вистые бедра сплетаются в куфические письмена: не то
длинноногие шлюхи, не то отощавшие бакланы, не то онемевшие гурии. С оттенком
мавританского фатализма все пухлое здание Корана в переплете из белой слоновьей
кожи тяжестью своих каменных грудей давит на Париж.
На Монмартр спускается ночь. Ночь воцаряется и на бульварах, ночь с небом цвета
адского пламени и -- от Клиши до Барбе -- орнаментом раскрытых гробниц. Мягкая
парижская ночь, словно лестница беззубых десен, на ступенях которой ухмыляются
вурдалаки. У подножия холма со всех сторон тихо журчат писсуары, давясь
огрызками размякшего хлеба. Именно ночью Сакре-Кер предстает во всей своей
протухшей красоте. В это время белизна его кожи и влажное каменное дыхание давят
на кровь, как клапан. Ночь; Париж освобождается от своей белой лихорадочной
крови. Песчинки времени сыплются сквозь отверстия ксилофона, круглая тарелка
луны тревожным звоном возвещает о его конце, серое вещество плавится в черепе.
Перевернутым цилиндром опускается ночь, и изысканные цветы ума, желтые нарциссы
и белые маковки, превращаются в сырую, бесформенную массу. На самой вершине
монмартрского холма под сводом синего неба гигантские каменные кони бесшумно
грызут удила. От стука их копыт на северном Шпицбергене и на южной Тасмании
содрогается земля. Весь земной шар вращается на мягкой оси бульваров. Вращается
быстрее и быстрее. Быстрее и быстрее; а музыканты по ту сторону стены
настраивают свои инструменты. И вновь я слышу вступительные такты танца -- танца
дьявола с ядом и шрапнелью, танца пламенеющих сердец, вспыхивающих и вопиющих в
ночи.
На высоком холме, в весеннюю ночь, один во чреве кита, вишу я вверх ногами с
налившимися кровью глазами и белыми, как трупные черви, волосами. Одно чрево,
одно тело, один гигантский кит, догнивающий, как зародыш, под погасшим солнцем.
Люди и вши, вши и люди, безостановочно устремляющиеся к свалке личинок. Вот
весна, о которой пел Иисус на кресте с губкой у окровавленного рта под лягушечий
хор. Ни следа ржавчины, ни нотки меланхолии. В черном горячечном сне голова
бессильно клонится к паху, прошлое медленно погружается в океан забвения,
небесный образ пригвожден и забрызган грязью. В каждом чреве -- скрежет железных
подков, в каждой могиле -- рокот патронных гильз. Чрево и гильза; а в ложбине
чрева великовозрастный дебил собирает лютики. Че-
634
ловек и конь сливаются в одно: руки мягки, копыта раздвоены. С красными зрачками
и огневеющими гривами несутся они стройной кавалькадой. Весна врывается в ночь
рокотом водопада. Врывается на крыльях кобылиц со вздыбленной гривой и
дымящимися ноздрями.
Миную гирлянду надгробий на рю Коленкур. Капает теплый весенний дождь. Подо мною
-- маленькие белые часовенки, где покоятся усопшие. Сквозь тяжелую решетку моста
на землю падают неровные тени. Пробивающаяся местами трава зеленеет ярче, чем
днем -- эта вспоенная электричеством флора индустриальной эры. Чуть дальше
набредаю на мужчину и женщину. На ней соломенная шляпа. В руке у женщины зонт,
но она не спешит раскрыть его. Приближаясь, слышу, как с ее губ слетает: C'est
une combinaison*, -- и, полагая, что речь идет о принадлежности дамского
туалета, навостряю уши. Увы, на уме у нее, похоже, совсем другого свойства
"комбинация": от нежной парочки скоро начинают лететь пух и перья. --
Combinaison!** -- истошно повторяет она, без лишних церемоний молотя своего
спутника зонтом. А он, бедолага, только растерянно повторяет: -- Mais nоn, ma
petite, mais поп!***
Эта маленькая сценка доставляет мне живейшее удовольствие -- не потому, что она
с таким рвением орудует зонтом, а потому, что у меня выскочило из памяти второе,
скрытое значение этого слова. Оборачиваюсь направо и вдруг узнаю в петляющей,
кривой улочке тот Париж, до истоков которого всегда мечтал докопаться. Ведь
можно знать наизусть любую парижскую улицу и при этом вовсе не знать Парижа. Но
когда ты забыл, где находишься, и с небес мягко капает дождь, тогда
инстинктивно, на ощупь находишь улицу, которую в своих снах исходил вдоль и
поперек. И вот она предстает перед тобою наяву...
Некогда, проходя по этой улице, я увидел лежащего на тротуаре человека. Он лежал
на спине с распростертыми в стороны руками, будто его только что сняли с креста.
Ни один из прохожих, ни одна душа не сделали попытки приблизиться к нему, дабы
убедиться, жив он или нет. Так и лежал он с распростертыми руками, не делая ни
малейшего движения, не испуская ни малейшего вздоха. Подойдя вплотную, я
убедился, что он жив. Он тяжело дышал, а с губ стекала тоненькая струйка
табачного сока. Дойдя до угла, я обернулся; мне было любопытно, что будет
дальше. И, не успел обернуться, как в мои уши ворвался громкий
___________
* Это надувательство! (фр.).
** Надувательство (фр.). }
*** Да нет же, нет же, малышка! (фр.).
635
взрыв смеха. Внезапно подворотни и фасады магазинов оказались до отказа
заполнены людьми. Вся улица ожила в мгновение ока. Уперев руки в боки, мужчины и
женщины надрывались от хохота. Не без труда пробившись сквозь толпу, собравшуюся
у края тротуара, я вернулся на прежнее место. Мне была непонятна причина этого
внезапного оживления, этого спонтанного приступа веселья. Наконец я снова
поровнялся с телом лежавшего на обочине человека. Он лежал на спине, как прежде.
Над ним стояла собака, с явным удовольствием помахивая хвостом. Стояла,
уткнувшись носом в распахнутую ширинку лежавшего. Так вот почему все так
заразительно смеялись. Я попытался последовать их примеру, но тщетно. Из моих
челюстей не вышло ни звука. Мне стало грустно, невыносимо грустно, грустнее, чем
когда-либо в жизни. Не знаю, что тогда на меня нашло...
Вспоминаю все это, поднимаясь по кривой, петляющей улице. Дело было как раз
против мясной лавки, над витриной которой нависал красный с белым тент. Перехожу
дорогу и вновь вижу на мокром асфальте, в том самом месте, где лежал тогда
невезучий бродяга, тело человека с распростерть1ми в стороны руками. Подхожу,
чтобы хорошенько рассмотреть его. Да, несомненно это он самый, только сейчас его
ширинка застегнута и он мертв. Наклоняюсь, дабы безошибочно убедиться в том и в
другом. Все так. Это тот же человек, и он мертв. Медленно разгибаюсь и отхожу
прочь. На углу замедляю шаг. Чего я жду? Стою на одной ноге, готовясь заслышать
оглушительный взрыв смеха, с такой остротой врезавшийся мне в память. Ни звука.
На улице ни души. Не считая меня самого и мертвеца против мясной лавки. Может
быть, я сплю? Поднимаю глаза к названию улицы. Быть может, оно мне знакомо, быть
может, если я не сплю, я узнаю его? Дотрагиваюсь до ближайшей стены, отрываю от
приклеенной к ней афиши узкую полоску. Секунду держу ее в руках, затем комкаю и
бросаю в канаву. Маленький тугой комочек бодро отскакивает от асфальта и летит
дальше, приземляясь в сияющей луже. Судя по всему, это не сон. В момент, когда я
убеждаюсь, что не сплю, меня охватывает жуткий страх. Ведь если я не сплю,
значит я свихнулся. И, что еще хуже, если я сошел с ума, мне так и не удастся
никого убедить в том, что я спал или бодрствовал. Но, может, и не будет никакой
необходимости что-либо кому-то доказывать, снисходит откуда-то успокаивающая
мысль. Ведь я -- единственный, кому это известно. Я -- единственный, кого гложут
сомнения. Чем больше я об этом думаю, тем вернее убеждаюсь, что всерьез меня
тревожит не то, вижу я сон или сошел с ума, а совсем другое: тот человек, что
лежит на обочине с распростертыми рука-
636
ми, -- не я ли это? Ведь если во сне -- или в смерти -- можно выходить за
пределы собственного тела, тогда нельзя исключать возможность, что однажды
покинешь его навсегда. И будешь вечно блуждать -- бестелесно, безлико,
безымянно; станешь бесприютной душой, безразличной ко всему на свете,
бессмертной, может статься, непогрешимой, как сам Господь Бог; кто знает?
Мое тело: в скольких местах оно побывало, и все они -- вовсе незнакомы, никак не
связаны с моим я. Сам бог Аякс, похоже, тащил меня за волосы по дальним улицам
самых далеких городов -- самых невообразимых городов... Квебек, Чула Виста,
Браунсвилль, Сюрень, Монте-Карло, Черновцы, Дармштадт, Канарские острова,
Каркасон, Кельн, Клиши, Краков, Будапешт, Авиньон, Вена, Прага, Марсель, Лондон,
Монреаль, Колорадо Спрингс, Империэл Сити, Джексонвиль, Шайенн, Омаха, Таксон,
Блю Эре, Талахассй, Шамони, Гринпойнт, Парадайз Пойнт, Пойнт Лома, Дархэм,
Джуно, Арль, Дьепп, Экс-ла-Шапель, Экс-ан-Прованс, Гавр, Ним, Эшвиль, Бонн,
Херкимер, Глендейл, Тикондерога, Ниагара Фоле, Спартанберг, озеро Титикака,
Осснинг, Дэннмора, Наррагансетт, Нюрнберг, Ганновер, Гамбург, Лемберг, Ниддс,
Калгари, Галвестон, Гонолулу, Сиэтл, Отей, Индианополис, Фейрфилд, Ричмонд,
Орандж-Корт-Хаус, Калвер Сити, Рочестер, Ютика, Пайн-Буш, Карсон Сити, Саутолд,
Блю Пойнт, Хуарес, Минеола, Спутен Дювил, Потакет, Уилмингтон, Куганз-Блафф,
Норт Бич, Тулуза, Перпиньян, Фонтене-о-Роз, Уитком-ин-зе-Мур, Мобиль,
Лювесьен... Во всех и каждом из этих мест со мной что-то случалось, подчас
фатальное. Во всех и каждом из этих мест оставлял я на тротуаре мертвое тело с
распростертыми руками. Во всех и каждом из этих случаев склонялся, чтобы
хорошенько рассмотреть себя, убедиться, что лежащее тело не дышит и что это тело
-- не одно из моих бесчисленных я, но я сам. И так продолжалось -- продолжалось
без конца. И вот я опять скитаюсь, еще живой, но когда начинает капать дождь и я
начинаю бесцельно бродить по улицам, я слышу, как позади с клацаньем падают мои
бесчисленные я, и спрашиваю себя:
что дальше? Можно было предположить, что испытаниям, выпадающим на долю тела,
есть предел; оказывается -- нет. Так высоко взмывает оно над страданием и болью,
что когда все, кажется, окончательно убито, -- и тогда остается ноготь на
мизинце или клок волос, которые дают побеги; и эти-то бессмертные побеги никогда
не иссякают. Таким образом, даже когда вы безоговорочно мертвы и забыты,
находится какая-то ничтожно малая частица вашего существа, способная дать побег,
и эта частица выживает, сколь бы мертвым ни оказалось прошедшее будущее.
Потому-то в один прекрасный день после полудня я
637
стою под немилосердно жгучим солнцем на маленьком вокзальчике в Лювесьене;
значит, ничтожно малая частица меня выжила и дала побег. За окнами -- час, когда
принимают биржевые сводки, -- как говорят, приходящие "по воздуху". В бистро,
что напротив вокзала, затаилась машина, в машине затаился человек, а в человеке
затаился голос. И этот голос -- голос стопроцентного взрослого кретина --
диктует: "Американская алюминиевая"... "Американская телеграфная и
телефонная"... -- Он диктует по-французски, и оттого сводка звучит еще более
нелепо. И вдруг повторяется история Иакова, вступившего на золотую лестницу: ухо
ловит восхитительные райские гармонии. Подобно гейзеру, забившему ослепительно
чистой струей посреди бесплодной пустыни, на сцену скопом выныривает вся
Америка: "Америкэн Кэн", "Америкэн Тел энд Тел", "Атлантик энд Пасифик",
"Стандард Ойл", "Юнайтед Сигарз", отец Джон, Сакко и Ванцетти, "Юнида Бискит",
"Сибоард Эйр Лайн", Саполио, Ник Картер, Трикси Фриганца, Фокси Грэндпа,
Голд-Даст-Твинз, Том Шарки, Валеска Суратт, адмирал Шли, Милли де Леон, Теда
Бара, Роберт Э. Ли, Маленький Немо, Лидия Пинкхэм, Джесс Джеймс, Энни Оукли,
"Даймонд" Джим Брейди, "Шлиц-Мильвоки", Хемп Сент-Луис, Дэниел Бун, Марк Ханна,
Александр Доуи, Кэрри Нейшн, Мэри Бейкер Эдди, принцесса Покахонтас, Фэтти
Арбакл, Рут Снайдер, Лилиан Рассел, "Слайдинг" Билли Уотсон, Ольга Нетерсол,
Билли Санди, Марк Твен, "Фримен энд Кларк", Джозеф Смит, "Неукротимый" Нельсон,
Эме Семпл Макферсон, Хорэс Грили, Пэт Руни, Перуна, Джон Филип Соуза, Джек
Лондон, Бейб Рут, Харриет Бичер-Стоу, Аль Капоне, Эйб Линкольн, Бригэм Янг, Рип
Ван Винкль, "Крейзи Кэт", "Лиггет энд Майерс", "Холрум Бойз", "Хорн энд
Хардарт", Фуллер Брага, "Катценяммер Кидс", "Грустный" Гас, Томас Эдисон,
Буффало Билл, "Йеллоу Кид", Букер Т. Вашингтон, Чолгош, Артур Брисбейн, Генри
Уорд Бичер, Эрнест Сетон Томпсон, Марджи Пеннетти, "Ригли Сперминт", дядюшка
Римус, Свобода, Дэвид Харум, Джон Пол Джонс, "Грейп Нате", Агинальдо, Нелл
Бринкли, Бесси Мак-Кой, Тод Слоун, Фрицци Шефф, Лафкадио Хирн, Анна Хелд,
маленькая Ева, "Омега Ойл", Мэксин Эллиот, Оскар Хаммерстайн, Восток, братья
Смит, Збышко, Клара Кимбалл Янг, Пол Ривир, Сэмюэл Гомперс, Макс Линдер, Элла
Уилер Уилкокс, "Корона-Корона", Ункас, Генри Клей, "Вулворт", Патрик Генри,
Кремо, Джордж Ч. Тайлау, "Лонг Джон", Кристи Мэтьюсон, Аделина Джини, Ричард
Карл, "Свит Кэпоралз", "Парк энд Тилфордз", Джин Иглз, Фанни Херст, Ольга
Петрова, "Иейл энд Таун", Терри Макговерн, Фриско, Мэри Кэхилл, Джеймс Дж.
Джефрис, Эванджелина, "Сирз-Робэк", салат "сальмагунди", "Дримлэнд",
638
П. Т. Барнум, луна-парк, Гайавата, Билл Най, Пэт Маккэ-рен, "Раф Райдерз", Миша
Элман, Дэвид Беласко, Фэррэгат, "Волосатая обезьяна", Миннегага, "Эрроу
Колларз", "Cap райз", "Сан-Ал", Шенандоа, Джек Джонсон, "Маленькая церковь за
утлом", Кэб Каллоуэй, Элейн Хаммерстайн, "Кид" Маккой, Бен Ами, Уида, "Пекс Бэд
Бой", Патти, Юджин В. Дебс, "Делавэр энд Лэкауэнна", Карло Треска, Чак Коннорс,
Джордж Эйд, Эмма Голдман, Сидящий Бык, Пол Дресслер, "Чайлдз", "Музей Губерта",
"Бам", Флоренс Миллс, Аламо, Пикок Элли, Помандер Уок, золотая лихорадка,
Шипшед-Бей, "Душитель" Льюис, Ми-ми Агулья, хор Гильдии парикмахеров, Бобби
Уол-"Пар-кер", м-с Лесли Картер, "Полицейская газета", печеночные пилюли
Картера, "Бастанобиз", "Пол энд Джоз", Уильям Дженнингс Брайен, Джордж М.
Коухен, Свами Вивекананда, Садакиши Хартман, Элизабет Гарли Флинн, "Монитор" и
"Мерримак", кэбмен Снаффи, Дороти Дике, Амато, Сильвестр "Великий", Джо Джексон,
Банни, Элси Дженис, Айрин Франклин, блюзы Бийл-стрит, Тед Льюис, "Вайн", "Вумэн
энд Сонг", кетчуп "Блю Лейбл", Билл Бейли, Сид Олкотт, "У веселой Женевьевы" и
-- совсем далеко -- "Берега Уобоша"*...
Все американское набегает скопом. И с каждым именем связаны тысячи интимных
подробностей моей жизни. Какому из французов, встречающихся мне на улицах, может
прийти в голову, что я ношу в своей черепной коробке целый словарь имен? И с
каждым именем -- жизнь и смерть? Когда я хожу по улицам с
зачарованно-восхищенным видом, ни одной собаке невдомек, по какой улице я иду.
Разве дано ей знать, что я совершаю прогулку под Великой Китайской Стеной? На
моем лице не отражается ничего: ни страдание, ни радость, ни надежда, ни
отчаяние. Я брожу по улицам со смиренным выражением кули. Мне доводилось видеть
поруганные поля, разграбленные дома, распавшиеся семьи. Каждый город, в котором
я побывал, убивал меня: так необъятна была в нем нищета, так бесконечен
печальный жребий. Я странствую из города в город, оставляя за собой длинный ряд
мертвых и клацающих я. Но сам. я неустанно продолжаю свое паломничество.
Продолжаю под аккомпанемент музыкантов, настраивающих свои адские инструменты...

____________
* Беспорядочный набор личных имен из всех областей современной и исторической
жизни США: общественных и политических деятелей, писателей, артистов,
спортсменов; названий фирм и их широко разрекламированных продуктов;
индустриальных и банковских компаний, транспортных монополий; ресторанов и кафе,
а также популярных ансамблей и героев криминальной хроники.
640
Вчера ночью я опять наведывался в Четырнадцатый округ. Опять набрел на кумира
моих юных лет Эдди Карни -- парня, которого не видел с тех пор, как переехал в
другой район. Высокий и тонкий, он был красив типично ирландской красотой. Он
безраздельно владел моим телом и душой. В Четырнадцатом округе было три улицы:
Первая Северная, Филмор Плейс и Дриггс Авеню. Ими замыкались пределы ведомого
мира. По ту сторону лежала Ультима Туле. То была эпоха горы святого Хуана, "Фри
Сильвер", Пиноккио, "Юниды". В гавани, неподалеку от рынка, стояли на приколе
военные корабли. Узкая, возле самой обочины, полоска асфальта дарила
велосипедистам возможность пулей промчаться на Кони-Айленд и обратно. В каждой
пачке сигарет "Свит Кэпорал" таилась фотография: то субретки, то чемпиона по
борьбе, то просто изображение флага. Ближе к вечеру Пол Сойер выставлял сквозь
решетку своего окна пивную банку и требовал кровяной колбасы. В это же время
мимо булочной возвращался домой -- и это событие немедленно приобретало
первостепенную важность -- Лестер Рирдон: высокий, рыжекудрый, аристократичный.
На южной стороне округа стояли дома адвокатов, врачей, политиков, актеров,
управление пожарной охраны, погребальная контора, протестантские церкви,
театрик, фонтан; на северной располагались жестяная фабрика, металлоремонтные
мастерские, ветеринарная лечебница, кладбище, здание школы, полицейский участок,
морг, скотобойня, рыбный рынок, клуб демократической партии. Страх внушали
только три человека: погрязший в библейских речениях старик Рэмзей, разносчик
слухов и сплетен, бесноватый Джордж Дентон и док Мартин, безжалостный борец с
грызунами. Обитатели округа без труда подразделялись на отчетливо обозначенные
типы: фигляров, темных мужиков, параноиков, мотыльков, психов, зануд, пьяней,
врунов, лицемеров, шлюх, садистов, подлипал, скряг, фанатиков, педиков,
уголовников, праведников, аристократов. Дженни Мейн была местная кокетка. Элфи
Бечи был мошенник. Джо Геллер был нытик. Стенли был мой первый друг. Стенли
Воровски; он был первым, кого я научился уважать как личность. Стенли был
аферист. Его не могло устрашить ничто, кроме ремня, который его старик держал в
задней комнате своей парикмахерской. Когда старику взбредало в голову поучить
сына уму-разуму, отчаянные крики Стенли можно было расслышать и на другом конце
квартала. В этом мире все делалось открыто, средь бела дня. Когда
Зилберстайн-брючник свихнулся, его разложили прямо на тротуаре перед собственным
домом и напялили на него смирительную рубашку. Его жена (она была тогда на
сносях) пришла в такой ужас, что выкинула тут же на обочине дороги. Профессор
Мартин, неустра-
641
шимый гонитель крыс и прочих паразитов, как раз возвращался домой после
основательной поддачи. В карманах пальто он нес двух хорьков, и один из них
выскочил наружу. Стенли Воровски немедля загнал его в люк канализации, за что
столь же оперативно схлопотал синяк под глазом от профессорского сынка,
полоумного Харри. А на чердаке над красильной лавкой, по другую сторону улицы,
стоял Вилли Мейн со спущенными штанами и за милую душу дрочил. -- Бьерк! --
призывал он. -- Бьерк! Бьерк! -- Появилась пожарная машина; на него направили
струю из шланга. Его старик, известная пьянь, не придумал ничего лучше, как
вызвать полицию. Легавые не заставили себя ждать и исколошматили старика чуть не
насмерть. Тем временем в соседнем квартале Пэт Маккэррен поил своих дружков в
баре шампанским. Только что кончилось дневное представление, и девчонки из
кордебалета распихивались по задним комнатам со своими приятелями-моряками. А
бесноватый Джордж Дентон выезжал в своем фургоне, в одной руке поводья, в другой
-- библия. Во всю мочь надтреснутого своего голоса он вопил: "Поелику же вы
погрешите против одного из малых сих, погрешите вы против меня", -- или еще
какой-то бред в том же роде. А миссис Горман -- та стояла в дверях в грязном
халате, и ее сиськи наполовину вылезали наружу, а она приговаривала почтительно:
"Чу-чу-чу, чу-чу-чу!.. -- Она была из прихода отца Кэрролла на северной стороне.
-- Здрасьте, достопочтенный отец, какая хорошая погода сегодня утром!"
И вот вчера после обеда все это вновь нахлынуло на меня; и музыканты по ту
сторону стены, и танец, для которого они настраивают инструменты. Мы с Карлом
решили устроить себе небольшую пирушку. Накупили одних деликатесов: маслин,
томатов, редиски, сардин, сыру, мацы, бананов, яблочного компота, пару литров
четырнадцатиградусного алжирского. На улице было тепло и очень тихо.
Подзаправившись, мы сидели и курили, почти готовые соснуть: такой вкусной
оказалась провизия, и так удобны прямые стулья со светлой обивкой, и над крышами
домов стояла такая тишь, ч