ривык к таким скоплениям людей и ловко лавировал меж полами
роскошных дамских манто и потрепанных военных шинелей, пробираясь поближе
к витринам магазинов. У сувенирной лавки, которая, верно, торговала на
этом месте еще с незапамятных времен, пес замер и стал принюхиваться.
   Оказалось, что у пса выбит глаз, - кровавая корка запеклась в глазнице
ярко-красным кораллом. Уцелевшим глазом собака рассматривала что-то на
асфальте. Грязная шерсть на спине свалялась и торчала заскорузлыми
клочками.
   Не знаю, чем так заинтересовал меня этот пес. Возможно, абсолютным
своим несоответствием праздничной и светлой атмосфере улицы: он упрямо
тащил за собой какой-то иной, совершенно отличный от всего окружающего
мир. Пес брел по своей собственной мрачной вселенной, где из всех чувств
царило только обоняние. Это был город, ничем не похожий на город людей, в
нем сиянию уличных фонарей, грому музыки и взрывам смеха угрожали зловещие
и вездесущие запахи. Мир запахов куда более упорядочен и конкретен; от
мокрых лап пса несло мочой, и этот смрад имел самую непосредственную связь
с едва уловимым зловонием, которое исходило от внутренних органов прохожих.
   Было очень холодно. Мимо меня прошла компания молодых парней, скорее
всего спекулянтов с черного рынка; они обрывали на ходу сосновые ветки,
украшавшие по случаю Нового года двери домов, и потом сравнивали, кто
нарвал больше. Парни показывали друг другу ладони, затянутые в новенькие
перчатки, и громко хохотали. Одним удалось выдернуть по целой ветке, у
других в руке оказалось всего несколько зеленых иголок.
   Я шел следом за бездомным псом. Иногда я терял его из виду, но каждый
раз он появлялся вновь. Мы свернули в переулок, который вел к улице
Каварамати. Здесь было не так светло, как на Синкегоку; по мостовой
пролегали трамвайные рельсы. Пес исчез куда-то и больше не появлялся. Я
остановился и стал высматривать его по сторонам.
   Потом дошел до угла и все вертел головой, надеясь увидеть пса.
   В это время прямо передо мной притормозил шикарный лимузин.
   Шофер распахнул дверцу, и в машину села какая-то женщина. Я обернулся и
по смотрел на нее. Садившийся следом за ней в автомобиль мужчина, увидев
меня, замер на месте.
   Это был Учитель. Для меня осталось загадкой, как вышло, что он, сделав
круг, снова наткнулся на меня. Как бы там ни было, но я оказался лицом к
лицу с настоятелем, а на севшей в машину женщине краснел уже знакомый мне
плащ цвета ржавчины.
   Теперь прятаться было уже бессмысленно. Потрясенный неожиданной
встречей, я не мог вымолвить ни слова. Я еще ничего не успел сказать, а
заикание уже трепетало у меня во рту. И тут произошло нечто необъяснимое,
никак не связанное с ситуацией и владевшими мною чувствами: глядя прямо в
лицо настоятелю, я рассмеялся. Я не смог бы объяснить природу этого смеха,
он словно обрушился на меня откуда-то извне и залепил весь рот вязкой
массой.
   Настоятель переменился в лице.
   - Да ты, никак, шпионить за мной вздумал! Идиот! - гневно бросил он и,
не удостоив меня больше ни единым взглядом, сел в машину и громко
захлопнул дверцу. Взревев мотором, наемный лимузин умчался прочь. Мне
стало ясно, что настоятель заметил меня и прежде, на улице Синк„гоку.
 
   Я ждал, что на следующий день Учитель вызовет меня к себе и сурово
отчитает, тогда я смогу все ему объяснить и оправдаться.
   Однако, как и в том памятном случае с проституткой, настоятель
предпочел молчать, и для меня началась новая пытка.
   Изредка я получал письма от матери. В каждом из них она писала, что
ждет не дождется, когда я стану настоятелем Рокуондзи, только этим и живет.
   Чем чаще вспоминал я гневный окрик Учителя ("Да ты, никак, шпионить за
мной вздумал! Идиот!"), тем недостойнее звания священника он мне казался.
Настоящий монах секты Дзэн должен обладать чувством юмора и смотреть на
вещи шире, никогда бы не обратился он к своему ученику с таким вульгарным
упреком. Он произнес бы что-нибудь остроумное и куда более действенное. А
теперь сказанного, конечно, не воротишь. Настоятель, несомненно, решил,
что я специально выслеживаю своего Учителя да еще открыто издеваюсь над
его грешками. Мое поведение сбило его с толку, вот он и сорвался на
недостойный своего положения крик.
   Так или иначе, зловещее молчание настоятеля день ото дня все больше
тревожило меня. Тень Учителя вновь разрослась до громадных размеров и
постоянно маячила у меня перед глазами, словно рой назойливых мошек.
   Прежде, отправляясь куда-нибудь проводить службу, настоятель всегда
брал с собой отца эконома, теперь же, в результате так называемой
"демократизации монастырской жизни", сопровождать Учителя, кроме отца
эконома, должны были по очереди отец ключарь и мы, трое послушников.
Ведавший ранее внутренним распорядком монах, о строгости которого я был
немало наслышан, во время войны угодил в солдаты и погиб, так что его
обязанности пришлось взять на себя сорокапятилетнему отцу эконому. Третий
послушник появился в обители недавно, заняв место умершего Цурукава.
   Однажды Учителя пригласили на торжественную церемонию.
   Вступал в должность новый настоятель храма, принадлежащего к той же
дзэнской школе Сококудзи, что и наш Рокуондзи. Был как раз мой черед
сопровождать преподобного Досэна. Святой отец ничего не сделал, чтобы
освободить меня от этого поручения, и я надеялся, что по дороге
представится возможность оправдаться перед ним. Однако накануне вечером я
узнал, что с нами пойдет еще и новенький, и моя надежда угасла.
   Те, кто знаком с литературой Годзан , несомненно помнят монаха Дзэнкю
Исимуро, ставшего настоятелем киотоского храма Мандзю в первый год эры
Коан . Летопись сохранила прекрасные слова, произнесенные новым пастырем,
когда он обходил свои владения.
   Указав рукой на Мандзю, Дзэнкю возрадовался, что отныне становится
настоятелем этого знаменитого храма, и горделиво воскликнул: "Ныне, пред
стенами императорского дворца, у ворот священных Мандзю скажу: "Нищий,
открываю дверь сию; разутый, восхожу на гору Конрон! "
 
   Началась церемония воскурения фимиама в честь Наставника. В древние
времена, когда секта Дзэн еще не обросла традициями и условностями,
главное значение придавалось духовному прозрению верующего. В ту пору не
Учитель подбирал себе учеников, а, наоборот, послушник выбирал наставника,
причем мудрости он должен был учиться не у одного своего духовного отца, а
у всех монахов обители. Во время же службы в честь Наставника ученик
объявлял имя Учителя, чьим последователем он себя считал.
   Наблюдая эту торжественную церемонию, я думал, назову ли имя
преподобного Досэна, доведись мне принимать после него храм Рокуондзи.
Или, нарушив семивековую традицию, объявлю во всеуслышание какое-нибудь
другое имя? Стояла ранняя весна, в зале было прохладно; вился, смешиваясь,
аромат пяти разных благовоний, холодно посверкивал драгоценный венец на
статуе Будды, разливался сиянием нимб, окружающий лик Всевышнего; яркими
пятнами выделялись облачения монахов... Я мечтал о том, как буду сам
воскурять фимиам в честь Наставника, представлял себя на месте
новоиспеченного настоятеля.
   Будет такой же, как сегодня, холодный весенний день, когда я изменю
древней традиции! Выстроившиеся в ряд монахи разинут рты от изумления,
позеленеют от такого кощунства! Решено: я и не подумаю назвать имя Досэна,
назову имя... А кого мне назвать своим наставником? Кто направил меня на
путь просветления? Я растерялся.
   Да и как вообще произнести что-то при моем заикании? А ведь я
непременно начну заикаться. Представляю, как я стану лепетать, что
истинным моим учителем было Прекрасное. Или, может, Пустота?
   Все, конечно, покатятся со смеху, а я буду стоять перед ними дурак
дураком...
   Я очнулся от грез. Настал черед Учителя, и я должен был ему помогать.
Вообще-то мне следовало бы гордиться тем, что я сопровождаю Досэна, -
настоятель Рокуондзи считался самым почетным из гостей. Закончив курить
благовония, Учитель торжественно поднял Белый Молот, этот символический
ритуал означал, что новый настоятель храма - подлинный священник, а не
самозванец. Сначала Досэн произнес ритуальные слова, а потом громко ударил
молотом в гонг, и я вновь почувствовал, какой великой властью обладает
Учитель.
 
   Мне становилось невмоготу выносить молчание настоятеля, тем более что я
не знал, как долго оно может продлиться. Если ты испытываешь к человеку
какие-то чувства, думал я, ты вправе рассчитывать на ответную реакцию - не
важно, любовь это будет или ненависть.
   У меня выработалась жалкая привычка при каждом удобном и неудобном
случае искательно заглядывать в лицо Учителю, стараясь угадать, о чем он
думает, но ни разу не увидел я на этом лице и тени живого чувства. То была
даже не холодность. Бесстрастность этого лица могла означать презрение, но
презрение не ко мне одному, а ко всему человеческому роду или вообще к
чему-то абстрактному.
   Я заставлял себя думать о грубой, животной силе массивного черепа
настоятеля, о низменности физической его природы. Я представлял, как
Учитель испражняется или как он совокупляется с девкой - той, в
ржаво-красном плаще. Тогда бесстрастность исчезала с его лица и сменялась
блаженно-страдальческой гримасой наслаждения.
   Я воображал, как пухлая, мягкая плоть настоятеля сливается со столь же
пухлой и мягкой плотью женщины, так что невозможно определить, где
кончается одно тело и начинается другое, как круглый живот Учителя трется
о круглый живот его подруги. Но, странное дело, сколько ни напрягал я
фантазию, животное выражение появлялось на лице настоятеля сразу, безо
всякого перехода от обычной застывшей маски. Никакой радуги нюансов и
переходов одного чувства в другое - просто скачок из крайности в крайность.
   Пожалуй, единственная связь, которую можно было наметить между двумя
этими полюсами, заключалась в грубом окрике: "Ты, никак, шпионить за мной
вздумал! Идиот!"
   Измученный домыслами и ожиданием, я в конце концов с непреодолимой
силой возжаждал только одного: хоть раз увидеть, как лицо настоятеля
исказится от ненависти. И я разработал некий план - безумный, инфантильный
и, вне всякого сомнения, чреватый для меня большими неприятностями; я все
это понимал, но остановиться уже не мог. Я даже не подумал о том, что моя
выходка еще более укрепит настоятеля в его несправедливом подозрении.
   В университете я спросил у Касиваги, где находится нужный мне магазин.
Мой приятель тут же объяснил, даже не спросив, зачем мне это понадобилось.
В тот же день я отправился по указанному адресу и просмотрел целую кипу
открыток с фотографиями гейш квартала Гион.
   Поначалу из-за толстого слоя грима все женщины казались мне
одинаковыми, но постепенно я стал различать под схожими масками из пудры и
помады живые черты: здесь были лица умные и глупые, веселые и печальные,
счастливые и несчастные. Наконец я нашел то, что искал. Глянцевый снимок
так блестел в чересчур ярком электрическом освещении, что я чуть его не
просмотрел; но стоило мне взять открытку в руки, как она сразу же
перестала отсвечивать, и я узнал лицо гейши в ржаво-красном плаще.
   - Вот эту, пожалуйста, - сказал я продавщице.
 
   Сам не пойму, откуда взялась моя смелость; впрочем, не менее странной
была и необъяснимая веселость, неудержимая радость, охватившая меня, как
только я начал осуществлять свой план.
   Поначалу я собирался выбрать момент, когда Учителя не будет в храме,
чтобы меня нельзя было уличить. Но вновь обретенная веселая храбрость
заставила меня избрать наиболее опасный из способов, не оставляющий
сомнений в том, кто истинный виновник.
   В мои обязанности по-прежнему входило относить в кабинет настоятеля
утреннюю почту. В тот холодный мартовский день я, как обычно, отправился в
прихожую за газетами. Фотографию гейши из квартала Гион я засунул между
газетными страницами. Сердце мое бешено колотилось.
   Посередине храмового двора росла саговая пальма, окруженная живой
изгородью. Была отчетливо видна грубая кора дерева, ярко высвеченная
утренним солнцем. Слева от пальмы раскинула ветви небольшая смоковница.
Оттуда доносилось щебетание запоздалых чижей, похожее на пощелкивание
четок. Я мимоходом удивился, что они еще не улетели, но сомнений не было -
желтогрудые пичужки, скакавшие по залитым солнцем веткам, могли быть
только чижами.
   Двор, посыпанный белым гравием, дышал миром и покоем.
   Я осторожно ступал по мокрому после недавнего мытья полу, стараясь не
угодить в стоявшие там и сям лужи. С„дзи Большой библиотеки, где находился
кабинет Учителя, были плотно задвинуты.
   Раннее утро сияло такой свежестью, что бумага перегородок казалась
белоснежной.
   Я привычно опустился на колени и произнес:
   - Можно войти?
   Настоятель отозвался, и я, раздвинув с„дзи, положил согнутые пополам
газеты на край стола. Учитель сидел, уткнувшись носом в какую-то книгу, на
меня он даже не взглянул... Я попятился, закрыл за собой перегородку и,
стараясь не терять хладнокровия, медленно зашагал по коридору к себе.
   До самого ухода на занятия я сидел неподвижно, чувствуя, как все
большее волнение охватывает мою душу. Казалось, никогда еще не испытывал я
такого жгучего нетерпения. Моя выходка преследовала единственную цель -
вывести настоятеля из себя, но теперь я с замиранием сердца предвкушал
страстную и драматическую сцену, в которой сольются, поняв друг друга, две
страдающие души.
   Может быть, сейчас дверь моей кельи распахнется, на пороге возникнет
Учитель и объявит, что прощает мне все прегрешения. И тогда впервые в
жизни я, прощенный, достигну чистоты и просветления - обычного состояния
моего погибшего друга Цурукава. Мы с Учителем, наверное, обнимемся и
скажем: жаль, что мы не поняли друг друга раньше.
   Я, конечно, недолго тешил себя подобными фантазиями, но удивительно,
как вообще могла прийти мне в голову такая несусветная чушь! Впоследствии,
трезво анализируя свое поведение, я понял, что идиотским этим поступком
окончательно восстановил против себя настоятеля, уничтожил все шансы стать
кандидатом в его преемники и, следовательно, навек утратил возможность
властвовать над Золотым Храмом. Я был настолько возбужден, что на время
вообще забыл об извечной своей страсти!
   Я напрягал слух, пытаясь уловить какие-нибудь звуки из Большой
библиотеки, но там было тихо.
   Теперь я не сомневался, что на меня обрушится яростный гнев настоятеля.
Я ждал этого гнева, меня не испугали бы ни бешеная ругань, ни удары, ни
пинки, ни вид собственной крови.
   Но из Большой библиотеки не доносилось ни звука, и ничьи шаги не
приближались по коридору к моей двери...
 
   Когда настало время отправляться в университет, я чувствовал себя
разбитым и усталым, моя душа была опустошена. Я не слышал лекции. Когда же
преподаватель меня о чем-то спросил, я ответил невпопад. Все студенты
обрадованно засмеялись, один только Касиваги с безразличным видом глядел в
окно. Он, несомненно, видел, какая буря бушует в моем сердце.
   Когда я вернулся с занятий, в храме все было по-прежнему. Жизнь
обители, вся пропитанная заплесневелым запахом вечности, специально
строилась так, чтобы ничто в ней не менялось, и сегодняшний день как две
капли воды был схож со вчерашним. Два раза в месяц все монахи собирались в
кабинете настоятеля, и он толковал нам священные тексты. Сегодня был как
раз день такого занятия, и я ждал, что Учитель в качестве иллюстрации к
какомунибудь коану разберет перед всей братией мой проступок и осудит меня.
   У меня были кое-какие основания так думать. Сегодня, сидя прямо
напротив настоятеля, я чувствовал небывалый приток мужества - состояние,
совершенно мне несвойственное. Я надеялся, что Учитель ответит на мое
мужество столь же мужественным великодушием:
   сначала покается перед всеми в собственном лицемерии и ханжестве, а
потом уже разберет мерзость моего поступка...
   Тускло светила лампочка, все обитатели храма сидели, склонившись над
текстами из книги "Мумонкан". Вечер выдался холодный, но только возле
настоятеля лежала маленькая грелка.
   Монахи зябко хлюпали носами. На расчерченных тенями лицах, и старых и
молодых, застыло одинаковое выражение бессилия. Новый послушник в дневное
время работал учителем в начальной школе; он был очень близорук и то и
дело поправлял очки, сползавшие с его маленького носика.
   Я был здесь единственным, в ком жила сила, - так мне по крайней мере
казалось. Поднимая глаза от текста, Учитель по очереди оглядывал всех
присутствующих, и я все пытался встретиться с ним взглядом. Мне хотелось,
чтобы он увидел: я от него не прячусь. Но окруженные припухшими складками
глазки настоятеля безразлично скользили по моему лицу, и взгляд их
переходил на соседа.
   С самого начала занятия я с нетерпением ждал, когда же Учитель
заговорит обо мне. С напряженным вниманием слушал я каждое его слово.
Тонкий голос настоятеля не смолкал ни на минуту, но голоса его души я так
и не услышал:
   Ночью я не сомкнул глаз. Меня переполняло презрение к Учителю, я
мысленно издевался над его жалким лицемерием. Но постепенно меня стали
одолевать запоздалые сожаления, полностью вытеснив гордое негодование.
Возмущение недостойным малодушием настоятеля странным образом подкосило
мое мужество; поняв, насколько ничтожен противник, я уже начал подумывать:
а не попросить ли мне у него прощения, все равно такое покаяние не будет
знаком поражения. Моя душа, прежде взлетевшая в недостижимые высоты,
теперь стремительно падала вниз.
   Утром же пойду каяться, решил я. Но когда наступило утро, я перенес
объяснение с Учителем на попозже. Его лицо оставалось все таким же
непроницаемым.
   День выдался ветреный. Вернувшись с лекций, я зачем-то открыл ящик
стола и вдруг увидел белый сверток. Развернув бумагу, я обнаружил свою
открытку. На бумаге не было написано ни единого слова.
   Очевидно, Учитель таким образом давал мне понять, что ставит на всем
деле точку. Скорее всего, возвращение открытки должно было означать
примерно следующее: я не закрыл глаза на твою выходку, но считаю ее
бессмысленной. Однако странный поступок настоятеля всколыхнул целый рой
чувств в моей душе.
   "Значит, Учитель тоже страдал, - с волнением думал я. - Представляю,
какие муки он вынес, прежде чем решился. Должно быть, он теперь ненавидит
меня лютой ненавистью. Причем не столько даже за эту открытку, сколько за
то, что ему пришлось красться, как вору, по собственному храму, тайком
пробираться в келью ученика, где он прежде никогда не бывал, и подсовывать
в стол злосчастную улику".
   От этой мысли в груди у меня волной поднялась странная радость.
   И я занялся весьма приятным делом.
   Я изрезал открытку ножницами на мелкие кусочки, завернул их в вырванный
из тетрадки листок и отправился к Золотому Храму.
   Дул сильный ветер, Кинкакудзи стоял под звездным небом, сохраняя
извечное свое угрюмое равновесие. В серебристом лунном свете тонкие,
вытянутые вверх колонны напоминали мне струны, и весь Храм становился
похож на какой-то огромный и таинственный музыкальный инструмент. Зависел
этот эффект от того, насколько высоко поднималась в небе луна. Сегодня
сходство Храма с гигантским бива было поистине разительным. Но ветер
напрасно старался, пытаясь извлечь звук из этих безмолвных струн.
   Я подобрал с земли камешек, засунул его в скомканный листок с клочками
открытки и, размахнувшись, бросил в пруд. По зеркальной глади неторопливо
разошлись круги, мелкая рябь докатилась почти до самых моих ног.
 
   * * *
 
   Мое внезапное бегство в ноябре было прямым следствием всех этих
событий. Впрочем, оно только казалось внезапным, на самом же деле побегу
предшествовал длительный период раздумий и колебаний, хотя мне нравилось
убеждать себя, что поступок мой был неподготовленным и чисто импульсивным.
Поскольку импульсивность изначально чужда моей природе, мне доставляло
удовольствие воображать, будто я способен действовать под влиянием
минутного порыва. Представим такую ситуацию