ое
слово) общением со мной. Существует, наверное, в мире пассивность,
исполненная нежности и застенчивости, но соседка Касиваги просто сидела и
равнодушно наблюдала, как мои пальцы скользят по ее пухлым ручкам - словно
мухи по лицу спящего.
   Долгий поцелуй и прикосновение к мягкому девичьему подбородку вновь
пробудили во мне желание. Я столько мечтал о подобной минуте, но теперь
ощущения реальности не возникало, желание жило само по себе, мчалось по
своей собственной траектории. Хаотичный и разобщенный мир ничуть не
изменился: плыли в небе белые облака, шелестели ветви бамбука, по листику
ириса натужно карабкалась божья коровка...
   Чтобы избавиться от этого наваждения, я попытался свести мое желание и
сидевшую рядом девушку воедино. Именно здесь была жизнь. Стоило мне
разрушить последнее препятствие, и путь стал бы свободным. Если я упущу
предоставленный шанс, жизнь никогда больше не дастся мне в руки. В памяти
вновь возникли бесчисленные унижения, перенесенные мной, когда в горле
сбивались и застревали слова. Я должен был что-то сейчас сказать, пусть
даже заикаясь, обязан был заявить на жизнь свои права. Я вновь услышал
грубый, жестокий голос Касиваги, приказывавший:
   "Ну, давай, заикайся!" - и голос этот придал мне сил... Наконец моя
рука скользнула под платье девушки.
   И тут передо мной возник Золотой Храм. Замысловатое, мрачное
сооружение, исполненное глубокого достоинства. Сверкнула облезшая
позолота, напоминание о днях былого великолепия.
   Прозрачный Храм невесомо парил на непостижимом уму расстоянии -
одновременно далекий и близкий, родной и бесконечно чужой.
   Кинкакудзи встал между мной и жизнью, к которой я так стремился;
сначала он был мал, словно изображение на миниатюре, но постепенно
становился все больше и больше, пока, наконец, не заполнил собой весь мир
без остатка, все его углы и закоулки.
   Впервые прообраз гигантского этого Храма я увидел в искусном макете,
выставленном в первом ярусе Кинкакудзи. Бескрайнюю вселенную огласила одна
мощная мелодия, и в этой музыке заключался смысл всего мироздания. Храм,
временами изгонявший меня прочь, обрывавший все связи, теперь принял меня
в свои стены, прикрыл и поглотил.
   Жалкой пылинкой сдуло с лица земли мою спутницу, ставшую сразу
крошечной и далекой. Храм отверг ее, а значит, была отвергнута и жизнь,
что так влекла меня. Как мог я тянуться руками к жизни, когда весь мой мир
наполняло Прекрасное? Оно имело право требовать, чтобы я отрекся от всего
остального. Невозможно касаться одной рукой вечности, другой - суетной
повседневности. В чем смысл действий, посвящаемых сиюминутной жизни?
Поклясться в верности избранному мгновению и заставить его остановиться.
Если так, то Золотому Храму это было прекрасно известно, ибо он, на миг
отменив изгнание, на которое сам же меня обрек, явился в такое мгновение
моему взору и открыл мне тщету тоски по жизни. В суете каждодневного бытия
нас пьянит мгновение, обернувшееся вечностью, Храм же показал мне всю
ничтожность этого превращения по сравнению с вечностью, сжатой в одно
мгновение. Именно тогда вечное существование Прекрасного заслоняет и
отравляет нашу жизнь. Чего стоит рядом с этим мимолетная красота, которую
жизнь позволяет увидеть нам краешком глаза? Под действием этого яда земная
красота меркнет и рассыпается в прах, да и сама жизнь предстает перед
нашим взглядом в безжалостном бело-коричневом свете разрушения...
   Под действием чар Золотого Храма я находился недолго. Вскоре я очнулся,
Храма как не бывало. Да и откуда ему было здесь взяться, этому
архитектурному сооружению, находящемуся далеко на северовостоке отсюда?
Явившееся мне видение, будто Кинкакудзи принял и защитил меня, растаяло
как дым. Я лежал на холме, в парке Камэяма, среди травы, цветов, глухого
жужжания насекомых, а рядом со мной непристойно раскинулась чужая девушка.
   Раздосадованная моей внезапной робостью, девушка приподнялась, резко
повернулась ко мне спиной и достала из сумочки зеркальце. Она не сказала
мне ни слова, но презрение ее было безгранично, оно вонзилось прямо в мою
кожу, словно репейник, что липнет осенью к одежде.
   Небо низко нависло над нашими головами. Мелкий дождь брызнул на траву и
на ирисы. Мы поспешно поднялись и побежали по дорожке к беседке.
 
   * * *
 
   Пикник закончился весьма плачевно, но это не единственная причина, по
которой тот майский день оставил столь тяжкий осадок в моей душе. Вечером,
перед самым "открытием подушки", на имя настоятеля пришла телеграмма из
Токио, и ее содержание моментально стало известно всем обитателям храма.
   Умер Цурукава. В телеграмме коротко сообщалось, что он стал жертвой
несчастного случая; подробности мы узнали позднее.
   Накануне вечером Цурукава пошел в гости к дяде, который жил в Асакуса ,
и там выпил вина, к чему был совершенно не приучен. На обратном пути,
возле самой станции, его на перекрестке сбил грузовик. Цурукава сильно
ударился головой и скончался на месте.
   Потрясенная горем семья только на следующий день к вечеру догадалась
послать телеграмму в храм Рокуондзи.
   Когда умер отец, глаза мои оставались сухими, но здесь я не мог
сдержать слез. Смерть Цурукава была в моей жизни событием куда более
значительным, чем смерть отца. Хоть, сблизившись с Касиваги, я и отдалился
от прежнего товарища, теперь, лишившись его, я понял, что с этой потерей
оборвалась единственная нить, связывавшая меня с миром светлого и ясного
дня. Я рыдал, оплакивая навек утраченные свет, день, лето...
   У меня не было даже денег съездить в Токио, чтобы выразить
соболезнование семье погибшего друга. Учитель выдавал мне на карманные
расходы пятьсот иен в месяц. У матери и гроша за душой не было - раза два
в год она посылала мне по двести-триста иен, вот и все. Она и к дяде-то на
житье подалась только потому, что, расплатившись с долгами покойного отца,
не могла прожить на жалкую префектуральную пенсию и те несчастные пятьсот
иен, которые выплачивали ей ежемесячно прихожане.
   Меня мучил один вопрос: я не видел Цурукава мертвым, не присутствовал
на его похоронах - как я могу уверить свое сердце в том, что моего друга
больше нет? Как сияла тогда белоснежная рубаха Цурукава, что обтягивала
трясущийся от смеха живот, весь в пятнах тени и солнца! Кто бы мог
представить, что тело и дух, предназначенные, нет, специально созданные
для яркого света, поглотит мрак могилы? Ни малейшего знака, намекающего на
возможность преждевременной кончины, в Цурукава не было; казалось, ему
неведомы ни тревога, ни горе. Смерть просто не могла иметь с ним ничего
общего! Может быть, именно поэтому так внезапно оборвалась его жизнь? Чем
чище выведенная порода, тем меньше сопротивляемость болезням. Так, может,
и Цурукава, состоявший из одних лишь чистейших частиц, не обладал защитой
против смерти? Если моя догадка верна, то мне обеспечено исключительное
долголетие, будь оно проклято.
   Прозрачный мир, в котором жил Цурукава, всегда казался мне непостижимой
загадкой, и с гибелью моего приятеля загадка эта стала еще более
устрашающей. Грузовик на бешеной скорости наехал на прозрачный мир, словно
на стену из тончайшего невидимого глазу стекла, и она рассыпалась на
мелкие осколки. То, что Цурукава умер не от болезни, прекрасно вписывалось
в эту аллегорию; смерть в результате несчастного случая, чистейшая из всех
смертей, подходила к непревзойденной по чистоте жизненной конструкции
моего приятеля наилучшим образом. Один удар, одно-единственное мгновенное
прикосновение - и жизнь обернулась смертью.
   Стремительная химическая реакция... Очевидно, лишь таким экстремальным
способом мог этот необычный, лишенный тени юноша встретиться со своей
тенью и своей смертью.
   Мир, в котором существовал Цурукава, наполняли светлые и добрые
чувства, и я уверен, что в их основе лежало не ложное, приукрашенное
восприятие жизни. Ясная душа моего друга, не принадлежавшая этой жизни,
обладала великой и гибкой силой, которая определяла все его мысли и
поступки. Было нечто бесконечно надежное в той уверенности, с которой он
переводил мои темные думы и чувства на свой светлый язык. Мое черное и его
белое настолько соответствовали друг другу, являли собой такую точную
аналогию, что временами у меня закрадывалось подозрение: не может быть,
чтобы Цурукава иногда не проникал в тайники моей души. Я ошибался! Его
душевное устройство было столь незамутненным, чистым и однозначным, что
породило уникальную систему, по сложности и аккуратности своей почти не
уступающую системе зла.
   Этот светлый, прозрачный мир, верно, давно бы распался, если бы его не
поддерживало тело, не ведавшее усталости. Цурукава мчался по жизни вперед
на полной скорости. И в это тело врезался грузовик.
   Теперь, когда не стало веселого лица и стройной фигуры, так
располагавших к себе людей, я вновь задумался о магии видимой части
человеческого тела. Как это странно, что внешняя форма одним своим видом
может оказывать на других столь сильное влияние, думал я. Душе стоит
многому поучиться у тела, чтобы обрести такую простую и действенную силу
очевидности. Меня учили, что суть дзэнбуддизма - в мире чистой духовности,
в отсутствии всякой формы.
   Истинное умение видеть заключено в знании, что твоя душа не имеет ни
очертаний, ни границ. Но для того, чтобы разглядеть нечто, лишенное формы,
надо, наверное, обладать сверхтонкой восприимчивостью к очарованию,
таящемуся в зримом образе. Разве смог бы человек, неспособный с
самозабвенной остротой чувствовать прелесть формы, увидеть и познать
отсутствие формы и всяческих границ? Существо, которое, подобно Цурукава,
излучает свет самим своим присутствием, которое можно увидеть глазами и
потрогать руками, живет просто ради того, чтобы жить. Теперь, когда этого
существа больше нет, его четкая форма обратилась в очевиднейшую аллегорию
отсутствия всяческой формы, его несомненная реальность превратилась в
убедительнейший макет небытия, и поневоле возникает мысль: а не было ли и
само это существо всего лишь аллегорией? Ну вот, скажем, явная
сочетаемость и даже сходство Цурукава с майскими цветами - не означало ли
оно всего лишь, что цветы эти будут весьма уместны, если их бросить в гроб
человека, которому суждено скончаться внезапной майской смертью?
   Что ни говори, мне недоставало того уверенного символизма, которым была
исполнена жизнь Цурукава. Вот почему я испытывал в этом юноше такую нужду.
Больше всего я завидовал одному:
   Цурукава удалось закончить свой жизненный путь, нисколько не утруждая
себя тяжким бременем сознания своей исключительности или, по крайней мере,
исключительности возложенной на него миссии. Вот я ощущал себя не таким,
как все, и это чувство лишало мое существование символизма, возможности,
подобно Цурукава, представлять собой аллегорию чего-то вне себя; жизнь моя
утратила широту и сопричастность, я оказался обреченным на вечное,
неизбывное одиночество. Как странно. Я не мог чувствовать себя солидарным
ни с кем и ни с чем - даже с небытием.
 
   * * *
 
   Опять настали дни полного одиночества. С той девицей я больше не
встречался, с Касиваги мы теперь общались не так тесно, как прежде.
Притягательность его образа жизни не стала для меня меньше, но я почему-то
считал, что должен, хотя бы отдавая последнюю дань покойному Цурукава,
попробовать бороться с чарами Касиваги, и какое-то время держался от него
подальше, пусть даже против желания. Матери я написал резкое письмо и
прямо потребовал, чтобы она не появлялась в храме, пока не закончится мое
обучение.
   Раньше я высказывал свое желание на словах, но мне казалось, что я не
могу быть вполне спокоен на этот счет, если не напишу сурового письма. В
сбивчивом ответном послании мать жаловалась мне, как тяжело ей работать на
ферме у дяди, давала разные немудрящие наставления, а в конце приписала:
"Увидеть бы, как ты стал настоятелем Рокуондзи, а потом уже можно и
помереть спокойно". Я прочел приписку с ненавистью и несколько дней ходил
сам не свой.
   Даже в летние каникулы я не навещал мать. Я тяжело переносил зной и
духоту - летом особенно сказывалась скудость монашеской пищи.
   Однажды в середине сентября по радио передали, что на город надвигается
мощный тайфун. Кто-то должен был нести ночное дежурство в Кинкакудзи, я
вызвался добровольно.
   Мне кажется, именно в это время в моем отношении к Золотому Храму
наметилась едва заметная перемена. Не зачатки ненависти, нет - просто
предчувствие, что рано или поздно наступит день, когда некая зреющая во
мне сила не сможет больше уживаться с Храмом.
   Это ощущение явственно возникло еще в памятный день пикника, но я
страшился дать название зарождавшемуся чувству. Однако моя радость по
поводу того, что Золотой Храм будет целую ночь принадлежать только мне,
была велика, и я не пытался ее скрыть.
   Мне вручили ключ от Вершины Прекрасного. Верхний ярус считался главной
ценностью бесценного Храма. На стене, ровно в сорока двух сяку от земли
висела картина, написанная императором Го-Комацу.
   По радио регулярно передавали сводки о приближении тайфуна, однако
ничто в природе не предвещало урагана. Мелкий дождик, моросивший во второй
половине дня, кончился, небо очистилось, взошла полная луна. Обитатели
храма, глядя на небо, говорили, что это затишье перед бурей.
   Постепенно обитель погрузилась в сон. Я остался наедине с Кинкакудзи.
Оказавшись в темном углу, куда не проникал лунный свет, я вдруг испытал
восторг при мысли, что меня обволакивает тягучий и великолепный мрак
Золотого Храма. Это ощущение постепенно охватило все мое существо, и я
стал грезить наяву. Меня вдруг осенило, что я очутился внутри того самого
миража, который явился мне в парке Камэяма.
   Я был совсем один, Золотой Храм, абсолютный и всеобъемлющий, окутывал
меня со всех сторон. Кто кому принадлежал - я Храму или он мне? Или же нам
удалось достичь редчайшего равновесия и Храм стал мною, а я стал Храмом?
   Часов с одиннадцати задул ветер. С карманным фонариком в руке я
поднялся по лестнице и вставил ключ в дверь, ведущую в Вершину Прекрасного.
   Я стоял, опираясь на перильца верхнего яруса Кинкакудзи. Ветер дул с
юго-запада. Небо пока не изменилось. В Зеркальном пруду, зацепившись за
водоросли, сияла луна; кругом ни звука - лишь кваканье лягушек да треск
цикад.
   Когда мне в лицо ударил первый резкий порыв ветра, по телу пробежала
почти чувственная дрожь. Дуло все сильней и сильней, это был уже настоящий
шквал, и буря показалась мне предзнаменованием нашей общей с Храмом
гибели. Моя душа находилась внутри Храма и внутри урагана. Кинкакудзи,
стержень, на котором держался весь мой мир, стоял незыблемо в лунном свете
под натиском бури; не было в нем ни ширм, ни занавесей - ничего, что могло
бы затрепетать под напором ветра. И все же я не сомневался: могучий
ураган, злая моя воля заставят Храм очнуться от вечного сна и
содрогнуться, в самый миг гибели сорвут с него маску надменности.
   Было так. Я находился внутри Прекрасного, оно обволакивало меня со всех
сторон, но вряд ли подобное слияние стало бы возможным, если б не
безумная, могучая сила тайфуна. Точно так же, как Касиваги кричал мне:
"Давай, давай, заикайся!" - я взывал к ветру, подгонял его, словно
мчащегося во весь опор скакуна:
   "Сильней! Быстрей! Дуй во всю мочь!"
   Застонал лес. Затрещали ветви деревьев, что росли на берегу пруда.
Ночное небо утратило спокойный чернильно-синий оттенок, замутилось
тревожной голубизной. Цикады, правда, не умолкли, но их теперь заглушал
таинственный свист флейты ветра.
   Я смотрел, как по лику луны стремительно проносятся полчища облаков.
Словно некая великая армия, двигались они с юга на север, появляясь из-за
далеких гор. Облака шарообразные и плоские, гигантские и изорванные на
мелкие клочки. Все это воинство пролетало над Золотым Храмом, отчаянно
торопясь куда-то на север. Мне послышалось, что вслед им несется крик
золотистого феникса, венчающего крышу.
   Ветер то ослабевал, то снова крепчал. Лес чутко прислушивался к урагану
- тоже то успокаивался, то начинал шуметь и стонать.
   Отражение луны в пруду попеременно светлело и темнело, а временами
собирало воедино свои разбросанные осколки и на мгновение озаряло
поверхность воды. Жутко было смотреть, как надвигаются с гор многослойные
тучи, захватывая все небо в мощные свои объятия. Открывшаяся ненадолго
прозрачная синь вмиг исчезла, проглоченная этим новым нашествием.
Временами сквозь тонкую тучу проглядывала окруженная призрачным нимбом
луна.
   Всю ночь небо ни на миг не прекращало стремительного своего бега.
Однако ветер больше не усиливался. Я так и уснул, прикорнув возле перил. А
ранним утром - тихим и ясным - меня разбудил старик служитель и сообщил,
что, благодарение богу, тайфун обошел город стороной.
 
 
 
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
 
   Почти целый год продолжался мой добровольный траур по Цурукава. Едва
начались дни одиночества, как я сразу почувствовал, что безо всякого
усилия возвращаюсь к жизни полного уединения и молчания. Суета и волнение
больше не смущали мою душу. Каждый новый безжизненный день был мне
одинаково приятен.
   Излюбленным моим пристанищем стала университетская библиотека. Я не
изучал там трактатов по дзэн-буддизму, а просто читал все, что попадалось
под руку, - от трудов по философии до переводных романов. Пожалуй, я не
стану называть здесь имена заинтересовавших меня философов и писателей.
Они, безусловно, оказали определенное влияние на ход моих мыслей и,
возможно, отчасти подтолкнули меня к Деянию. Но все же мне хочется верить,
что Деяние - детище мое, и только мое, и я решительно возражаю против
того, чтобы совершенное мною относили за счет воздействия какой-либо уже
известной философской идеи.
   С детских лет единственной моей гордостью была уверенность, что я
недоступен ничьему пониманию; я ведь уже говорил, что мне совершенно чуждо
стремление выразить людям свои мысли и чувства понятным им образом. Я
всегда хотел иметь ясное и неприкрашенное представление о самом себе, это
верно, но не думаю, чтобы причиной тому было желание до конца себя понять.
Подобное желание, вообще говоря, свойственно человеческой природе, оно
необходимо, чтобы наладить контакт между собой и окружающими. Однако
пьянящее воздействие красоты Золотого Храма делало часть моей души
непрозрачной и лишало меня возможности поддаться любому иному виду
опьянения, поэтому, чтобы сохранить разум, я должен был всеми силами
беречь вторую половину души, ту, что еще оставалась незамутненной. Я
ничего не знаю о других людях, во мне же главенствовала эта ясная и
трезвая часть натуры - не я распоряжался ей, а она мною...
 
   Миновал год с тех пор, как я поступил на подготовительное отделение
университета. Шли весенние каникулы сорок восьмого года. Отец настоятель
куда-то отлучился, и я отправился на прогулку - для меня, лишенного
друзей, это был единственный способ использовать выдавшийся свободный
вечер. Я вышел с территории храма через главные ворота. Вдоль стены
тянулась канава, а на самом ее краю была установлена табличка. Я видел ее
несчетное количество раз, но теперь, не зная, чем заняться, остановился и
стал разглядывать старую надпись, освещенную луной:
   ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
 1. Запрещается каким-либо образом видоизменять облик храмовых построек
без специального на то разрешения.
   2. Запрещается производить какие-либо действия, могущие нанести вред
сохранности памятников архитектуры.
   Несоблюдение вышеуказанных предписании карается законом.
   Министерство внутренних дел 31 марта 1928 года Объявление явно
относилось в первую очередь к Кинкакудзи.
   Однако смысл казенных фраз был туманен, и я никак не мог их соотнести с
вечным и неизменным Храмом. Надпись намекала на возможность каких-то
таинственных и абсолютно невероятных действий. Создавалось впечатление,
что сам закон затруднялся определить их точнее. Если преступление может
совершить только безумец, как испугать его угрозой наказания? Нужны
ка