о выходил из недр сыроварни; в нем копошатся черви, во время оно
глодавшие плоть Данте, Вергилия, Гомера, Боккаччо, Рабле, Гете, вообще все
черви, появлявшиеся на свет и находившие прибежище в сыре. Чтобы питаться им,
надо быть гением. И я, Мигель-Федор-Франсуа-Вольфганг-Валентайн Миллер, готов
влезть в этот сыр с головой.
Подъезд к мосту вымощен булыжником. Я еду так медленно, что каждый из них
успевает послать четкий сигнал моему спинному хребту, а тот, в свою очередь, --
в клетку из кожи и костей, в которой, посверкивая огнями своих семафоров,
безраздельно владычествует medulla oblongata*. Предусмотрительно оглядевшись
вправо и влево, въезжаю на севрский мост -- или любой другой, текут ли под
________
* Продолговатый мозг (лат.).
528
ним воды Сены, Марны, Луары, Урк, Од или Ло, реки Щэннон или Лиффи, Ист-Ривер
или Гудзона, Миссисипи, Колорадо, Амазонки, Ориноко, Иордана, Тигра, Иравади.
Пересекая севрский мост, пересекая любой из мостов (а я пересек их все, не
исключая и тех, что вознеслись над Нилом, Дунаем, Волгой, Евфратом), я изрыгаю
во всю мощь своих легких то, что некогда выкрикнул одержимый, впоследствии
получивший известность под именем апостола Павла: -- Смерть, где жало твое? --
За моей спиной -- Севр, впереди -- Булонь; но то, что течет подо мною -- Сена,
рождающаяся в неведомых далях из мириад безымянных ручьев, плавная струя,
выходящая на поверхность из-под миллиардов корней, невозмутимое зеркало,
неостановимо влекущее вперед облака и дарящее мир былому, Сена, неустанно
стремящая вдаль свои тихие воды, пока между зеркалом и облаками свершаю свое
поперечное движение я: я, завершенное целое, сложенное из миллионов частиц, я,
средоточие вселенной, подводящее итог ее бессчетным векам, я со всем, что
движется подо мною и плывет над моей головой, со всем, что пылает во мне, я и
все это, объятые общим ритмом движения, -- такая Сена, любая Сена, схваченная
планкой моста, по которому движется человек на велосипеде, -- чудо. Это лучше,
нежели читать Вергилия...
Возвращаюсь в Сен-Клу. Колеса медленно крутятся, спидометр в серой костяной
клетке отщелкивает метры, как кадры кинохроники. Мой манометр в полном порядке;
я держусь за руль велосипеда, и он меня слушается; спускаясь по холму, торможу
как положено; с неменьшим удовольствием я мог бы крутить педали на топчаке:
тогда надо мною сияло бы зеркало, а под ногами плыла история. Или наоборот. Со
всех сторон высвеченный солнцем, я безразличен ко всему, кроме игры света. Вот
слева от меня растет холм Сен-Клу, деревья склоняют ветви, даря мне полосы тени,
дорога стелется ровно и гладко, миниатюрная статуя сияет на башенке веселым
язычком колокола. Любое средневековье -- благо, осеняет оно историю или жизнь
отдельного человека. Стоит безоблачная погода, во все стороны протягиваются
тропинки, и все они -- под гору. Была б моя воля, я не стал бы разравнивать
проселочные пути, не стер бы с лица земли ни единого бугорка. Ведь с каждым
ухабом в сигнальной башне вспыхивает новый огонек. Мысленно помечаю все
оставленные позади неровности Дороги; отныне, чтобы воскресить ход моих
размышлений, понадобится лишь еще раз с закрытыми глазами проделать это
путешествие, еще раз ощутить кожей эти ухабы.
529
На мосту Сен-Клу спешиваюсь. Спешить мне некуда: так или иначе в запасе у меня
весь день. Поставив велосипед под деревом, направляюсь к писсуару. Все, что со
мною происходит, -- подарок судьбы, даже этот писсуар. Со вкусом облегчаясь,
разглядываю фасады домов, пока боковым зрением не замечаю скромного вида молодую
женщину, высунувшуюся из окна, чтобы получше рассмотреть меня. О, сколько раз
стоял я так, расслабившись у стены в улыбающемся, ласковом мире, жмурясь от
теплого солнца и внемля неугомонному птичьему пересвисту, чтобы внезапно
обнаружить без стеснения разглядывающую меня из открытого окна женщину, чья
улыбка дробится на мельчайшие крошки -- крошки, которые воробышки заботливо
собирают в клювики, дабы выпустить на земле, где-то рядом с писсуаром, -- там,
где мелодично журчит вода, где стоит мужчина с расстегнутой ширинкой, извергая
на эти тающие крошки кипящее содержимое своего мочевого пузыря. Пока стоишь так,
с душой и ширинкой нараспашку, вспоминается каждое отхожее место, куда ступала
твоя нога; в памяти воскресают все нежнейшие ощущения, все сладчайшие миги
прошлого; мозг преображается в подобие необъятного дивана, утопающего в мягких
подушках, а вся жизнь кажется долгой сиестой в знойный день, которому нет конца.
Меня вовсе не удивляет, что в центр парижского павильона на Чикагской выставке
американцы выдвинули... писсуар. Уверен, именно там -- его законное место, и,
поступая так, устроители воздали Франции подобающую ей дань. Хотя, пожалуй, и не
было острой необходимости водружать над этим экспонатом трехцветный стяг. Un реи
trop fort, со!* С другой стороны:
как побудить француза понять, что первое, что бросается в глаза заезжему
американцу, приводит его в восторг, пробирает, что называется, до самых печенок,
-- этот вездесущий писсуар? Как втемяшить французу в голову, что американца, с
ненасытным интересом разглядывающего pissotiere** или vespasienne**, как его ни
называть, изумляет прежде всего то обстоятельство, что он -- в гуще народа,
прекрасно осознающего необходимость время от времени опорожнять мочевой пузырь,
а раз так, то и обеспечить этот процесс всем, что для него требуется. Отдающего
себе отчет в том, что если этого не будут делать на публике, при свете дня,
наверняка будут делать в уединении. Счастливая нация, французы считают, что
облегчаться на улице ничуть не более предосудительно, нежели
________
* Это уж слишком! (фр.).
** Французские наименования санитарно-гигиенических приспособлений.
530
в подвальных клозетах, где на вас подозрительно поглядывает какая-нибудь старая
карга, бдительно следя, чтобы вы ненароком не нарушили заведенный порядок.
Я привык отливать часто и обильно, в чем принято усматривать признак напряженной
умственной работы. Так это или нет, должен признаться, что на улицах Нью-Йорка я
нередко впадаю в панику. Хожу, все время вычисляя в уме, где следующий
общественный туалет, и гадая, удастся ли мне до него дотерпеть. И если зимой,
когда вы голодны и без гроша в кармане, приятно пару минут провести в теплом
подвальном клозете, положение в корне меняется, как только приходит весна. Тогда
вас так и подмывает освободиться от выпитого в ясном свете солнца, среди людей,
которые сверху поглядывают на вас и улыбаются. Спору нет, быть может, женщина,
приседающая на горшок по естественной надобности, и не воплощает собой самое
завораживающее зрелище на свете; зато ни один нормальный человек не станет
отрицать, что созерцать мужчину, остановившегося возле жестяного желоба и
взирающего на людскую толчею с довольным, ублаготворенным, чуть рассеянным
видом, подметить в его глазах выражение неизъяснимого блаженства -- одно
удовольствие. И неудивительно: освободить переполненный мочевой пузырь -- одна
из величайших жизненных радостей.
Есть в Париже несколько писсуаров, в удовольствии посетить которые я никогда не
могу себе отказать. В их числе -- видавшее виды жерло у здания лечебницы для
глухонемых на углу рю Сен-Жак и рю дель Абе-дель-Эпе и еще один -- на
перекрестке рю д'Асса и рю Гинмер в Люксембургском саду. Здесь-то в одну
прекрасную весеннюю ночь, не помню в силу какого стечения обстоятельств, я и
обрел заново старого своего друга -- Робинзона Крузо. Погрузившись на всю ночь в
пленительную магию воспоминаний, в трепет и боль. В сладкую боль, в сладкий
трепет.
"Чудеса, выпавшие на долю этого человека, -- говорится в предисловии к первому
изданию книги, -- превосходят любые ожидания; жизнь одного смертного вряд ли
может вместить большее число самых разнообразных событию". Остров (ныне он
известен под именем Тобаго), лежащий в устье многоводной Ориноко в тридцати
милях -к северо-востоку от Тринидада. Тот самый, на котором "означенный Крузо в
одиночестве прожил целых двадцать ^восемь лет. Следы босой ноги на песке, так
выразительно вытисненные на обложке. Дикарь по имени Пятница. Зонтик... Чем эта
непритязательная сказка столь властно влекла к себе умы людей XVIII столетия?
Voici* Ларусс:
_____________
* Вот что пишет (фр.).
531
"...la recit des aventures d'un homme qui, jete dans une ile deserte, trouve les
moyens de se suffire et meme de se creer uri bonheur relatif, que complete
1'arrivee d'un autre etre humain, d'un sauvage, Vendredi, que Robinson a arrache
des mains de ses ennemis... L'interet du roman n'est pas dans la verite
psychologique, mais dans L'abondance des details minutieux qui donnent une
impression saissante de realite"*.
Итак, Робинзон Крузо не только отыскал способ продолжить существование, но и сам
создал для себя относительное счастье! Браво! Наконец-то перед нами человек,
способный удовольствоваться относительным, счастьем. Как это чуждо
англосаксонскому менталитету! Как по-язычески! Осовременив фабулу (т. е.
вывернув Ларусса наизнанку), мы тут же обнаружим в романе историю художника,
стремящегося выстроить вокруг себя целый мир, историю едва ли не первого
подлинного невротика -- человека, спровоцировавшего крушение собственного
корабля с тем, чтобы вырваться за пределы своей эпохи и зажить самостоятельной
жизнью в мире, который он смог бы добровольно разделить с другим -- тeте ип
sauvage**. Немаловажно, что, дав волю своему невротическому импульсу, он
действительно обретает относительное счастье, пусть и в одиночестве на
необитаемом острове, не имея под рукой, быть может, ничего, кроме старого ружья
и пары рваных штанов. Чистая доска плюс двадцать пять тысяч лет "прогресса"
после изгнания из рая, заложенные в его нервных клетках. Просветительская
концепция относительного счастья! А когда появляется Пятница (или Vendredi***),
хотя он всего лишь дикарь и не владеет понятным Крузо языком, крут замыкается.
Надо бы перечитать эту книгу еще раз; в какой-нибудь дождливый день обязательно
это сделаю. Это замечательное произведение, возникшее на головокружительном
гребне нашей несравненной фаустовской культуры. За краем горизонта уже ждут
своей очереди такие гиганты, как Руссо, Бетховен, Наполеон, Гете. Цивилизованный
мир не спит ночей, зачитывая его до дыр на девяносто семи существующих языках.
Это слепок с
___________
* "...повесть о приключениях человека, который, будучи выброшен на необитаемый
остров, находит средства к существованию и сам создает для себя относительное
счастье, дополняющееся появлением другого человека -- дикаря Пятницы, которого
Робинзон вырывает из рук его врагов... Достоинство романа заключается не в
психологической правде, но в обилии частных деталей, создающих впечатление
поразительной достоверности" (фр.).
** Он же дикарь (фр.).
*** Пятница (фр.).
532
реальности XVIII века. Отныне из вольных океанских просторов уже никогда не
вынырнет на поверхность необитаемый остров. Отныне, где бы ты ни родился, ты --
на необитаемом острове. В душе каждого затаился уголок собственной окультуренной
пустыни -- островок собственного я, на который его выбросила буря; вопрос о
счастье -- относительном ли, абсолютном ли -- окончательно снят с повестки дня.
Отныне участь любого -- бежать от самого себя в тщетной надежде обрести
несуществующий необитаемый остров, пытаясь еще раз воплотить мечту Робинзона
Крузо. Вглядитесь в траекторию классических образцов бегства -- бегства
Мелвилла, Рембо, Гогена, Джека Лондона, Генри Джеймса, Д. Г. Лоуренса... тысяч
таких, как они. Ведь ни одному не суждено было обрести счастье. На долю Рембо
выпал рак. На долю Гогена -- сифилис. На долю Лоуренса -- белая чума. Да, чума
-- точнее не скажешь! Именуют ли ее раком, сифилисом, туберкулезом или еще каким
словом. Все это чума! Чума современного прогресса: колонизация, торговля,
бесплатные библии, война, эпидемии, механические протезы, заводы, рабы,
сумасшествие, неврозы, психозы, рак, сифилис, туберкулез, анемия, забастовки,
локауты, голод, нищета мыслей, духовная пустота, тщетность порывов, тревога,
отчаяние, скука, самоубийство, банкротство, атеросклероз, мегаломания,
шизофрения, грыжа, кокаин, синильная кислота, слезоточивый газ, бешеные собаки,
самовнушение, самотерапия, психотерапия, гидротерапия, электромассаж, пылесосы,
редукция слов, геморрой, гангрена. Ни необитаемых островов. Ни рая. Ни счастья
-- даже относительного. Жители земли бегут от самих себя отчаянно, безоглядно,
взыскуя спасения в толще арктических льдов и тропических топях. Очертя голову,
карабкаются по склонам Гималаев, рвут на части легкие в заоблачных высях
небес...
Видение конца -- не оно ли так властно притягивало к себе людей XVIII столетия?
Заглянув в бездну, они ужаснулись. Им захотелось двинуться вспять, еще раз
укрыться в тепле женского чрева.
ВОТ МОЕ "ДОПОЛНЕНИЕ К ЛАРУССУ"...
В тот день, стоя у писсуара в Люксембургском саду, я подумал: как мало, в
сущности, важно, что написано в книге. Реальную значимость придает ей момент
прочтения -- момент, в котором она выступает лишь как одно из Составляющих,
наравне с другими факторами, прочно и навсегда закрепляющими ее место в текучей
и изменчивой среде существования: с пронизанным солнечными лучами воздухом в
комнате, с ее атмосферой неспешного выздоровления, с ее уютной мебелью, с
тряпичным ковром на полу, с неуловимо поселившимися в ней запахами стирки
533
и готовки, смутно ассоциирующимися с материнским началом -- необъятным,
внушающим трепет, подобно священному животному; с выходящими на улицу окнами,
шлющими на сетчатку глаза неровные, удлиненные контуры удаляющихся фигур,
кривых, сутулых стволов, ветвящихся троллейбусных проводов; с кошками на крышах,
с пугливыми тенями, скачущими на вывешенном для сушки белье, с неостановимо
вращающимися дверями салунов, раскрывающимися зонтами, скользящими лошадиными
подковами, с шумом снимающимися с места автомобилями, замерзшими стеклами окон,
овеянными зеленой дымкой деревьями. Обаяние истории Робинзона Крузо -- по
крайней мере, в моих глазах -- целиком обусловлено моментом, в какой я впервые
раскрыл эту книгу. В тогдашнем, исполненном грез и фантомов отрезке моей жизни
эта история продолжает жить и поныне -- став неумирающей частью полного фантомов
существования. В моем личном пантеоне место Робинзона Крузо -- рядом с
некоторыми песнями Вергилия, а также магической фразой: "Который час?" Когда бы
я ни вспоминал о нем, мои губы сами собой складываются в рефлекторный вопрос:
"Который час?" Вергилий видится мне очкастым, лысоголовым ублюдком,
откидывающимся на спинку стула и оставляющим на доске жирные пятна; лысым
ублюдком, непрерывно разевающим пасть в нескончаемом приступе словесной диарреи,
вот уже четыре года не отпускающей его по пять дней в неделю; из огромной пасти
со вставными зубами вязко вытекает нечто пророчески-бессмысленное: "Rari nantes
in gurgite vasto"*. Живо припоминаю злорадство, с каким он выговаривал эту фразу
-- гениальную, если верить лысому очкастому ублюдку. Мы скандировали ее,
разбирали по членам предложения и частям речи, мы бесконечно повторяли ее за
ним, мы глотали ее, как рыбий жир, пережевывали, как таблетки от поноса, как и
он, открывая рты во всю ширь, и по пять дней в неделю год за годом, уподобляясь
вконец заезженной граммофонной пластинке, дублировали чудо -- пока в один
прекрасный день Вергилий не иссяк и не убрался навсегда из нашей жизни.
Однако каждый раз, когда очкастый ублюдок разевал пасть и с его губ с
невероятной медлительностью сползала эта фраза, мое сигнальное устройство с
завидной оперативностью регистрировало другую, воплощавшую для меня тогда самое
главное: "Который час?" Скоро -- математика. Скоро -- большая перемена. Скоро --
умываться... У меня
____________
* "Изредка видны пловцы средь широкой пучины ревущей..." (лат.) -- ставшая
нарицательной фраза из книги первой "Энеиды" Вергилия (пер. С. Ошерова).
534
нет и тени сентиментального пиетета перед Вергилием и его треклятым "Rari nantes
in gurgite vasto". Готов хоть сейчас заявить под присягой -- и не краснея, не
заикаясь, не подавая никаких признаков смущения, стыда или запоздалой вины, --
что всегда считал (да и ныне не склонен менять свое мнение): и тысяча Вергилиев
не стоит одной большой перемены, проведенной в школьном клозете. На переменах мы
оживали. На переменах нас, благонравных и желторотых, словно подменяло: хлопая
дверьми, ломая запоры, мы перебегали из кабинки в кабинку. Со стороны могло
показаться, что нас скопом поразило буйной горячкой. Бомбардируя всех и вся
объедками съестного, мы орали, визжали, сквернословили, ставили друг другу
подножки, назидательно приговаривая: "Rari nantes in gurgite vasto". Шум стоял
такой оглушительный, а урон от наших проказ бывал такой ощутимый, что всякий
раз, как мы, желторотые и благонравные, нестройной ватагой устремлялись в
клозет, за нами туда же следовал преподаватель латыни, а в его отсутствие --
учитель истории. Ну и гримасы же корчили эти зануды, чинно стоя с аккуратными
сэндвичами в руках и героически пытаясь сохранять спокойствие в бедламе,
учиненном нашей ордой. А едва случалось им выйти на минутку за дверь вдохнуть
свежего воздуха, как мы, изо всех сил надрывая глотки, принимались горланить
песни -- вещь формально не запрещенная, но, понятное дело, заставлявшая наших
очкастых менторов (им ведь тоже время от времени приходилось пользоваться
уборной!) исходить лютой завистью.
О, незабываемые перемены в клозете! Им я обязан тем, что узнал Боккаччо, Рабле,
Петрония, "Золотого осла"*. Можно смело сказать: все лучшее, что мне довелось
прочесть, я прочел, сидя на унитазе. На худой конец, мог сгодиться "Улисс"** или
детектив. (Впрочем, в "Улиссе" есть пассажи, которых и не прочтешь иначе как на
толчке -- если, разумеется, хочешь сполна насладиться их содержанием.) Упоминаю
об этом не для того, чтобы принизить писательский дар его создателя. Как раз
напротив: это лишь еще теснее сближает его с Абеляром, Петраркой, Рабле,
Вийоном, Боккаччо -- всем этим кругом подлинных, Жизнерадостных творцов, никогда
не останавливавшихся
___________
* Широкоизвестный роман римского писателя II в. н.э. Апулея.
** Роман англо-ирландского прозаика Джеймса Джойса (издан в 1922 году),
справедливо считающийся библией западного литературного авангарда XX столетия.
Долгие годы подвергался Цензурным преследованиям по соображениям общественной
благопристойности, как и сочинения Г. Миллера.
535
перед тем, чтобы дерьмо назвать дерьмом, а ангелов ангелами. Вот уж творцы как
творцы, не какие-нибудь там "rarinantes in gargite vasto". И чем проще,
непритязательнее, задрипаннее клозет, тем лучше. (То же можно сказать и о
писсуарах.) Так, для того, чтобы до конца оценить Рабле -- к примеру, главу "Как
заново построить стены Парижа", -- могу рекомендовать самый что ни есть обычный
деревенский нужник: дощатый сарайчик посреди кукурузных гряд с дверью, сквозь
которую проникает узенькая полоска дневного- света. Ни металлических ручек, ни
эмалированных бачков для слива, ни розовой туалетной бумаги. Всего-навсего грубо
вытесанное сиденье с "очком", в которое может поместиться ваш зад, и еще пара
таких же сидений -- направо и налево. Если можете предпринять такого рода
экскурсию в обществе друга, прекрасно! В хорошей компании от хорошей книги
всегда больше удовольствия. В таком нужнике вы проведете вместе с приятелем
замечательные полчаса -- полчаса, которые останутся в вашей памяти на всю жизнь,
вместе с книгой и запахами этого заведения.
Уверяю вас: взяв с собой в клозет настоящую книгу, вы не подвергнете ее ни
малейшему риску. Ущерб могут понести одни дрянные книжонки: ведь только их
страницами подтираешь зад. Вот одна из таких -- "Маленький Цезарь"* (недавно ее
перевели на французский и издали в серии "Passions"**). Листаешь страницу за
страницей, и тебе кажется: ты снова --- дома, в глаза прут газетные заголовки,
слух режет паскудное радио, разъезжаешь в дребезжащих колымагах,