и мимо вереницы дешевых ночлежек, протянувшихся от здания
муниципалитета до Фултон-Ферри. И если дело происходило летним вечером и у
дверей ночлежек толпились праздные обитатели, я жадно вглядывался в их
изможденные фигуры, думая, сколь много среди них таких, как Пол, и я не понимаю
в жизни что-то такое, что делает этих явных неудачников привлекательными для
других. Счастливчиков-то я повидал, когда они были без штанов; я видел их
скрюченные позвоночники, хрупкие кости, их варикозные вены, опухоли, впалые
груди, толстые животы, отвисшие от того, что столько лет мотались, как бурдюки.
Да, я хорошо знал все расфуфыренные ничтожества -- у нас
566
в списке числились лучшие семьи Америки. А какие нам представали гной и грязь,
когда они вываливали перед нами свое грязное белье! Можно было подумать, что,
раздеваясь перед своим портным, они испытывали потребность выплеснуть и всю
мерзость, что скопилась в прикрытых сверху выгребных ямах, в которые они
превратили свои души. Все эти красивые болезни от скуки и богатства. Разговоры о
себе ad nauseam*. Вечно "я", "я". Я и мои почки. Я и моя подагра. Я и моя
печень. Когда я думаю о жутком геморрое Пола, о его восхитительном свище,
который ему вылечили, о всей той любви и откровении, что ему принесли его
опасные раны, он представляется мне не человеком нашего века, но родным братом
Моисея Маймонида, который, будучи в плену у мусульман, оставил нам поразительные
научные трактаты о "геморроях, бородавках, чирьях" и прочем.
Все эти люди, в которых родитель не чаял души, умирали быстро и внезапно. Пола
смерть настигла, когда он был на море. Он утонул близ берега, где воды было по
колено. Сказали: сердечный приступ. И вот в один прекрасный день из лифта вышла
Кора, облаченная в траур, и залила слезами все ателье. Никогда она не казалась
мне такой красивой, такой милой, такой соблазнительной. Особенно ее зад -- я
помню, как ласкающе облегал бархат ее фигуру. Опять они стояли у круглого стола
близ окна, но на сей раз у нее ручьем текли слезы. И опять родитель надел шляпу,
и вниз они спустились на лифте, держась за руки.
Вскоре после этого родитель, по какой-то непонятной прихоти, заставил меня
навестить жену Пола и принести ей мои соболезнования. Когда я позвонил в двери
ее квартиры, меня била дрожь. Я почти ждал, что она выйдет абсолютно голой,
может быть, с траурной лентой через груди. Я совершенно потерял голову от ее
красоты, ее возраста, ее схожести с дурманящим растением из Индианы, от ее
духов. Она встретила меня в траурном платье с низким вырезом, красивом
облегающем платье из черного бархата. Я впервые оказался тет-а-тет с женщиной,
недавно лишившейся мужа, женщиной, чьи груди, казалось, рыдали навзрыд. Я не
знал, что мне говорить, особенно о Поле. Я заикался и краснел, и когда она
предложила сесть рядом с ней на кушетку, от неловкости чуть не упал на нее.
Сидим на низкой кушетке, в комнате разливается приглушенный свет, ее крутое
бедро трется о мое, мой молодец рвется в бой, и вся эта бодяга о Поле, о том,
какой ___________
* До тошноты (лат.)
567
он был замечательный, наконец, я наклонился над ней и, не говоря ни слова,
задрал ей платье и заправил молодца куда следует. И когда я начал охаживать ее,
она разразилась стенаниями, исступленными и отчаянными, прерываемыми судорожными
всхлипами и воплями восторга, и боли, повторяя без конца: "Этого я от тебя не
ждала.. этого я от тебя никогда не ждала!" И когда все было кончено, она содрала
с себя бархатное платье, красивое траурное одеяние с низким вырезом, и привлекла
к себе мою голову и сказала: целуй меня, и стиснула своими сильными руками так,
что чуть не переломила пополам, и стенала, и горько рыдала. А потом встала и
несколько минут ходила нагая по комнате. И наконец опустилась на колени перед
кушеткой, на которой я лежал, и сказала слабым, полным слез голосом: "Ты
обещаешь любить меня всегда, правда? Обещаешь?" Да, отвечал я, шуруя одной рукой
у нее меж ног. Да, отвечал я, и сказал себе, каким же придурком ты был, что ждал
так долго. Она исходила соком у меня под рукой, такая по-детски наивная, такая
доверчивая, почему бы кому-то было не прийти и не понять, что к чему. Она была
легкой добычей.
Забавница и шутница! Регулярно, каждый сезон случалось несколько смертей. Когда
это бывал славный парень вроде Пола или Джулиана Легри, когда буфетчик, который
ковырял в носу ржавым гвоздем, -- сегодня дружелюбный и приветливый, завтра
мертвый, -- но с регулярностью смены сезонов старые кретины отдавали концы один
за другим. Alors* ничего не оставалось, как перечеркивать наискось красными
чернилами правую колонку в гроссбухе и помечать: "УМЕР". Каждая смерть приносила
небольшой заказ -- новый черный костюм или же черные повязки на левый рукав
пальто. Те, кто заказывал траурные повязки, были, как говорил родитель,
скупердяями. И это было так.
Умирали старики, и на их место приходила светская молодежь. Светская, молодежь!
Этот боевой клич раздавался на авеню всякий раз, когда у нас появлялись фраки на
продажу. Славной бандой молодых хлыщей была она, эта светская молодежь.
Картежники, ипподром