л эту картину из-за этих оспин, сам тогда не понимая,
почему-
552
Только теперь я припоминаю одну картину над погребком в Бауэри, носившую
название "Заеденная клопами". Случилось так, что я как раз вышел от одного
безумца, направляясь домой, -- это был профессиональный визит, не лишенный,
вместе с тем, приятности. Разгар дня, грязная труба Бауэри давится сгустками
харкотины. Сразу за Купер-сквер три оборванца распластались на асфальте под
фонарем -- картинка а ля Брейгель. В пассаже с дешевыми магазинчиками кишмя
кишит народ. Дикая, нечеловеческая песнь несется над улицей, словно человек с
мясницким ножом в белой горячке прокладывает себе дорогу. И там, над
покосившейся дверью в погребок, намалевана эта картина под названием "Заеденная
клопами". Нагая женщина с длинными волосами цвета соломы лежит на кровати и
скребет себя. Кровать плавает в воздухе и возле нее приплясывает мужчина со
спринцовкой. Вид у него в точности такой же полоумный, как у тех евреев с
железными кольцами. Картина вся усеяна точками -- означающими космополитичное
кровососущее бескрылое сплюснутое насекомое красновато-коричневого цвета с
отвратительным запахом, которое населяет дома, постели и проходит под
внушительным названием cimex lectularius*.
И вот, взгляните на меня, теперь я наношу стигматы сухой кистью деревьям. Облака
усеяны постельными клопами, вулкан извергает постельных клопов; клопы ползут
вниз по крутым меловым утесам и топятся в реке. Я как тот молодой иммигрант со
второго этажа из стихотворения, кажется, некоего Ивановича, который мечется в
постели, мучимый неотвязными мыслями о своей несчастной голодной, никчемной
жизни, о том, что все прекрасное для него недостижимо. Вся моя жизнь как будто
завязана в этот грязный носовой платок -- Бауэри, которую я проходил изо дня в
день, год за годом, которая подобна оспе, и чьи следы никогда не исчезают. Если
у меня и было тогда имя, так это Cimex Lectularius. Если и был дом, так это
скользящее колено тромбона. Если и было страстное желание, так отмыться как
следует.
Я в ярости хватаю кисть, макаю поочередно во все краски и мажу, мажу
кладбищенские ворота. Я мажу до тех пор, пока нижняя часть картины не
покрывается слоем краски, густым, как шоколад, пока от запаха пигмента не
начинает свербить в носу. И когда картина окончательно загублена, я некоторое
время сижу безрадостно и бесцельно.
________
* Клоп постельный (лат.)
553
А потом на меня вдруг нисходит настоящее озарение. Я тащу лист к ванной и,
хорошенько намочив его, тру щеточкой для ногтей. Я тру и тру, потом
переворачиваю вверх ногами, давая стекающим краскам загустеть. Затем осторожно,
очень осторожно, расстилаю лист на письменном столе. Это шедевр, говорю вам!
Последние три часа я сидел и разглядывал его...
Вы можете сказать, что этот шедевр -- просто дело случая, и будете правы! Но
тогда то же самое можно сказать и о 23-ем псалме. Каждое рождение чудесно -- и
вдохновенно. То, что теперь явлено моим глазам, есть плод бесчисленных ошибок,
отступлений, уничтожении сделанного, колебаний; оно также плод неизбежности. Вам
вздумается верить, что все дело в щеточке для ногтей, в замачивании. Верьте на
здоровье. В кого угодно и во что угодно. В Данте, в Спинозу, в Иеронима Босха. В
доходность Societe Anonyme*. Внесите в гроссбух: Тетушка Милия. Так. Сведите
баланс. Не хватает одного цента, да? Если б только можно было достать монетку из
кармана и так свести баланс, вы бы сделали это. Но вы имеете дело уже не с
реальными центами. Нет такой машины, достаточно умной, которая бы изобрела,
подделала тот -- не существующий -- цент. Мир реального и поддельного остался
позади нас. Из вещественного мы сотворили неуловимое.
Как только вам удастся точно свести баланс, вы потеряете картину. Сейчас у вас
есть неуловимое, случайное, и вы сидите всю ночь перед раскрытым гроссбухом и
колотитесь о него головой. Баланс не сходится, вы в минусе. Все живое,
интересное отмечено знаком минус. Стоит вам найти эквивалент недостающего, как
вы оказываетесь -- ни с чем. У вас будет лишь это мнимое, мимолетное нечто под
названием "баланс". О балансе никогда нельзя сказать, что он есть. Это такое же
надувательство, как остановка часов или призыв к перемирию. Вы подбиваете
баланс, дабы придать себе гипотетического весу, придать смысл вашему
существованию.
Я никогда не был способен свести баланс. Всегда я оказываюсь с минусом того или
иного. Потому-то у меня есть причина продолжать. Я пытаюсь подвести итог всей
своей жизни для того, чтобы остаться ни с чем. Чтобы добиться этого, необходимо
расположить бесконечность чисел. Именно так: в жизненном уравнении мой знак --
бесконечность. Чтобы оказаться нигде, необходимо пересечь все известные
вселенные: необходимо быть везде, чтобы оказаться нигде. Чтобы получить порядок,
необходимо
___________
* Акционерное общество (фр.).
554
разрушить все формы порядка. Чтобы достичь безумия, необходимо достичь
невероятных степеней здравоумия. Все сумасшедшие, чьи работы вдохновляли меня,
обладали толикой холодной рассудочности. Они ничему не научили меня -- потому
что балансовый отчет, который они завещали нам, был подделан. Их расчеты
бесполезны для меня -- потому что цифры были изменены. Чудесные бухгалтерские
книги с золотым обрезом, которые они завещали нам, обладают жуткой красотой
растений, распускающихся в ночи.
Мой шедевр! Он как заноза под ногтем. Я спрашиваю вас, теперь, когда вы смотрите
на него, видите ли вы в нем зауральские озера? видите безумного Кощея,
балансирующего с бумажным зонтиком? видите троянскую арку, проступающую сквозь
дым Азии? видите пингвинов, оттаивающих в Гималаях? видите греков и семинолов,
бесшумно проскальзывающих в кладбищенские ворота? видите фреску с верховий Нила
с изображением летящих гусей, летучих мышей и вольеров для птиц? видите
изумительные седельные луки крестоносцев и слюну, стекающую струей по ним?
видите вигвам, из которых вырывается огонь? видите со щелоком, кости мула и
поблескивающую буру? а гробницу Валтасара, или шарящего в ней вурдалака, видите?
а новые устья, что проложит себе Колорадо? видите вы морских звезд, лежащих на
спине, и вьющиеся вокруг них молекулы? видите слезы в глазах Александра, или
скорбь, вызвавшую их? видите чернила, питающие пасквили?
Боюсь, вы ничего этого не видите! Вы видите только бледного посиневшего ангела,
заледеневшего у ледников. Вы не видите даже зонтичных спиц, потому что вы не
приучены приглядываться к ним. Но вы видите ангела и видите конский зад. И вы
можете оставить их себе: они нарисованы для вас! Теперь на ангеле нет оспин --
только холодное голубое пятно света, которое приносит облегчение его больному
желудку и сломанным крыльям. Ангел там для того, чтобы показать вам дорогу на
Небо, где все -- плюс, и никаких минусов. Ангел присутствует там как водяной
знак, как гарантия того, что вы все видите верно. У ангела не бывает зоба; это у
художника бывает зоб. Ангел там для того, чтобы бросить веточку петрушки вам в
омлет, вдеть трилистник вам в петлицу. Я могу убрать мифологию из конской гривы;
могу убрать желтизну из Янцзы; могу убрать эпоху из человека в гондоле; я могу
убрать облака и тонкую бумагу, в которую были завернуты букеты с ветвистой
молнией... Но ангела убрать не могу. Ангел -- мой водяной знак.
555
МУЖСКОЙ ПОРТНОЙ
У меня матерь -- забавница и шутница!
День обыкновенно начинался так: "Попроси такого-то дать немного денег вперед, в
счет заказа, но будь с ним пообходительнее!" Они были чувствительными подонками,
все эти старые пердуны, которым мы угождали. Одного этого было достаточно, чтобы
кого хочешь заставить пойти напиться. Мы располагались как раз против "Бара
Олкотта", портные Пятой авеню, хотя и не на ней самой, а рядом. Совместное
предприятие отца и сына, в котором кассу держала мать.
По утрам, в восемь или около того, я совершал бодрую интеллектуальную прогулку
от Диленси-стрит и Бауэри до ателье за углом "Уолдорф-Астории". Как бы быстро я
ни шел, старик Бендикс непременно появлялся раньше меня и скандалил с
закройщиком, потому что ни одного из боссов еще не было на работе. И как только
так получалось, что нам никак не удавалось прийти раньше старого придурка
Бендикса? Делать ему было нечего, этому Бендиксу, как только бегать от портного
к рубашечному мастеру, а от него к ювелиру; его кольца то болтались на пальцах,
то были тесны, его часы или отставали на двадцать пять секунд или убегали вперед
на тридцать три. Он скандалил со всеми, включая своего семейного врача, с ним
из-за того, что тот не смог предотвратить образование песка у него в почках.
Если в августе мы шили ему пальто балахоном, то к октябрю оно становилось ему
слишком велико или слишком мало. Когда он не мог придумать, на что пожаловаться,
то надевал брюки, которые сидели на нем как влитые, чтобы иметь удовольствие
устроить разнос брючному мастеру за то, что тесно его, Г. У. Бендикса, яйцам.
Жуткий тип. Вспыльчивый, капризный, мелочный, блажной, скаредный, своенравный,
злобный. Когда я теперь оглядываюсь на то время и вижу родителя,
подсаживающегося, обдавая спиртным духом, к столу со словами: проклятие, что ж
никто из вас не улыбнется, что ж вы такие смурные, мне становится жаль его и
всех мужских портных, которые были вынуждены лизать задницу богачам. Если б не
бар Олкотта напротив и не пьянчуги, которые составляли ему компанию, Бог знает,
что сталось бы с родителем. Дома он, конечно, не находил понимания. Моя мать
совершенно не представляла, каково это, лизать задницу богачам. Единственное, в
чем она была дока, так это охать и стенать день напролет, и от ее оханья и
стенанья улетучивался хмель из головы и стыли картофельные клецки. Глядя на ее
вечное беспокойство, и мы -- мой брат и я --
556
стали настолько нервными, что готовы были поперхнуться собственной слюной. Брат
был слабоумным и действовал на нервы родителю даже больше, чем Г. У. Бендикс со
своим: "Пастор Такой-то собирается в Европу... Пастор Такой-то собирается
открыть кегельбан" и так далее. "Пастор Такой-то -- осел, -- говорил родитель,
-- и почему клецки холодные?"
Бендиксов было трое -- Г. У., который сварливый, А. ф. которого родитель
именовал в своем гроссбухе Альбертом, и Р. Н., никогда не посещавший ателье,
поскольку был без обеих ног -- обстоятельство, однако, не мешавшее ему за
должный срок протирать пару брюк. Вживе Р. Н. я никогда не видел. Он был пунктом
в книге заказов, о котором и Бунчек, закройщик, упоминал с жаром, поскольку ему
всегда перепадал стаканчик шнапса, когда приходило время снимать мерку для новых
брюк. Трое братьев вечно враждовали между собой и никогда слова не сказали друг
другу в нашем присутствии. Если Альберту, у которого были не все дома и который
имел слабость к пестрым жилетам, случалось увидеть на вешалке среди вещей,
назначенных к примерке, визитку с пометкой зелеными чернилами на приколотой
бумажке: "Г. У. Бендикс", -- он придурковато хмыкал и говорил: "Денек сегодня
прямо весенний, а?" Делался вид, что человека по имени Г. У. Бендикс не
существует, хотя всем без исключения было очевидно, что для призраков мы не
шьем.
Из всех братьев я больше других любил Альберта. Он приехал сюда уже в том
возрасте, когда кости становятся хрупкими, как стекло. По-стариковски согбенный,
он, казалось, постепенно складывается, чтобы вернуться в материнскую утробу.
Всегда можно было сказать, когда появится Альберт, по тому переполоху, который
творился в лифте -- проклятия и скулеж, а затем мягкий удар фиксатора
сопровождали процесс точной остановки лифта на нашем этаже. Если при вызове не
удавалось остановить лифт с точностью до четверти дюйма с уровнем пола, фиксации
не следовало, и Альберту с его хрупкими костями и скрюченным позвоночником
требовалась уйма времени, чтобы выбрать, какую кнопку нажать и убраться восвояси
со своим пестрым жилетом, новым пестрым жилетом. (Когда Альберт умер, я
унаследовал все его жилеты -- мне хватило их носить как раз до конца войны.)
Если случалось, как это иногда бывало, что родитель отправлялся в бар через
улицу, пропустить стаканчик, и в это время появлялся Альберт, все в этот день
так или иначе шло кувырком. Я помню периоды, когда Альберт бывал настолько зол
на моего старика, что иногда мы не видели его у себя по три дня; между тем
картонки с пуговицами для жилета
557
валялись на всех столах и только и разговору было, что о пуговицах для жилета да
пуговицах для жилета, будто важен был. не сам жилет, а лишь пуговицы для него.
Позже, когда Альберт привык к безалаберности родителя -- они привыкали друг к
другу двадцать семь лет -- он предварительно звонил и ставил в известность, что
идет к нам. И прежде, чем повесить трубку, добавлял: "Полагаю, в одиннадцать вас
устроит... не причинит неудобства?" Смысл вопроса был двояк. Это и: "Полагаю, у
вас достанет вежливости, чтобы быть на месте, когда я приду, и вы не заставите
меня болтаться понапрасну полчаса, пока будете пьянствовать с приятелями в баре
через дорогу". И: "Полагаю, в одиннадцать часов мало вероятности столкнуться с
определенной личностью, обозначаемой инициалами Г. У.?" Так случилось, что за
двадцать семь лет, в которые мы пошили, может, 1548 всяческих предметов одежды
для троих братьев Бендикс, они ни разу не встретились друг с другом -- по
крайней мере, в нашем присутствии. Когда Альберт умер, оба его брата, Р. Н. и Г.
У., надели траурные повязки на левый рукав всех своих саков и длинных пальто --
всех, которые были не черного цвета, -- но ни слова не сказали о покойном, даже
о том, кем он был. У Р. Н. была, конечно, уважительная причина не являться на
похороны -- отсутствие ног. Г. У. был слишком злобным и гордым, чтобы затруднять
себя поиском оправдания.
Примерно в десять часов родитель привычно спускался вниз пропустить первый
стаканчик. Я по обыкновению торчал у окна, выходившего на гостиницу, и наблюдал
за тем, как Джордж Сандуский грузит здоровенные чемоданы в такси. Когда не было
чемоданов, Джордж обычно стоял, сцепив руки за спиной, и кивал, и кланялся
клиентам, которые проходили мимо него во вращающиеся двери. К тому времени, как
я очутился в мастерской и занял свой пост у окна, Джордж Сандуский кланялся, и
кивал, и грузил, и распахивал двери уже лет двенадцать. Он был обаятельным
человеком с тихой речью и красивыми белыми волосами, сильный, как буйвол. Он
поднял свой задолизательный бизнес до высот искусства. Я был изумлен, когда
однажды он поднялся к нам и заказал себе костюм. В свободное время он был
джентльменом, Джордж Сандуский. Любил неброские тона -- костюмы всегда из синего
или темно-серого сержа. Человек, знавший, как вести себя на похоронах или на
свадьбе.
Когда мы узнали друг друга получше, он дал мне понять, что обрел Иисуса. С его
обходительными манерами, с его мускулами и при активном содействии Иисуса,
сказал он, ему удалось отложить немного на черный день, обезопасив себя от
кошмаров старости. Он был единственным
558
из всех, кого я знал в те времена, кто не застраховал свою жизнь. Он верил, что
Господь позаботится о заблудших, как Он позаботился о нем, Джордже Сандуском. Он
не боялся, что мир рухнет с его кончиной. До сих пор Господь опекал всех и вся
-- нет причины думать, что Он оплошает после смерти Сандуского. Когда в один
прекрасный день Сандуский уволился, было не легко подыскать человека на его
место. Не попадалось никого в должной мере угодливого и масляного. Никто не мог
кивать и кланяться, как Джордж. Родитель всегда был очень расположен к Джорджу.
Время от времени он упорно повторял попытку уговорить его пойти выпить, но
Джордж неизменно отказывался с той привычной и твердой вежливостью, которая
принесла ему уважение клиентов Олкотта.
У родителя частенько возникало желание пригласить кого-нибудь выпить, даже
такого, как Джордж Сандуский. Обычно это случалось ближе к вечеру в тот день,
когда все не ладилось, когда мы не получали ничего, кроме счетов к оплате.
Иногда по целым неделям мы не видели заказчиков, а если кто-нибудь и приходил,
то лишь для того, чтобы выразить недовольство, попросить что-нибудь переделать,
наорать на беднягу мастера или потребовать снизить цену. Подобные вещи приводили
родителя в такое уныние, что он ничего уже не мог делать, как только надеть
шляпу и отправиться в бар. Вместо того, чтобы, как обычно, перейти улицу, он
проходил чуть дальше, нырял в подземку, забираясь иногда аж до "Анзонии", где
его идол, Джулиан Легри, занимал номер из нескольких комнат.
Джулиан, в ту порудамский кумир, носил только серые костюмы, всех мыслимых
оттенков, но не иначе как серые. Это был убийственно бодрый мордастый английский
актер, который болтался без дела и любил поговорить с торговцами шерстью,
агентами по продаже спиртного и прочей шушерой. Один его говор вызывал к нему
уважение и развязывал у людей языки; он говорил на английском классического
театра, проникновенном, прочувствованном, липком английском, на котором даже
самая ничтожная мысль звучит внушительно. Джулиан никогда не говорил ничего
достойного увековечения, но эта его манера производила магическое действие на
его поклонников. Время от времени, когда он и родитель устраивали словесные
баталии, к ним присоединялся какой-нибудь вольный стрелок вроде Корза Пейтона,
без которого нельзя было представить заречья десятых, двадцатых и тридцатых
годов. Корз Пейтон был кумиром Бруклина! Для искусства он значил то же, что Пэт
Маккзррен для политики.
Что говорил родитель на этих дискуссиях, для меня всегда оставалось загадкой. За
всю жизнь он не прочел ни
559
единой книги, не был он и в театре .с тех пор, как Бауэри ушел в тень Бродвея. Я
как сейчас вижу его стоящим у буфетной стойки -- Джулиан обожал икру и осетрину,
что подавали у Олкотта, -- и вылизывающим тарелку, как мучимая жаждой собака.
Два кумира дамского племени рассуждали о Шекспире -- какая из всех существующих
пьес величайшая: "Гамлет" или "Король Лир"? Или же обсуждали достоинства и
недостатки Боба Ингерсолла.
За стойкой в ту пору работали трое бесшабашных ирландцев, трое хитрованов
ирлашек из тех, кому бары тех лет были обязаны своей притягательностью.
Завсегдатаи были столь высокого мнения о них, об этой троице, что почитали за
особую честь, если тип вроде Пэтси О'Доуда, к примеру, обзовет кого-либо из них
безмозглым пидором, у которого не хватает ума застегнуть ширинку. И если кто,
польщенный вниманием к своей особе, в благодарность спрашивал, не хочет ли он и
себе плеснуть того же, Пэтси О'Доуд с презрительной ухмылкой отвечал, что только
такой, как вы, способен лить себе в глотку подобную отраву и, с гримасой
отвращения, поднимал ваш бокал за ножку и вытирал деревянную стойку, потому что
это входило в его обязанности и ему за это платили, но катились бы вы ко всем
чертям, если думаете, что соблазните его травить себя всяким пойлом. Чем хлеще
были оскорбления, тем большим к нему проникались уважением; финансисты,
привыкшие подтирать задницу шелковым платочком, ехали сюда через весь город,
едва только закрывалась биржа, чтобы услышать, как этот похабный ирлашка обзовет
их проклятыми безмозглыми пидорами. Для них это было прекрасным завершением дня.
Боссом этого развеселого заведения был осанистый коротышка с аристократически
изящными ногами и львиной головой. Он вечно расхаживал, выпятив живот, обтянутый
жилетом, под которым прятал маленькую плоскую фляжку. Он с высокомерным видом
кивал пьянчугам в баре, если те не были постояльцами отеля, в противном случае
он замирал на миг, выставив три жирных коротеньких пальца в синих прожилках, а
затем, взмахнув усами и фалдами в резвом пируэте, удалялся прочь. Это был
единственный враг родителя. Старик просто терпеть его не мог. Ему казалось, что
Том Моффет смотрит на него свысока. А потому, когда Том Моффет появлялся у нас,
желая сделать какой-нибудь заказ, родитель подметывал лишние десять-пятнадцать
процентов к обычной цене -- чтобы возместить ущерб, нанесенный его гордости. Но
Том Моффет был истинным ар