знаменитое сооружение, что некогда было построено здесь по
приказу с„гуна ‚симицу. В прошлом веке башню перестроили, придав ей
округлые очертания чайного павильона. В храме Учителя не оказалось.
Значит, он в башне.
   Мне не хотелось встречаться с настоятелем один на один, поэтому я
крался по дорожке пригнувшись - живая изгородь должна была заслонить меня
от глаз преподобного.
   Дверь в Башню Северной Звезды была открыта. В токонома висел на своем
обычном месте свиток работы художника школы Маруяма.
   Под картиной стоял резной ковчежец сандалового дерева, почерневший за
века, что миновали с тех пор, как его вывезли из Индии. Разглядел я и
полки тутового дерева в стиле Рикю, и расписные ширмы. Однако Учителя
что-то не было видно. Я непроизвольно приподнялся, пытаясь получше
рассмотреть помещение.
   В самом темном углу, возле колонны, я увидел что-то белое, похожее на
большой сверток. Приглядевшись, я вдруг понял, что это настоятель.
Коленопреклоненный, он скрючился на полу, опустив голову и прикрывая лицо
рукавами белой рясы.
   Тело Учителя застыло в неподвижности. Я смотрел на эту окаменевшую
фигуру, целый вихрь чувств поднялся в моей душе.
   Сначала я решил, что настоятелю вдруг стало плохо, что его скрутил
приступ какой-то болезни. Первым побуждением было поспешить ему на помощь.
Однако я не тронулся с места. Ни малейшей любви к Учителю я не испытывал;
может быть, уже завтра запылает подожженный мной Храм, так зачем же я буду
проявлять лицемерное участие, рискуя к тому же заслужить благодарность
преподобного, которая может ослабить мою решимость?
   Но вскоре я понял, что Учитель не болен. Он напоминал спящее животное,
настолько низменна, настолько лишена достоинства и гордости была его поза.
Присмотревшись получше, я заметил, что белые рукава слегка подрагивают,
казалось, невидимая тяжесть придавила Учителя к полу.
   Что же на него давит, подумал я. Страдание? Или ощущение собственного
бессилия?
   Мой слух различил притушенное бормотание, будто настоятель еле слышно
читал сутры, но слов разобрать я не мог. Оказывается, душа Учителя жила
своей собственной темной жизнью, о которой я не имел ни малейшего
представления. По сравнению с этой мрачной бездной все мои мелкие
злодейства и пороки были настолько ничтожны, что я почувствовал себя
уязвленным.
   И вдруг я понял. Настоятель лежал на полу в позе, получившей название
"ожидание во дворе". Так, преклонив голову на свой дорожный мешок, должен
ожидать ночи бродячий монах, которому запретили войти в храм. Велико же,
значит, смирение Учителя, если он, обладатель столь высокого сана,
подвергал себя унизительному обряду, предназначенному для монахов низшего
ранга. Я не мог понять, чем вызвано такое невероятное самоуничижение.
Неужели смирение Учителя, покорно и приниженно мирящегося с чуждыми его
естеству пороками и сквернами мира, сродни смирению травы, листьев и
паутины, послушно погружающихся в цвета рассветного неба?
   "Это же делается для меня!" - внезапно догадался я. Да-да, именно! Он
знал, что я должен подметать здесь дорожку, и специально разыграл этот
спектакль! Сознавая собственное бессилие, Учитель изобрел невиданный,
смехотворный способ, не произнеся ни единого слова, разбить мне сердце,
вызвать во мне сострадание, заставить меня смиренно склонить колени!
   Глядя на униженно ожидающего Досэна, я едва не поддался чувству. Не
стану скрывать, я был близок к тому, чтобы полюбить Учителя, хоть и
отрицал изо всех сил саму возможность подобной любви. Но мысль о том, что
я присутствую на спектакле, специально разыгранном в мою честь, поставила
все на свои места. Сердце мое стало еще тверже, чем прежде.
   Именно в этот миг я решил, что мне нет нужды ждать изгнания из храма.
Отныне я и Учитель были обитателями двух обособленных миров и никак
повлиять друг на друга не могли. Ничто теперь не стояло у меня на пути. Не
к чему было дожидаться сигнала извне, я имел право определить час
свершения сам.
   Яркие краски восхода поблекли, небо заволокло тучами, и свежий
солнечный свет больше не озарял влажную зелень листвы. Учитель не менял
своей нелепой позы. Я отвернулся и быстро зашагал прочь.
 
   * * *
 
   25 июня началась война в Корее. Мое предчувствие надвигающегося конца
света оказалось верным. Надо было спешить.
 
 
 
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
 
   Вообще-то первый шаг на пути к достижению цели я уже сделал.
   На следующий же день после визита на Пятую улицу я выдернул из
заколоченной северной двери Золотого Храма два гвоздя.
   В первом ярусе Кинкакудзи, Гроте Прибоя, имелось Два входа - восточный
и западный. Обе эти двери были двустворчатыми. По вечерам старик
экскурсовод запирал западную изнутри на задвижку, а восточную снаружи на
замок. Однако мне было известно, что в Храм можно проникнуть и без ключа.
С северной стороны, сразу за макетом Храма, находилась еще одна дверь,
которой уже много лет никто не пользовался. Она вся рассохлась, и вытащить
те шесть или семь гвоздей, которыми она была приколочена к косяку, ничего
не стоило.
   Гвозди так расшатались, что легко вынимались голыми пальцами, - вот я и
вытащил два на пробу. Свою добычу я завернул в бумажку и спрятал поглубже
в ящик стола. Прошло несколько дней. Никто не обратил внимания на
исчезновение из заколоченной двери пары гвоздей. Вечером двадцать восьмого
я незаметно вставил их на место.
   В тот день, когда я увидел коленопреклоненного Учителя и решил всецело
положиться только на свои собственные силы, я отправился в аптеку, что
находилась неподалеку от полицейского участка Нисидзин, и купил мышьяку.
Сначала аптекарь подал мне маленький пузырек таблеток на тридцать, но я
попросил побольше и за сто иен купил бутылочку со ста таблетками. В
соседней скобяной лавке я приобрел за девяносто иен складной нож в футляре.
   Я немного походил перед ярко освещенными окнами полицейского участка. В
дверь торопливо вошел инспектор, на нем была рубашка с открытым воротом, в
руке - портфель. Никто не обращал на меня внимания. Никто не обращал на
меня внимания все двадцать лет моей жизни, так что ничего странного в этом
не было.
   Моя персона еще не представляла никакой важности. Я был одним из
миллионов и десятков миллионов людей, которые тихо существуют себе в нашей
Японии, ни у кого не вызывая ни малейшего интереса.
   Обществу нет дела до того, жив такой человек или умер, но в самом факте
его существования есть что-то успокаивающее. Вот и инспектор был настолько
спокоен на мой счет, что прошел мимо, даже не взглянув в мою сторону.
Красный свет фонаря освещал надпись "Полицейский участок Нисидзин". Один
из иероглифов выпал, и вместо него зияло пустое место..
   На обратном пути в храм я думал о своих покупках, они будоражили мне
душу.
   Хотя нож и яд я купил на случай, если надо будет себя убить, настроение
было приподнятое, словно я только что женился и теперь обзаводился
домашним скарбом для новой, семейной жизни.
   Вернувшись в келью, я все не мог насмотреться на свои сокровища. Я
вынул нож из футляра и лизнул лезвие. Оно затуманилось, а язык ощутил
холод металла и странный, слегка сладковатый привкус.
   Сладость шла откуда-то из сердцевины тонкой полоски стали, из самой ее
сути. Отчетливость формы, синий блеск металла, похожий на гладь моря...
Еще долго ощущал я на кончике языка чистую сладость стали. Постепенно
ощущение ослабло. Я с вожделением стал думать о том дне, когда все мое
тело допьяна изопьет этой манящей сладости.
   Небо смерти представлялось мне таким же ясным, как и небо жизни.
   Мрачные мысли унеслись куда-то прочь. В мире не было места страданию.
   Вскоре после войны в Золотом Храме установили новейшую пожарную
сигнализацию. Стоило воздуху нагреться до определенной температуры, и в
канцелярии храма Рокуондзи тут же срабатывал аварийный сигнал. Вечером 29
июня экскурсовод сообщил, что сигнализация не работает. Я случайно зашел
на кухню и услышал, как старик рассказывает о поломке отцу эконому. Я
решил, что это знак, ниспосланный мне небом.
   На следующее утро отец эконом позвонил на завод-изготовитель и попросил
отремонтировать систему. Простодушный экскурсовод сам мне об этом
рассказал. Я прикусил губу. Оказывается, минувшей ночью мне был дан
редчайший шанс, а я его упустил!
   Вечером пришел рабочий. Все обитатели храма окружили его и с
любопытством наблюдали, как он возится с сигнализацией. Однако ремонт
затянулся. Рабочий не столько чинил, сколько качал головой и Цокал языком,
и постепенно зрители стали расходиться. Ушел и я.
   Теперь мне оставалось только ждать пробного аварийного звонка, который
разнесется по всей территории храма, извещая о завершении ремонта и
крушении всех моих надежд... Я ждал. Храм окутали мягкие сумерки, рабочий
зажег фонарь. Сигнала все не было. Наконец ремонтник прекратил работу и
ушел, сказав, что закончит завтра.
   Однако назавтра, первого июля, он так и не появился. Особого
беспокойства в храме это не вызвало - куда, в конце концов, было
торопиться?
 
   Вечером тридцатого я снова отправился в магазин и купил сладких булочек
и вафель с мармеладной начинкой. Я и прежде частенько сюда наведывался,
чтобы купить на свои скудные карманные деньги немного хлеба, - слишком
велики были интервалы между монастырскими трапезами. Но сегодня меня
пригнал сюда не голод.
   Не собирался я и начинять сладости мышьяком. Просто снедавшее меня
беспокойство требовало какого-то действия.
   Я возвращался с бумажным пакетом в руке и думал о том, как странно все
устроено - что может быть общего между этими жалкими булками и тем
поступком, на который толкает меня мое бесконечное одиночество...
Временами сквозь низкие облака проглядывало солнце, и старую улицу словно
обволакивало жарким туманом. По спине потаенной холодной струйкой стекал
пот.
   Страшная вялость охватила меня.
   Булка и я. Какая между нами связь? Каких бы высот ни достигал мой дух,
готовясь к Деянию, вечно заброшенный и одинокий желудок все равно
потребует своего. Собственные внутренности казались мне облезлым,
прожорливым псом, не желающим слушаться хозяина. О, как отчетливо я
сознавал: душа может сколько угодно стремиться к возвышенному, но эти
тупые и скучные органы, которыми набито мое тело, будут стоять на своем и
мечтать о пошлом и обыденном.
   О чем мечтает мой желудок, я знал. О сладкой булочке и вафле.
   Душа могла грезить о неземной красоте алмазов, но брюхо упрямо
требовало теста... Представляю, как обрадуются этим треклятым булкам люди,
которые будут ломать головы, тщетно пытаясь уразуметь мои мотивы.
"Смотрите-ка, он хотел есть! - воскликнут они облегченно. - Хоть что-то в
нем было человеческое!"
 
   * * *
 
   И вот день настал. Первое июля 1950 года. Как я уже сказал, рабочий не
явился, и было ясно, что сегодня сигнализацию не отремонтируют. К шести
часам вечера последние сомнения исчезли:
   экскурсовод позвонил на завод еще раз, и ему ответили, что сегодня, к
сожалению, у них слишком много вызовов, но завтра ремонт непременно будет
закончен.
   В этот день Кинкакудзи посетило около ста человек, но к шести часам
территория храма опустела - до закрытий оставалось всего полчаса.
Поговорив по телефону, старый экскурсовод стоял возле кухни и рассеянно
смотрел на огород; его работа была закончена.
   Моросил мелкий дождь. Он с самого утра то начинал накрапывать, то
переставал. Дул легкий ветерок, и было не так душно, как обычно по
вечерам. На огороде мокли грядки с тыквами, влажно чернела земля на
участке, где в прошлом месяце посадили бобы.
   У старика экскурсовода была привычка, когда он о чем-нибудь
задумывался, двигать подбородком. При этом его плохо подогнанные вставные
челюсти пощелкивали. Каждый день он повторял посетителям одно и то же, но
из-за этих разболтанных челюстей понимать его шамканье становилось все
труднее. Сколько раз ему говорили, чтобы он сходил к протезисту, но старик
ни в какую. Он стоял, смотрел пустым взглядом на грядки и бормотал что-то
себе под нос. Пошевелит губами, щелкнет челюстью, потом опять невнятно
зашамкает. Наверное, ворчит из-за ремонта, подумал я.
   Я прислушивался к этому бормотанию, и мне казалось, будто экскурсовод
сетует на то, что теперь ничего уже не починить и не исправить - ни его
вставных зубов, ни поврежденной сигнализации.
   Вечером настоятеля посетил гость, что случалось не часто. Это был
преподобный Дзэнкай Куваи, настоятель храма Рюходзи в префектуре Фукуи"
когда-то они с Досэном вместе учились в духовной академии. С ними учился и
мой отец.
   Как только преподобный Дзэнкай прибыл в Рокуондзи, тут же позвонили
Учителю, которого, конечно же, в храме не было. Он ответил, что вернется
через час. Гость намеревался провести у нас денек-другой.
   Я помнил, с каким удовольствием отец всегда рассказывал о Дзэнкае, к
которому относился с уважением и любовью. И по облику, и по характеру отец
Куваи являл собой классический образец дзэнбуддистского монаха,
мужественного и сурового. Ростом он был почти шесть сяку, лицо загорелое,
брови густые. Его зычный голос рокотал, словно раскаты грома.
   Один из послушников зашел в мою келью и передал, что отец Дзэнкай
желает со мной побеседовать, пока не вернулся Учитель. Я заколебался,
опасаясь, не разгадают ли мой замысел ясные и проницательные глаза святого
отца.
   Преподобный Дзэнкай сидел в Зале Гостей и попивал принесенное экономом
сакэ, закусывая чем-то постным. Прислуживал ему один из монахов, но теперь
он удалился, и подливать сакэ гостю стал я. За моей спиной была тьма и
бесшумно моросящий дождь, так что картина перед отцом Дзэнкаем открывалась
не из веселых: мое угрюмое лицо, а за ним - унылый, мокрый двор.
   Но святой отец был не из тех, кого смущают подобные пустяки. Он видел
меня впервые, но говорил просто и спокойно. Как ты похож на отца.
Гляди-ка, ты совсем уже взрослый. Какое несчастье, что твой отец умер так
рано.
   В Дзэнкае была естественность, которой не хватало Учителю, и сила,
которой не обладал мой отец. Почерневшая от солнца кожа, широкий нос,
мохнатые сдвинутые брови делали Дзэнкая похожим на грозную маску Обэсими
из театра Но. Это лицо никак нельзя было назвать красивым - слишком уж
чувствовалась в нем внутренняя сила, она так и вылезала наружу, нарушая
гармонию черт. Острые скулы напоминали скалистые вершины, из тех, что
изображают художники Южной школы.
   Но, несмотря на грозный облик и грохочущий бас, в Дзэнкае угадывалась
подлинная, неподдельная доброта. Доброта его не имела ничего общего с тем,
что люди обычно вкладывают в это понятие, а была сродни гостеприимной
щедрости ветвей какого-нибудь раскидистого лесного дерева, готового
принять под свою сень усталого путника. Грубая, бесхитростная доброта.
Беседуя с преподобным Дзэнкаем, я все время был настороже - боялся, что
моя решимость не выдержит соприкосновения с этой всеобъемлющей силой. У
меня на минуту даже закралось подозрение, не нарочно ли Учитель вызвал в
храм преподобного Дзэнкая, но я тут же отмел эту нелепую мысль - станет
святой отец тащиться аж из Фукуи в Киото из-за какого-то монашка. Нет,
настоятель храма Рюходзи был здесь случайным гостем, он станет всего лишь
свидетелем невиданной доселе катастрофы.
   Белый фарфоровый кувшинчик, вмещавший почти два го сакэ, опустел, и я,
поклонившись настоятелю, отправился на кухню принести еще. Когда я нес
обратно кувшин, наполненный горячим сакэ, странное побуждение овладело
мной. Я никогда и ни с кем не стремился достичь взаимопонимания, но тут
вдруг страстно захотелось, чтобы отец Дзэнкай - да, да, именно он! - меня
понял.
   Наливая гостю сакэ, я взглянул на него, и по лихорадочному блеску моих
глаз он сразу заметил произошедшую во мне перемену.
   - Что вы обо мне думаете, святой отец? - спросил я.
   - Что думаю? По-моему, парень ты серьезный и прилежный.
   Погулять, наверное, тоже не дурак. Денег, правда, у всех сейчас
маловато, не то что раньше. Эх, помню, и куролесили же мы в твои годы с
Досэном и твоим покойным отцом!
   - Значит, по-вашему, я самый обыкновенный?
   - Нет ничего плохого в том, чтобы выглядеть обыкновенным. Ты и будь
обыкновенным, глядишь, и люди станут к тебе лучше относиться.
   Отец Дзэнкай был лишен тщеславия. Священников высокого ранга вечно
просят высказать суждение о чем-нибудь - от произведений искусства до
человеческих характеров. Обычно они отвечают уклончиво и иносказательно,
боясь ошибиться и выставить себя на посмешище. За словом в карман они,
конечно, не лезут, у них всегда наготове какой-нибудь дзэнский афоризм, но
понять его можно и так, и этак. Преподобный Дзэнкай был из другого теста.
Он говорил то, что видел и чувствовал, - это я сразу понял. Он не пытался
обнаружить в предметах какой-либо тайный смысл помимо того, который сразу
открывался его сильному и ясному взгляду. Был смысл - хорошо, нет - и
ладно. И вот что больше всего покорило меня в преподобном Дзэнкае: глядя
на что-нибудь или на кого-нибудь (в данном случае на меня), он не
стремился увидеть нечто, доступное одному ему, а смотрел как бы глазами
всех людей сразу. В примитивном мире объективно существующих предметов
святой отец и не пытался обнаружить глубокий смысл. Я понял то, к чему
призывал меня настоятель Рюходзи, и на душе вдруг стало очень спокойно. До
тех пор, пока я остаюсь обыкновенным в глазах других, я и на самом деле
обыкновенен, и какой бы странный поступок я ни совершил, моя заурядность
останется при мне, словно просеянный сквозь веялку рис.
   Мне казалось, что я небольшое скромное деревце, растущее возле
преподобного Дзэнкая.
   - Скажите, святой отец, значит, нужно совершать только те поступки,
которых ожидают от тебя окружающие?
   - Вряд ли это у тебя получится. Но если ты и выкинешь чтонибудь
неожиданное, люди лишь слегка изменят свое мнение о тебе, и вскоре ты
снова станешь для них привычным. Человек забывчив.
   - Но кто долговечнее - я, каким меня видят люди, или тот я, каким я сам
представляюсь себе?
   - Недолговечны и тот и другой. Сколько ни пытайся продлить их век, рано
или поздно всему наступает конец. Когда мчится поезд, пассажиры
неподвижны. Когда поезд останавливается, пассажиры приходят в движение.
Все имеет конец - и движение, и неподвижность. Последняя из всех
неподвижностей - смерть, но кто знает, нет ли и у нее своего конца?
   - Загляните в мою душу, - попросил я. ~ Я не таков, каким вам кажусь.
Прочтите истинную мою суть.
   Святой отец отхлебнул из чарки и внимательно посмотрел на меня.
   Огромное и темное молчание, похожее на мокрую от дождя черную крышу
храма Рокуондзи, навалилось на меня. Я затрепетал. Отец Дзэнкай вдруг
рассмеялся - неожиданно весело и звонко:
   - К чему мне заглядывать в твою душу? Все написано у тебя на лице.
   Я почувствовал, что понят, понят до самых глубин моего существа.
   Впервые я ощутил себя чистым и опустошенным. И в эту вновь
образовавшуюся пустоту неудержимым потоком хлынуло мужество, необходимое
для совершения Деяния.
 
   В девять часов вернулся наш настоятель. Как обычно, в сопровождении
трех монахов он обошел территорию храма. Все было в порядке. Учитель
присоединился к своему другу; в половине первого ночи монахи проводили
гостя в опочивальню. Затем Учитель принял ванну, называемую в обители
"погружением в воды". Наконец, к часу ночи, когда отстучал своей
колотушкой ночной сторож, в храме воцарилась тишина. За окном по-прежнему
беззвучно накрапывал дождь.
   Я сидел на разобранной постели и ждал, когда жизнь в храме утихнет.
Ночь становилась все плотнее и тяжелее, казалось, это древняя тьма давит
на стены моей кельи.
   Я попробовал сказать что-нибудь вслух. Как обычно, слово никак не
хотело срываться с моих губ - словно в темноте роешься в мешке, набитом
вещами, и все не можешь достать единственно нужную.
   Тяжесть и густой мрак моего внутреннего мира были под стать окружавшей
меня ночи, и слово шло откуда-то из черных глубин со скрежетом и натугой,
как полная бадья из колод