Раз ты со мной так, то предупреждаю:
через месяц я еду домой, и перед этим я вытрясу из тебя свои деньги. Так и
знай.
 
   * * *
 
   В июне занятия по основным предметам закончились, и студенты стали
потихоньку собираться домой, на каникулы. Десятое июня - этот день я не
забуду никогда.
   С самого утра накрапывал дождь, а вечером начался настоящий ливень.
Поужинав, я сидел у себя в келье и читал. Часов в восемь ктото прошел по
коридору от Зала Гостей к Большой библиотеке. Это был один из тех редких
вечеров, которые настоятель проводил в обители. Похоже, гость направлялся
к нему. Но звук шагов показался мне каким-то странным - словно дождевые
капли барабанили по дощатой двери. Ровно и чинно семенил впереди
послушник, а за ним медленно и тяжело шествовал гость - пол громко скрипел
под его шагами.
   Темные анфилады комнат Рокуондзи были заполнены шумом дождя. Ливень
словно ворвался в окутанные мраком бесчисленные залы и коридоры. И на
кухне, и кельях, и в Зале Гостей все звуки утонули в рокоте дождя. Я
представил, как небесный поток заливает Золотой Храм. Немного приоткрыв
с„дзи, я выглянул наружу.
   Внутренний дворик был покрыт водой, в огромной луже блестели черные
спины камней.
   В дверь моей кельи просунулась голова послушника - того, что поселился
в храме не так давно.
   - К Учителю пришел какой-то студент по имени Касиваги, - сообщил он. -
Говорит, что твой друг.
   Меня охватила тревога. Молодой очкастый послушник, в дневное время
работавший учителем в начальной школе, повернулся, чтобы идти, но я
удержал его. Мысль, что придется сидеть одному, мучаясь догадками о
разговоре в Большой библиотеке, была мне невыносима.
   Прошло минут пять. Потом послышался звон колокольчика из кабинета
настоятеля. Резкий звук повелительно ворвался в шум дождя и тут же затих.
Мы переглянулись.
   - Это тебя, - сказал послушник.
   Я медленно поднялся.
   На столе настоятеля лежала моя расписка с красным оттиском пальца.
Учитель показал на нее и спросил меня, стоявшего на коленях у порога
кабинета:
   - Это твой отпечаток?
   - Да, - ответил я.
   - Что же ты вытворяешь?! Если твои безобразия не прекратятся, я выгоню
тебя из храма. Заруби себе на носу. Ты уже не первый раз... - Настоятель
замолчал, видимо не желая продолжать этот разговор при Касиваги, и
добавил: - Я заплачу твой долг. Можешь идти.
   Тут я впервые взглянул на Касиваги. Он чинно сидел с самым невинным
выражением лица. На меня он не смотрел. Каждый раз, когда Касиваги
совершал очередную гнусность, его лицо светлело, словно приоткрывались
самые сокровенные глубины его души. Один я знал за ним эту особенность.
   Я вернулся к себе. Послушник уже ушел. Яростно грохотал ливень; я
чувствовал себя совсем одиноким и - свободным.
   "Я выгоню тебя из храма", - сказал настоятель. Впервые слышал я от него
такие слова, такую недвусмысленную угрозу. И вдруг понял:
   решение о моем изгнании Учителем уже принято. Я должен спешить.
   Если б не донос Касиваги, настоятель нипочем бы не проговорился, и я
снова отложил бы исполнение своего замысла. Я испытал нечто вроде
благодарности к бывшему приятелю - ведь это его поступок дал мне силы
приступить к задуманному.
   Ливень и не думал стихать. Несмотря на июнь, было зябко, и моя
крошечная келья в тусклом свете лампочки имела вид заброшенный и
бесприютный. Вот оно, мое жилище, из которого вскоре, вполне вероятно, я
буду изгнан. Ни одного украшения, края выцветших соломенных матов пола
почернели и растрепались. Заходя в темную комнату, я вечно задевал их
ногами, но так и не удосужился заменить настил. Огонь пылавшей во мне
жизни был бесконечно далек от каких-то там соломенных матов.
   Тесная комнатка с наступлением лета пропитывалась кисловатым запахом
моего пота. Мое тело, тело монаха, пахло точно так же, как тело
обыкновенного юноши, - смешно, не правда ли? Его испарения впитывались в
дощатые стены, черную древесину толстых столбов, стоявших по углам кельи.
Звериный смрад молодого тела сочился из всех щелей старинного дерева,
покрытого патиной веков. Все эти доски и колонны казались мне каким-то
животным, неподвижным и пахучим.
   По коридору загрохотали уже знакомые шаги. Я встал и вышел из кельи.
Касиваги замер на месте, словно механическая игрушка, у которой кончился
завод. Во дворе, за его спиной, высоко вздымала свой потемневший от влаги
"нос" сосна "Парусник", на которую падал свет из окна настоятельского
кабинета. Я улыбнулся Касиваги и с удовлетворением отметил, что на его
лице впервые промелькнуло нечто, напоминающее страх.
   - Ты ко мне не зайдешь? - спросил я его.
   - Ты чего это? Никак, пугать меня вздумал? Странный ты тип.
   В конце концов он согласился войти и боком, весь скрючившись, уселся на
предложенный ему тощий дзабутон . Не спеша обвел взглядом комнату. Гул
дождя закрыл от нас весь внешний мир плотной завесой. Струи хлестали по
настилу открытой веранды, временами капли звонко ударяли по бумажным с„дзи.
   - Ты на меня зла не держи, - сказал Касиваги. - В конце концов сам
виноват... Ну и будет об этом.
   Он достал из кармана конверт со штемпелем храма Рокуондзи и вынул
оттуда купюры, три новехоньких бумажки по тысяче иен каждая.
   - Свеженькие совсем, - заметил я. - Наш настоятель чистюля, каждые три
дня гоняет отца эконома в банк менять мелочь на банкноты.
   - Гляди, всего три тысячи. Ну и скупердяй ваш преподобный.
   Говорит, товарищу под проценты в долг не дают. А сам прямо лопается от
барышей.
   Разочарование приятеля доставило мне немало радости. Я от души
рассмеялся, и Касиваги присоединился к моему смеху. Однако мир между нами
воцарился ненадолго. Касиваги оборвал свой смех и, глядя куда-то поверх
меня, спросил, словно отрезал:
   - Думаешь, я не вижу? По-моему, приятель, ты вынашиваешь коекакие
разрушительные планы, а?
   Я с трудом выдержал его тяжелый взгляд, но почти сразу понял, что под
"разрушительными планами" он имеет в виду нечто совсем иное, и успокоился.
Ответил я, не заикаясь:
   - Нет. Какие там еще планы.
   - Да? Нет, ей-богу, чудной ты парень. Более странного экземпляра в
жизни не встречал.
   Эта реплика несомненно была вызвана дружелюбной улыбкой, не исчезавшей
с моих губ. Я подумал, что Касиваги нипочем не догадаться о той
благодарности, которую я к нему испытываю, и мои губы расползлись еще
шире. Самым дружеским тоном я спросил:
   - Что, домой едешь?
   - Ага. Завтра. Проведу лето в Санномия. Ну и скучища там...
   - Теперь не скоро в университете увидимся.
   - Какая разница, все равно ты на занятия носа не кажешь. - Касиваги
расстегнул пуговицы студенческого кителя и зашарил рукой во внутреннем
кармане. - Вот, смотри, какой я тебе на прощанье подарочек принес. Ты ведь
обожал своего дружка, верно?
   Он бросил на стол несколько писем. Увидев на конвертах имя отправителя,
я вздрогнул, а Касиваги небрежно обронил:
   - Почитай, почитай. Память о Цурукава.
   - Вы что, с ним были друзья?
   - Вроде того. Я-то был ему другом. На свой манер. А вот он себя моим
другом не считал. Тем не менее душу выворачивал наизнанку именно передо
мной. Я думаю, он не обидится, что я даю тебе его письма, как-никак три
года уже прошло. Да и потом, ты был с ним ближе всех, я давно собирался
показать тебе его признания.
   Все письма были написаны незадолго до гибели Цурукава, в мае сорок
седьмого. Оказывается, в последние дни своей жизни мой друг писал из Токио
Касиваги чуть ли не ежедневно. Надо же, а я не получал, от него ни
строчки. Это несомненно была рука Цурукава - я узнал его детский
квадратный почерк. Я испытал легкий укол ревности. Подумать только,
Цурукава, такой ясный и прозрачный, оказывается, втайне от меня
поддерживал тесную связь с тем самым Касиваги, о котором столь дурно
отзывался, осуждая мою с ним дружбу.
   Я стал читать тонкие, убористо исписанные листки почтовой бумаги,
разложив письма по датам. Стиль был ужасен, мысль писавшего без конца
перескакивала с одного на другое, и уследить за ней было непросто. Но от
неуклюжих строк веяло таким страданием, что, читая последние письма, я
физически ощущал всю глубину испытываемых Цурукава мук. Я не мог
удержаться от слез, в то же время не переставая поражаться тривиальности
этих терзаний. Всему причиной была самая обычная любовная история:
неискушенный в житейских делах юноша влюбился в девушку, жениться на
которой ему запрещали родители. Быть может, Цурукава преувеличивал свою
трагедию, но одно место из последнего письма потрясло меня:
   "Теперь я думаю, что причина несчастья моей любви во мне самом. С
самого рождения моей душой владели темные силы, я никогда не ведал радости
и света".
   Письмо обрывалось на ноте отчаяния, и мне в Душу впервые закралось
страшное подозрение.
   - Неужели... - выдохнул я. Касиваги кивнул:
   - Да. Он покончил с собой. Я просто уверен в этом. Историю про грузовик
придумали родители, чтобы соблюсти приличия.
   Страшно заикаясь - на сей раз от гнева, - я спросил:
   - Ты ему ответил на последнее письмо?
   - А как же. Но мой ответ опоздал.
   - И что ты ему написал?
   - "Не умирай". И больше ничего.
   Я замолчал. Моя уверенность в том, что чувства не способны меня
обмануть, оказывается, была ошибочной.
   Касиваги нанес последний удар:
   - Ну как? Твой взгляд на жизнь переменился? Все разрушительные планы
долой?
   Я понял, почему Касиваги именно сегодня, три года спустя, дал прочитать
мне эти письма. Но, хоть потрясение и было велико, воспоминание о пятнах
солнца и тени, рассеянных по белоснежной рубашке юноши, который лежал в
густой летней траве, не стерлось из моей памяти. Образ друга через три
года после его гибели коренным образом переменился, но, как это ни
парадоксально, все те чувства, которые, как мне казалось, навек умерли
вместе с Цурукава, теперь возродились и приобрели особую реальность. Я
верю в воспоминания, но не в их смысл, а в глубинную их суть. Вера эта так
велика, что, не будь ее, весь мир, кажется, раскололся бы на куски...
Касиваги, снисходительно поглядывая на меня, любовался результатами
хирургической операции, проведенной им в моей душе.
   - Ну? Чувствуешь, как у тебя в сердце что-то дало трещину и
рассыпалось? Мне невмоготу смотреть, как мой друг живет, неся в душе такой
хрупкий и опасный груз. Я сделал доброе дело, избавил тебя от этой ноши.
   - А что, если не избавил?
   - Брось! Ты как ребенок, который проиграл, но не желает это признавать,
- насмешливо улыбнулся Касиваги. - Я забыл объяснить тебе одну очень
важную вещь. Мир может быть изменен только в нашем сознании, ничему
другому эта задача не под силу.
   Лишь сознание преобразует мир, сохраняя его неизменным. Вселенная
навсегда застыла в неподвижности, и одновременно в ней происходит вечная
трансформация. Ну и что толку, спросишь ты. А я тебе отвечу:
   человеку для того и дано сознание, чтобы вынести все тяготы жизни.
   Зверю подобное оружие ни к чему, он не считает жизнь источником тягот.
Это прерогатива человека, она и вооружила его сознанием.
   Только бремя от этого не стало легче. Вот и вся премудрость.
   - И нет способов облегчить бремя жизни?
   - Нет. Если не считать смерть и безумие.
   - Ерунда, - воскликнул я, рискуя себя выдать, - вовсе не сознание
преобразует мир! Мир преобразуют деяния! Деяния - и больше ничего!
   Касиваги встретил мою взволнованную реплику своей обычной холодной,
словно наклеенной, улыбкой.
   - Так-так. Вот мы уже и до деяния дошли. Но тебе не кажется, что
красота, которой ты придаешь столько значения, только и жаждет сна и
забвения под надежной защитой сознания? Красота - это тот самый котенок из
коана. Помнишь котенка, прекраснее которого не было на свете? Монахи двух
келий потому и перессорились, что каждому хотелось взять кошечку под опеку
своего сознания, покормить ее и уложить бай-бай. А святой Нансэн был
человек действия. Он рассек котенка пополам и швырнул наземь. Помнишь
Дз„сю, который положил себе на голову сандалию? Итак, что же он хотел этим
сказать? Он-то знал, что красоте надлежит мирно почивать, убаюканной
сознанием. Но штука в том, что не существует личного, индивидуального
сознания. Это - море, поле, одним словом, общее условие существования
человечества. Думаю, что именно это хотел сказать Дз„сю. А ты у нас теперь
выступаешь в роли Нансэна, так, что ли?.. Красота, с которой ты так
носишься, - это химера, мираж, создаваемый той избыточной частью нашей
души, которая отведена сознанию. Тем самым призрачным "способом облегчить
бремя жизни", о котором ты говорил. Можно, пожалуй, сказать, что никакой
красоты не существует. Сказать-то можно, но наше собственное сознание
придает этой химере силу и реальность. Красота не дает сознанию утешения.
Она служит ему любовницей, женой, но только не утешительницей. Однако этот
брачный союз приносит свое дитя. Плод брака эфемерен, словно мыльный
пузырь, и так же бессмыслен. Его принято называть искусством.
   - Красота... - начал я и зашелся в жестоком приступе заикания.
   Помню, в этот миг у меня в голове промелькнуло подозрение, вне всякого
сомнения нелепое, что в моем заикании повинно преклонение перед
Прекрасным. - Красота - теперь злейший мой враг!
   - Враг?! - изумленно поднял брови Касиваги. Но удивление,
промелькнувшее на его лице, тут же сменилось обычным выражением
философского довольства. - Скажите, какие метаморфозы. Если ты так запел,
придется мне подкрутить окуляры своего сознания.
   Наш дружеский, как в старые времена, спор продолжался еще долго. Дождь
лил и лил. Касиваги рассказывал мне о Санномия и морском порте в Кобз, где
я никогда не бывал. Он говорил об огромных судах, уходящих летом в
океанское плавание, и еще о многом другом. Слушая его, я вспоминал
Майдзуру. И впервые мы, двое нищих студентов, в чем-то сошлись: никакое
сознание и никакое деяние, решили мы, не сравнится с наслаждением уплыть
по волнам в неведомые дали.
 
 
 
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
 
   Вероятно, не случайно всякий раз, когда я заслуживал суровой кары,
настоятель вместо наказания меня чем-то поощрял. Через пять дней после
того, как Касиваги приходил за своим долгом, Учитель вызвал меня и вручил
деньги: плату за первый семестр - 3400 иен, 350 иен на трамвай и 550 иен
на книги и канцелярские принадлежности. Деньги за первый семестр
действительно полагалось вносить перед летними каникулами, но после
истории с Касиваги я не думал, что настоятель сочтет нужным идти на этот
расход, а если и уплатит, то не через меня, а почтовым переводом.
   То, что доверие это показное, я понимал, наверное, даже лучше, чем сам
настоятель. Было в этих безмолвных благодеяниях Учителя что-то схожее с
его мягкой розовой плотью. Обильное, насквозь фальшивое мясо, доверяющее
тому, что непременно предаст, и предающее то, что взывает о доверии; это
мясо недоступно разложению, оно беззвучно разрастается все шире и шире,
тепленькое и розоватое...
   Точно так же, как при появлении в гостинице "Юра" "
   полицейского я испугался, что мой замысел раскрыт, теперь я затрепетал
от ужаса, вообразив, будто настоятель обо всем догадался и специально дает
мне денег, чтобы лишить меня только-только обретенной решимости. Я
чувствовал, что, пока у меня есть такая сумма, я не наберусь мужества
сделать последний шаг. Деньги надо было как можно скорее растратить. А это
не такая уж простая задача для человека, никогда не имевшего за душой ни
гроша. Мне нужно было спустить деньги очень быстро и притом еще
каким-нибудь особо предосудительным способом, чтобы Учитель зашелся от
ярости и немедленно прогнал меня из обители.
   В тот день я дежурил на кухне. Моя миски после "спасительного камня", я
рассеянно посматривал на пустую столовую. Возле выхода высилась лоснящаяся
от черной копоти колонна, на которой висел свиток с заклинанием: "Оборони
нас, Господи, от пожара".
   Мне показалось, что в выцветшем листке бумаги томится бледный призрак
плененного огня. Я увидел, как некогда веселое и могучее пламя побелело и
сжалось, запертое древним заклинанием. Поверят ли мне, если я скажу, что в
последнее время образ огня вызывал у меня самое настоящее плотское
желание? Впрочем, что ж тут удивительного - все мои жизненные силы были
обращены к пламени. Мое желание придавало огню сил, и, чувствуя, что я
вижу его сквозь черную твердь колонны, он нежно поднимался мне навстречу.
Как хрупки и беззащитны были его руки, ноги, грудь!
 
   Вечером 18 июня я, спрятав деньги за пазуху, потихоньку выбрался из
храма и направился в квартал Китасинти, более известный под названием
Пятой улицы. Я слышал, что там берут недорого и охотно привечают
послушников из окрестных храмов. От Рокуондзи до Пятой улицы было пешком
минут тридцать-сорок.
   Вечер выдался душный, луна неярко светила сквозь тонкую завесу облаков.
На мне были штаны цвета хаки и свитер, на ногах - деревянные сандалии.
   Пройдет всего несколько часов, и, одетый точно так же, я вернусь в
обитель, но откуда эта уверенность, что под прежним обличьем будет
скрываться новый человек?
   Мне было необходимо сжечь Золотой Храм для того, чтобы я мог нормально
жить, но мои действия напоминали приготовления к смерти. Я направился в
бордель, словно обычный юнец, собирающийся покончить с собой, но прежде
решивший непременно расстаться с невинностью. Ничего, мне можно было не
беспокоиться, визит к проститутке - не более чем своего рода подпись на
заранее заготовленном бланке; даже утратив невинность, я "новым человеком"
   не стану.
   Вс„, теперь в решающий момент между мной и женщиной не возникнет
Кинкакудзи, как это неоднократно случалось прежде. В сторону мечты, я
больше не надеюсь за счет женщины вступить в контакт с жизнью. Цель моего
существования твердо определена, и все предшествующие действия - лишь
мрачная и жестокая формальность.
   Так говорил я себе, и мне вспомнились слова Касиваги: "Шлюхи отдаются
клиентам, не испытывая к ним любви. Им наплевать: будь ты старик, бродяга,
раскрасавец или кривой - да хоть прокаженный, если это у тебя на роже не
написано. Большинство мужчин такое равноправие устраивает в самый раз, и
первую свою женщину они покупают за деньги. Только мне эта демократия не
подходила. Чтобы меня принимали так же, как здорового и нормального, - да
ни за что на свете, думал я, нипочем не унижусь до такого..."
   Воспоминание неприятно кольнуло меня. Но все же я не калека, как
Касиваги. Пусть я заикаюсь, но, в конце концов, мое уродство не выходит за
рамки обычной непривлекательности. Тут же мной овладело новое идиотское
опасение: а вдруг, глядя в мое некрасивое лицо, женщина инстинктивно
различит на нем печать прирожденного преступника? Я даже остановился.
Голова шла кругом от беспорядочных мыслей, и мне уже самому было
непонятно: то ли я собираюсь лишиться невинности, чтобы недрогнувшей рукой
спалить Золотой Храм, то ли я решился на поджог, желая расстаться с
проклятой невинностью. Вдруг, безо всякой связи, в ушах у меня прозвучал
красивый буддийский оборот "тэмпо-каннан" - "напасти, грозящие миру", и я
продолжил свой путь, бессмысленно бормоча в такт шагам: "тэмпо-каннан,
тэмпо-каннан"...
   Вскоре яркие вывески баров и салонов патинко остались позади, и я
оказался на тихой, темной улочке. Через равные промежутки на домах горели
белые бумажные фонари.
 
   С той самой минуты, когда я выбрался за ворота храма, мне грезилось,
что где-то на этой улице, прячась от всех, живет чудом спасшаяся Уико. Эта
фантазия придавала мне мужества.
   Решившись поджечь Золотой Храм, я словно вернулся в светлую и чистую
пору детства. Так отчего бы, думал я, мне не повстречать вновь тех людей,
которых я знал на заре жизни.
   Казалось бы, только теперь начинал я жить, но, странное дело, с каждым
днем меня все сильнее одолевало предчувствие несчастья, временами
мерещилось, что завтра я умру, и я начинал молиться, умоляя смерть
пощадить меня до той поры, пока я не сделаю свое дело. Я вовсе не был
болен. Просто день ото дня ноша ответственн