аже не о
фанатиках, а просто-напросто простофилях, обо всех, кто позволил принести себя в
жертву во имя идей, утлы моего рта растягиваются в улыбке. Сожгите все корабли,
призываю я. Покрепче закупорьте бутылку с джинном Нового Иерусалима! Просто
прижмемся друг к другу, живот к животу, прижмемся не питая надежд! Чистые и
нечистые, праведники и злодеи, лунноликие и блинноликие, остроумцы и тугодумы --
пусть те и другие, смешавшись воедино, хоть несколько веков поварятся в этом
плавильном котле!
Либо мир повредился в рассудке, либо струна моего инструмента натянута
недостаточно туго. Заговори я темно и невразумительно, -- и меня тут же поймут.
Грань меж пониманием и непониманием не толще волоска; нет, еще тоньше -- она
меньше миллиметра, эта нить, протянутая в пространстве между Китаем и Нептуном.
Независимо от
520
того, сколь точно я формулирую свои мысли, она остается незыблемой; и здесь дело
не в точности, ясности и тому подобном. ("И тому подобное" в данном случае -- не
просто фигура речи!) Человеческий ум подвержен погрешностям именно потому, что
он -- слишком точный инструмент:
нити рвутся, встречая на пути эбен и кедр инородных материй, перетираясь об
узлы, связанные из волокон красного дерева. Мы рассуждаем о реальности как о
чем-то соизмеримом, вроде фортепианной гаммы или урока физики. А Черная Смерть
-- ведь она воцарилась с возвращением крестоносцев. А сифилис -- с возвращением
Колумба. "Реальность возьмет свое! Реальность первична", -- замечает мой друг
Кронстадт. Она вырастет из поэмы, написанной на дне океана...
Прогнозировать ее значит отклониться либо на миллиметр, либо на миллион световых
лет. Это отклонение -- сумма, вырастающая из пересечения улиц. Сумма --
функциональное нарушение, возникающее в результате стремления втиснуть себя в
систему координат. А сама система -- не что иное, как рекомендация, выданная
прежним работодателем; иными словами, рубец, оставленный в наследство былой
болезнью.
Это -- мысли, рожденные улицей, genus epileptoid*. Бывает, выходишь из дома с
гитарой и струны с визгом обрываются -- ибо сам замысел не укоренился достаточно
глубоко. Для того, чтобы вспомнить сон, глаза надо держать закрытыми и, упаси
Боже, не моргнуть. Малейшее дуновение -- и вся конструкция мигом разлетится. На
улице я отдаюсь на волю деструктивных, противоборствующих стихий, бушующих
вокруг меня. Позволяю всему окружающему играть с собой как с песчинкой.
Наклоняюсь, чтобы украдкой вглядеться в ход тайных процессов, скорее повинуюсь,
нежели руковожу ими.
Целые огромные блоки моей жизни безвозвратно утрачены. Они низвергнуты, обращены
в пыль, растворены в досужем трепе, бездумных поступках, воспоминаниях, снах.
Никогда не бывало так, чтобы я жил одной жизнью -- жизнью мужа, любовника,
друга. Нет, куда бы я ни попадал, во что бы ни ввязывался, у меня всегда было их
множество. Таким образом, все, что бы мне ни вздумалось обозначить как свою
историю, теряет очертания, тонет, вязнет в нерасторжимом слиянии с жизнями,
драмами, историями других.
Я -- человек Старого Света, семя, перенесенное ветром через океан, растение,
отказавшееся дать всходы на пло-
____________
* Genus epileptoid (искаж. лат.) -- буквально: эпилептического рода; здесь --
разновидность бреда.
521
дородной американской почве. Я принадлежу к тяжелому древу прошлого. Мои корни,
физические и духовные, роднят меня с европейцами -- с теми, кто были когда-то
франками, галлами, викингами, гуннами, татарами, невесть кем еще. Питательная
среда для моих тела и души -- здесь, где преобладают тепло и гниение. Я горд
тем, что не принадлежу этому столетию.
Ради интереса тех звездочетов, кто чувствуют себя неспособными на откровение,
прилагаю ниже несколько гороскопических штрихов на полях моей "Вселенной
Смерти"...
Я -- Рак, краб, способный ползти влево, вправо, взад и вперед, как ему
заблагорассудится. Среда моего обитания -- дикие тропические места, а объект
промысла -- взрывчатые вещества, бальзам, мирра, яшма, изумруды и лапки
дикобраза. Уран предопределил мою неумеренную приверженность к противоположному
полу, горячим потрохам и грелкам. Но доминирует в моем гороскопе Нептун. Это
означает, что я состою из водянистой жидкости, что я непостоянен, благороден,
необязателен, независим и переменчив. А также задирист. Подложив под зад теплую
подушку, могу корчить из себя шута не хуже любого другого, под каким бы он ни
родился знаком. Таков автопортрет, в котором дискуссионно только то, чего нет:
якорь, колокольчик у локтя, небритая щетина, коровий круп. Короче говоря, я
бездельник, пустивший отведенный ему срок по ветру. В доказательство своих
трудов праведных мне совершенно нечего предъявить; за исключением моего гения.
Однако наступает момент -- даже в жизни досужего гения, -- когда приходится,
высунувшись в окно, исторгнуть из себя избыточное. Если вы гений, вам этого не
избежать -- хотя бы потому, что вам необходимо что-то свое, четкое, обозримое и
осязаемое, что в один прекрасный день не лопнет, как мыльный пузырь, не замрет,
как стрелки часов с восьмичасовым заводом! И чем больше балласта вы вышвырнете
за борт, тем сильнее возвыситесь над пиететом ваших соседей. Пока не обнаружите,
что находитесь один-одинешенек в стратосфере. Тогда привяжите себе на шею камень
и прыгайте -- ногами вниз. Последнее начисто излечит вас от навязчивой
склонности к толкованию сновидений, а заодно и от ртутного стоматита, вызванного
втираниями. Вам останется вволю грезить по ночам и вдосталь ржать по утрам.
И вот, с комфортом устроившись у стойки бара "Мальчик с пальчик" и глядя, как
снизу вплывают сквозь адские люки эти блинноликие господа в воротничках и
подтяжках, волоча за собой локомотивы, рояли, плевательницы, остается только
сказать себе: "Чудно! Чудно! Вся эта чертовщина
522
сама приходит ко мне на серебряном блюдечке! Чудно! Великолепно! Поэма
сложилась, пока я спал".
То немногое, что довелось мне постичь о писательском ремесле, сводится к
следующему: письмо -- это вовсе не то, что о нем принято думать. Возьмем,
например, Вальпараисо. Когда я произношу вслух это слово, оно начинает означать
нечто принципиально иное, нежели то, что оно означало до данной минуты. Под ним
может скрываться английская шлюха с выбитыми передними зубами, а может и бармен,
остановившийся посреди улицы в надежде привлечь потенциальных клиентов. Под ним
может прятаться серафим в шелковом хитоне, перебирающий легкими перстами струны
черной арфы. А может и одалиска с москитной сеткой, натянутой поверх крутого
зада. Оно может содержать любое -- или ни одно -- из этих значений, однако есть
нечто, в чем вы можете быть твердо уверены:
оно должно значить что-то иное, что-то новое. Вальпараисо -- оно всегда за пять
минут до конца света; его место -- на подступах к Перу, если смотреть с этой
стороны, а может быть, и дюйма на три поближе. Поправка: плюс-минус один
квадратный дюйм -- легко объяснима: вас лихорадит, под задом у вас теплая
подушка, а в ваших членах (примите во внимание, что и ортопеды не безгрешны)
колобродит Дух Святой. Иными словами, "исторгать из себя надобно теплое, а
поглощать холодное, -- как учит Тримальхион, -- ибо в центре всего -- матушка
наша земля, круглая и, подобно пчелиному соту, хранящая все благое"*.
А теперь, леди и джентльмены, воспользовавшись универсальным консервным ключом,
который я держу в руках, я с вашего позволения открою банку сардин. Этому
миниатюрному консервному ключику, что у меня в руках, без разницы, что вам
требуется вскрыть: банку сардин или аптечный прилавок. Как я уже не раз имел
честь упоминать, идет третий или четвертый день весны, и хотя весна эта скупая,
сиротливая, навевающая ностальгию, столбик термометра не дает мне спокойно
усидеть на месте. Кстати, вы, надо думать, полагаете, что в данный момент я
нахожусь на плас Клиши со стаканом аперитива. К слову сказать, это действительно
имело место, только два или три года назад. Аналогичным образом, я действительно
стоял у стойки бара "Мальчик с пальчик", но и это было давным-давно; тогда-то,
наверное, краб и начал подъедать меня изнутри.
Все началось в метро, в вагоне первого класса, со слов: "L'homme que j'etais, je
ne le suis plus"**. Проходя мимо
___________
* Аллюзия к роману римского писателя I века н.э. Петрония Арбитра "Сатирикон"
(эпизод "Пир у Тримальхиона").
** Я уже не тот, что прежде (фр.).
523
депо, я был снедаем двумя страхами кряду: одним -- что, подними я голову чуть
выше, и глаза выскочат из орбит, и другим -- что моя прямая кишка вывалится
наружу. Мои внутренности распирало так сильно, что в глазах зарябило и все
окружающее приобрело ромбовидное обличье. Подумалось: что будет, объяви однажды
весь мир выходной, дабы на досуге поразмышлять о воздействии газов на
человеческий организм. Наверняка в такой выходной случится столько самоубийств,
что для перевозки тел не хватит вагонов. Проходя мимо депо в Порт, вдыхаю
тошнотворную вонь, поднимающуюся от составов для транспортировки скота. Так-то
вот: весь сегодняшний и весь вчерашний день (речь веду, конечно, о дне трех- или
четырехлетней давности) быки и коровы простояли спина к спине, безмолвно потея
от ужаса. Их туши пропитаны ощущением надвигающейся гибели. Прохожу мимо; мой ум
как никогда ясен, мысли кристально чисты. Мне так не терпится выплеснуть их
наружу, что, кажется, я обгоняю их во тьме. Меня тоже снедает несказанный страх.
Меня тоже прошибает потом, по всему телу разливается парализующая истома, во рту
поднимается невероятная сухость, от меня тоже исходит ощущение конца. Я скольжу
мимо них, как письмо, падающее в почтовый ящик. Нет, не я: скользят мысли,
озарения, идеи, вместилищем которых мне выпало на долю быть. Идеи аккуратно
классифицированные, разложенные по конвертам, предварительно запечатанные,
маркированные, проштампованные. Они, эти идеи, разбегаются кругами, как кольца
телефонного провода. Жить с иллюзией или по ту сторону иллюзий? -- вот в чем
вопрос. Я бегу, а во мне растет устрашающе твердый ком с острыми, как у алмаза,
гранями; эти грани скрежещут по стеклам и переплетам окон, пролетающих на моем
пути. Скот в вагонах мычит и блеет. Агонизирует, скучившись в облаке теплой вони
собственных экскрементов. В мои уши снова вторгаются аккорды квартета Ля-минор,
душераздирающие вопли обезумевших струн. В меня вселился маньяк: он разит своим
смертоносным оружием вправо и влево и успокоится лишь с финальным громовым
взрывом всех инструментов. С чистым изничтожением -- в отличие от любого иного
и, следовательно, незавершенного. С таким, после которого уже некому будет
подтирать кровь с пола. Сверкающим, как колесо света, стремительно скатывающееся
к обрыву, а затем, через край, в черную бездну. Я, Бетховен, -- творец этого
колеса! Я, Бетховен, низвергаю его в небытие!
А теперь, леди и джентльмены, вы прибываете в Мексику. С этого момента все будет
красивым и изысканным, картинно-изысканным, картинно-красивым. Шаг за ша-
524
гом -- все более картинно-красивым и изысканно-картинным. Ни сушащегося на
веревках белья, ни подтяжек, ни теплых подштанников. Бесконечное лето, и все --
в строгом согласии с образцом. Лошадь -- так уж лошадь, а не что-то другое.
Паралич -- так уж подлинный, а не пляска святого Витта. Ни шлюх по утрам, ни
гардений в петлице. Ни пота, ни испарины, ни мертвых кошек на тротуарах. А если
губы, так уж объятые вечным трепетом. Ибо в Мексике, леди и джентльмены, всегда
знойный полдень, фуксии всегда в цвету, а что мертво, то мертво, а не
прикидывается таковым. Ложишься в цементный гроб, выключаешься, как газовая
горелка, и точка. Если ты преуспеваешь, Мексика -- это рай. Если не
преуспеваешь, это нищета, нет, хуже чем. нищета. Но никаких полунот, никаких
мелодических выкрутасов, никаких каденций. Или -- или. Или райская амброзия, или
грубая обработка почвы. Но никакого чистилища и никаких болеутоляющих. Или
Четвертая эклога*, или Тринадцатый аррондисман!**
В СУББОТУ, ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ
Это лучше, нежели читать Вергилия.
Суббота. Миновал полдень -- единственный и неповторимый в нескончаемой череде
календарных суббот, что, впрочем, не дает ни малейшего повода сближать этот
полдень с теми, что наступают по понедельникам или по четвергам. Я бодро кручу
педали велосипеда в сторону моста Нейи; позади уже остался крошечный
робинзоновский островок с башенкой на дальнем конце; венчающая башенку
миниатюрная статуя, кажется, вот-вот затрепещет в воздухе чутким колокольным
язычком; и на душе у меня -- такое ненарушимое чувство уюта и покоя, что кажется
попросту невероятным тот факт, что я родился не здесь, а в Америке. Тихая водная
гладь, рыбачьи лодчонки, железные столбы, стоящие на страже канала, лениво
ползущие сонные баржи, черные шаланды и торчащие яркими пятнами пиллерсы, ровная
безмятежность небес, неторопливые извивы реки, плавная линия возвышающихся над
долиной невысоких холмов, непрерывная смена и в то же
_____________
* Имеется в виду Четвертая эклога пастушеской поэмы Вергилия "Буколики",
воплощающая идиллическую картину "золотого века".
** Тринадцатый аррондисман (округ) -- один из округов Парижа; здесь -- символ
социального, материального и духовного неблагополучия.
525
время -- умиротворяющее постоянство ландшафта, неисчерпаемость жизни,
неостановимо пульсирующей под полотнищем трехцветного флага, -- вся неписаная
история Сены вольно входит в мои жилы и, без сомнения, войдет в жилы тех, кому
доведется следом за мною в какой-нибудь субботний полдень колесить по этим
берегам.
Переехав мост в Булони, неожиданно сворачиваю с дороги на Медон и по склону
холма спускаюсь к Севру. Проезжая пустынной улицей, замечаю маленький
ресторанчик под деревьями; сквозящее сквозь листву солнце высвечивает квадратики
столов. Спешиваюсь.
Есть ли на свете что-либо более восхитительное, нежели читать Вергилия или учить
наизусть Гете ("alles Ver-gangliche ist nur ein gleichnis"* и так далее)?
Представьте, есть: это устроить себе пиршество за восемь франков на свежем
воздухе в Исси-ле-Мулино. Pourtant je suis a Sevres**. Нет нужды подлавливать
меня на неточностях. Последнее время я, кстати, подумываю о том, чтобы написать
нечто вроде "Journal d'un Fou"***, предположительно обнаруженного в
Исси-ле-Мулино. А поскольку главный герой его по большей части списан с меня, то
трапезничаю я, натурально, не в Севре, а в Исси-ле-Мулино. Что, спрашивается,
может прийти на язык этому герою, когда мимо проплывает официантка с огромной
пивной бутылью? Не лови себя на ошибках, когда пишешь. Объяснять ошибки -- дело
биографов. Думаю о моем друге Карле, который вот уже четыре дня не может
справиться со словесным портретом женщины, ставшей объектом его очередного
шедевра. -- Не дается! Не дается! -- вздыхает он.. Ну хорошо, вступает в игру
герой "Дневника", позволь мне сделать это за тебя. Начни! -- вот что главное.
Допустим, нос у нее не орлиный. Тогда какой: тонкий, нежно очерченный, как у
серафимов? Разве в этом дело? Если портрет не задается с самого начала, то
потому, что ты описываешь не ту, кого имеешь в виду; больше думаешь о тех, кто
будет на него смотреть, нежели о сидящей перед тобой женщине. Вот еще один
пример -- Ван Норден. Тут уже два месяца как застрял на первой странице своего
романа. Каждый раз, что я его встречаю, у него наготове новый зачин. А потом --
затор. Вчера он сказал мне: -- Понимаешь, в чем моя проблема? Дело ведь не в
том, чтобы просто начать:
первая строка задает тональность всей книге. Вот что я придумал позавчера:
"Данте написал поэму о пр.......ей".
______________
* "Все быстротечное -- символ, сравнение" (нем.) -- финальная реплика второй
части "Фауста" (пер. Пастернака).
** И, тем не менее, я в Севре (фр.).
*** "Дневника сумасшедшего" (фр.).
526
Обязательно с отточием: у меня нет ни малейшего желания, чтобы меня разорвали на
части цензоры*.
Вдумайтесь: роман начинается с пр.......ей! С маленькой индивидуальной камеры
пыток, до которой, разумеется, не должно быть никакого дела цензорам! Любопытно,
не то же ли терзало старину Уитмена, когда он начинал поэму словами: "Я, Уолт,
тридцатишестилетний... Я прочен и крепок... Все предметы вселенной, сливаясь
воедино, стекаются отовсюду ко мне... Уолт Уитмен, космос, сын Манхэттена,
буйный, дородный, чувственный, пьющий, едящий, рождающий... Прочь затворы
дверей! И самые двери прочь с косяков!.. Сейчас или позже -- все равно для
меня... Я таков, каков я есть и не жалуюсь..."**
У Уолта всегда суббота после полудня. Если ему трудно описать женщину, он
признается в этом и обрывает описание на третьей же строке. А придет очередная
суббота, проглянет солнышко, -- и он, чем черт не шутит, добавит в своем
портрете недостающий зуб или лодыжку. Всему свое время, спешить некуда. Я
принимаю Время абсолютно". Не то что мой друг Карл: тот, наделенный живучестью
клопа, всегда готов наделать в штаны: как же, прошло четыре дня, а в руках у
него -- всего лишь контур будущего портрета. -- Решительно не могу представить
себе, что могло бы послужить причиной моей смерти, -- обожает приговаривать он,
-- ну разве что какой-нибудь непредвиденный несчастный случай. -- А
пофилософствовав и потерев ручонками, запирается в своей комнате избывать
собственное бессмертие. Ни дать ни взять клоп, закравшийся под обои.
Жаркое солнце стремится ко мне сквозь навес. А меня между тем пробирает озноб --
пробирает от сознания, что срок моего пребывания на земле иссякает так быстро.
Иссякает с каждой секундой. Слишкой скупой, чтобы сделать зарубку на память о
той, что уже отзвучала, я как одержимый вцепляюсь в секунду, спешащую ей на
смену... Есть ли что-либо более восхитительное, нежели читать Вергилия? Да вот
это! Растянувшийся до бесконечности миг, еще не обозначивший себя тиканьем или
боем, изначальный миг, перед которым меркнут ценности, различия, оттенки.
Спонтанный взлет ввысь и наружу из потаенных
__________
* В оригинале -- иронический обыгрыш: английское слово hell (букв. ад,
преисподняя) согласно цензурным установлениям в Великобритании и США в 20--30-е
годы входило в число непечатных.
** Здесь (и далее) -- вразброс цитируются строки из знаменитой поэтической книги
Уолта Уитмена "Листья травы" (пер. К. Чуковского).
527
глубин. Крик, не таящий в себе ни сокровенных истин, ни кладезей вековечной
мудрости. Бессмысленное бормотание, нечленораздельный лепет, обращенный ко всем
и каждому, без учета наречий и языков. Лепет, в котором грань между разумом и
безумием тонка до неразличимости. Лепет, в котором все просто до идиотизма.
Блаженный дурман, с высот которого скатываешься на луг доброго здравомыслия, где
обитают Вергилий, Данте, Монтень и все остальные, певшие лишь об одном -- о
восторге мига, единственного бесконечного мига, эхом отозвавшегося в вечности...
Бормотание и лепет. Обращенный ко всем и каждому. Миг, когда я подношу стакан ко
рту, краешком глаза следя за мухой, уютно примостившейся на моем мизинце; и муха
так же неотторжима от этого мига, как рука, стакан, который она держит, пиво,
пенящееся в стакане, или мысли, которые оно рождает и оно же уносит в забвение.
Миг, открывающий мне, что нет смысла доверяться дорожным указателям типа "В
Версаль" или "В Сюрень", проще сказать -- всем и всяческим указателям; посещать
стоит только те места, куда указатели не зовут. Миг, когда пустынная улица, на
которой я остановился перевести дух. вдруг оказывается полным-полна народу, а
все примыкающие к ней оживленные проспекты -- безлюдными. Миг, когда венцом
ожиданий становится любая забегаловка, лишь бы путь в эту забегаловку не был
кем-то подсказан. На тарелке передо мною -- лучшая пища на свете, хотя,
признаться, сквернее едать мне не доводилось. Хлеб, до которого не снизойдет
никто, кроме гения: он всегда под рукой, без особых проблем усваивается и -- им
не объешься. -- Как вам рокфор, ничего? -- интересуется официантка. Не то слово:
божественен! Это самый прогорклый, самый червивый, самый омерзительный рокфор,
какой когда-либ