ва уставился на меня, хлопая длиннющими - как они только смотреть
ему не мешали - ресницами.
   - Так ты... Так ты ненавидел своего отца? Во всяком случае, не любил,
да?
   - И вовсе нет.
   - Почему же ты по нему тогда не горевал?
   - Не горевал, и все.
   - Не понимаю...
   Столкнувшись со столь сложной проблемой, Цурукава даже приподнялся с
травы.
   - Значит, в твоей жизйи стряслось что-нибудь еще более ужасное.
   - Не знаю. Может быть, - ответил я и подумал: отчего мне так нравится
заронять сомнение в душу другого. Для меня все было совершенно очевидно:
мои чувства тоже страдают заиканием, они всегда запаздывают. Поэтому
событие - смерть отца, и чувство - скорбь существуют для меня отдельно и
независимо друг от друга.
   Небольшой сдвиг во времени, незначительная задержка нарушают во мне
связь между явлением и эмоцией, и это несоответствие является для меня
наиболее естественным состоянием. Если я скорблю, то скорбь моя не вызвана
каким-либо конкретным поводом, она приходит ко мне самопроизвольно и
беспричинно...
   Я не смог всего этого объяснить своему новому приятелю. И в конце
концов Цурукава засмеялся:
   - Чудной ты парень, ей-богу.
   Его живот под белой рубашкой сотрясался от смеха. Глядя на солнечные
пятна, движущиеся по этой рубашке, я вдруг почувствовал себя счастливым.
Жизнь моя так же измята и морщиниста, как эта белая ткань. Но ткань сияет
на солнце, несмотря на морщины! Может быть, и я?..
 
   Жизнь в храме секты Дзэн шла согласно давно установленным канонам,
обособленно от внешнего мира. Летом послушники должны были вставать не
позже пяти утра. Подъем назывался "открытие закона". Едва проснувшись, мы
приступали к "утреннему уроку" - чтению сутр. Эта служба называлась
"тройной", сутры полагалось читать трижды. Потом мы занимались уборкой
главного здания храма, протирали тряпками полы. Затем следовал завтрак -
"утренняя каша", - перед которым тоже предписывалось прочесть особую
сутру. После еды мы подстригали газоны, убирали двор храма, кололи дрова и
выполняли, всякие прочие "наказы". Когда же начнется учебный год, я в это
время буду в школе. После учебы - "спасительный камень", а потом изучение
священных текстов с отцом настоятелем. В девять часов вечера - "открытие
подушки", то есть отбой.
   Так проходили мои дни, и каждое утро я пробуждался от сна под звон
колокольчика, в который звонил отец эконом.
   При Золотом Храме, точнее при храме Рокуондзи, должно было состоять
около дюжины служителей, но после мобилизации в армию и на трудовой фронт
их ряды поредели. Кроме семидесятилетнего экскурсовода (он же кассир и
контролер), шестидесятилетней кухарки, отца эконома с помощником и трех
юных послушников, в храме никого не осталось. Старики еле ноги
передвигали, а мы, послушники, были, по сути дела, еще детьми. Отец эконом
занимался всеми хозяйственными и денежными вопросами и едва управлялся с
возложенными на него обязанностями.
   Через несколько дней после моего появления в храме мне было поручено
носить газеты в кабинет настоятеля (нам полагалось называть его
"Учитель"). Почту приносили, когда мы уже заканчивали "утренний урок" и
уборку. Нелегко было горстке подростков содержать в чистоте полы в здании,
где одних только комнат и залов насчитывалось не менее тридцати. Я брал в
передней газеты, шел коридором сначала мимо Зала Посланцев, потом в обход
Зала Гостей, проходил по галерее в Большую библиотеку, где находился
кабинет настоятеля. Коридоры мы мыли, окатывая пол целыми ведрами воды,
поэтому, когда я нес газеты отцу Досэну, повсюду еще стояли лужи,
вспыхивавшие в лучах утреннего солнца, и мои ноги промокали до самых
щиколоток. Летом это было даже приятно. Я опускался на колени перед входом
в кабинет Учителя и подавал голос:
   - Разрешите войти?
   - Угу, - хмыкал в ответ святой отец, и тут я должен был, прежде чем
вступить в кабинет, быстро вытереть мокрые ноги полой своей рясы - этому
научили меня мои более опытные товарищи. Спеша по длинным коридорам, я
украдкой проглядывал заголовки газетных полос, пахнувших свежей
типографской краской и внешним миром.
   Так мне попалась на глаза статья, озаглавленная: "Будут ли бомбить
императорскую столицу?"
 
   До сих пор, как это ни странно, мне ни разу не приходило в голову, что
Золотой Храм может подвергнуться бомбежке. С падением Сайпана налеты
вражеских самолетов на Японию стали неизбежны, и власти уже начали спешно
эвакуировать часть населения Киото, однако в моем сознании почти вечный
Храм и огненный вихрь бомбежек никак не связывались воедино. Я был уверен,
что стоит нетленному Храму и прозаическому пламени встретиться, как они
тут же поймут, сколь различна их природа, и вернутся каждый в свое
измерение...
   Так неужели Кинкакудзи может погибнуть в огне? Если события будут
развиваться в том же духе и дальше, ответил я себе, Храм неизбежно
обратится в пепел.
 
   С возникновением этой уверенности трагическая красота Золотого Храма
стала в моих глазах еще неотразимей.
   Помню последний день того лета, назавтра должны были начаться занятия в
школе. Отец настоятель, прихватив с собой помощника эконома, отправился на
какую-то поминальную службу. Цурукава позвал меня в кино, но мне что-то не
хотелось, и он тогда тоже передумал - это было очень на него похоже.
   У нас имелось несколько часов свободного времени, и мы, надев защитного
цвета штаны, ботинки с обмотками и школьные форменные фуражки, отправились
на прогулку. На территории храма не было ни души, солнце палило нещадно.
   - Куда пойдем? - спросил Цурукава.
   Я ответил, что прежде всего хочу взглянуть на Золотой Храм, - сегодня
последний раз мы имеем возможность увидеть его в это время дня, да и
вообще скоро нас ушлют отбывать трудовую повинность и, может статься, Храм
в наше отсутствие разбомбят. Пока я, страшно заикаясь, бормотал свои
невразумительные объяснения, Цурукава разглядывал меня удивленно и
нетерпеливо.
   Когда я наконец замолчал, по моему лицу градом лил пот, словно я
признался в чем-то постыдном. Цурукава был единственный, кому я сам открыл
свою страстную привязанность к Храму. Но в лице моего товарища не читалось
ничего, кроме обычной досады, испытываемой человеком, когда он пытается
разобраться в бессвязном лепете заики.
   Меня всегда окружали такие лица. Я мог открывать человеку величайшую
тайну, делиться с ним восторгом, который рождает в моей душе Прекрасное,
выворачивать всю свою душу наизнанку, а на меня глядело все то же самое
лицо. Обычно один человек не смотрит с таким выражением на другого. В этом
лице с предельной достоверностью копируется та смехотворная натуга, с
которой выходят из меня слова; по сути дела, это мое собственное отражение
в зеркале. Каким бы красавцем ни был мой собеседник, в такую минуту его
лицо делается столь же безобразным, как мое. И стоит мне увидеть перед
собой эту знакомую маску, как сразу все то важное, что я стремлюсь
выразить, превращается в никому не нужный мусор:
   Пространство, отделявшее меня от Цурукава, было залито солнцем. Мой
приятель ждал, пока я закончу говорить, его юная кожа блестела от жира,
каждая ресничка пылала золотым огнем, ноздри раздувались, вдыхая знойный
воздух.
   Я замолчал. И тут же в душе всколыхнулась ярость. За все время нашего
знакомства Цурукава ни разу не посмеялся над моим заиканием.
   - Почему?.. - потребовал я у него ответа. Ведь я уже говорил, что
насмешки и презрение нравятся мне куда больше, чем сочувствие.
   Лицо Цурукава озарилось невыразимо нежной улыбкой. И он сказал:
   - Знаешь, я не из тех, кто обращает на такие вещи внимание.
   Я был сражен. Мне, выросшему в окружении грубых деревенских мальчишек,
была неведома подобная душевная чуткость. Доброта Цурукава открыла мне,
что, даже лишенный заикания, я все равно останусь самим собой. Я ощутил
себя обнаженным, беззащитным, и неизъяснимое наслаждение переполнило мою
душу. Длинные ресницы, обрамлявшие глаза моего приятеля, отфильтровывали
заикание и принимали меня таким, каков я был. А ведь до сих пор мной
владело странное убеждение, будто человек, игнорирующий мое заикание, тем
самым отвергает все мое существо.
   Я испытал чувство гармонии и счастья. Разве удивительно, что я надолго
запомнил Золотой Храм таким, каким видел его в тот день?
   Мы прошли мимо дремлющего на своем посту старика-контролера и торопливо
зашагали вдоль ограды, по безлюдной дорожке, к Храму.
   :Я помню, все помню до мельчайших деталей. На берегу Зеркального пруда
плечом к плечу стояли два подростка в белых рубахах. А прямо перед ними
высился Кинкакудзи, и не было между мальчиками и Храмом никакой преграды.
   Последнее лето, последние каникулы, самый последний день...
   Наша юность стояла на роковом пороге. И Золотой Храм, как и мы, был на
том же пороге, поэтому он смотрел нам в глаза и говорил с нами. Ожидание
грядущих бомбежек сблизило его с людьми.
   Приглушенное сияние позднего лета заливало золотом крышу Вершины
Прекрасного, свет падал вниз отвесными лучами, наполняя покои Храма ночным
мраком. Прежде нетленность вечного сооружения подавляла и отбрасывала
меня, теперь же мы сравнялись, ибо нас ждала одна участь - сгореть в
пламени зажигательных бомб.
   И, кто знает, возможно. Храму суждено было погибнуть еще раньше, чем
мне. Выходило, что Кинкакудзи жил со мной одной жизнью.
   Нас окружали поросшие красными соснами горы, чьи склоны звенели от
стрекота цикад. Казалось, будто бесчисленные толпы монахов гнусавят
"Молитву о преодолении напастей": "Гя-гя. Гякигяки. Ун-нун. Сифура-сифура.
Харасифура-харасифура..."
   Скоро это чудо красоты обратится в пепел, подумал я. И тогда образ
Храма, живший в моем сердце, наложился на реальный Храм, подобно тому как
копия картины, сделанная на прозрачном шелке, накладывается на оригинал.
Совпали все черты, все детали: и крыша, и плывущий над озером Рыбачий
павильон, и перильца Грота Прибоя, и полукруглые оконца Вершины
Прекрасного. Золотой Храм перестал быть неподвижной архитектурной
конструкцией, он превратился в своего рода символ, символ эфемерности
реального мира. И тем самым настоящий Храм стал не менее прекрасен, чем
Храм, живший в моей душе.
   Завтра с неба может пасть огонь и обратить эти стройные колонны, эти
грациозные изгибы крыши в прах, и я никогда больше их не увижу. Но пока
Храм, незыблемый и спокойный, стоял передо мной во всей своей красе, пылая
в солнечных лучах, словно в языках пламени.
   Над горами плыли величественные облака - точно такие же видел я
краешком глаза над морем, когда отпевали отца. Наполненные угрюмым
сиянием, они взирали свысока на затейливое сооружение. В лучах
безжалостного этого света Золотой Храм выглядел строже; тая внутри мрак и
холод, он словно отвергал своим загадочным силуэтом блеск и сверкание
окружающего мира. А парящий над крышей феникс крепче вцепился острыми
когтями в пьедестал, твердо решив устоять перед натиском солнца.
   Цурукава прискучило ждать, пока я вдоволь насмотрюсь на Кинкакудзи, он
подобрал с земли камешек и, ловко, словно бейсбольный питчер,
размахнувшись, кинул камешек в воду - точно в центр отраженного в пруду
Храма.
   По заросшей тиной глади побежали бесчисленные крути, и прекрасное,
причудливое здание рассыпалось на мелкие кусочки.
 
   С того дня до окончания воины прошел год; за это время я еще больше
сблизился с Золотым Храмом, не находя себе места от страха за него и все
одержимее влюбляясь в его красоту. То было время, когда мне удалось
опустить Храм с недосягаемой высоты до моего уровня, и, веря в это, я мог
любить его безо всякой горечи и страха.
   Тогда Кинкакудзи еще не околдовал меня своими злыми чарами, не напоил
своим ядом.
   Мне придавало сил сознание, что мы с ним подвергаемся одной общей
опасности. Я нашел посредника, способного связать меня с Храмом. Теперь
между мной и Прекрасным, доселе отвергавшим и игнорировавшим мое
существование, протянулся мост.
   Я буквально пьянел от одной мысли, что единый пламень может уничтожить
нас обоих. Общность ниспосланного на нас проклятия, общность трагической,
огненной судьбы давали мне возможность жить с Храмом в одном измерении.
Пусть мое тело уродливо и хрупко, но оно из того же воспламенимого
углерода, что и твердая плоть Золотого Храма. Иногда мне даже казалось,
что я смог бы бежать отсюда, унося Храм в себе, спрятав его в собственном
теле, - так бегущий от преследователей вор глотает украденный им
драгоценный камень.
   Весь тот год я не учил сутр, не читал книг - изо дня в день, с раннего
утра до позднего вечера мы должны были закалять дух и тело, занимаясь
военной подготовкой, работая на заводе, помогая эвакуировать город.
Мечтательность натуры, присущая мне с детства, усилилась еще больше - ведь
благодаря войне обычная человеческая жизнь отодвинулась от меня так
далеко. Для нас, подростков, война была чем-то фантастическим, пугающим,
абсолютно лишенным реальности и смысла, словно жизнь в некоем закрытом от
всего мира изоляторе.
   Когда в ноябре сорок четвертого американские "Б-29" начали бомбить
Токио, мы в Киото тоже со дня на день ожидали налета. Это стало моей
тайной мечтой - увидеть, как полыхает весь город, охваченный пожаром.
Киото слишком долго хранил в неприкосновенности древние свои сокровища,
все эти бесчисленные храмы и святилища забыли об огне и пепле, некогда
являвшихся частью их бытия. Вспоминая, как мятеж Онин сровнял город с
землей, я думал: зря Киото столько веков избегал пожаров войны, тем самым
он утратил долю своей неповторимой красоты.
   Быть может, Кинкакудзи сгорит дотла уже завтра. Исчезнет навсегда этот
гордый силуэт, заполняющий собой весь мир... И тогда замершая над Храмом
птица, подобно истинному фениксу, возродится в пламени и взметнется в
небеса. Сам же Храм, навек избавившись от тенет формы, легко снимется с
якоря и будет, окутанный призрачным сиянием, невесомо скользить по глади
прудов и черным просторам морей...
   Как ждал я этого часа - но Киото так ни разу и не бомбили. В марте
сорок пятого мы узнали, что выгорел весь центр Токио, но беда была где-то
там, далеко, а над Киото голубело прозрачное весеннее небо.
   Борясь с отчаянием, я все ждал и ждал, пытался убедить себя, что в этом
ясном небе таятся огонь и разрушение; их просто не видно, как не видно
предметов, находящихся за зеркальным стеклом. Я уже говорил прежде, что
мне мало свойственны тривиальные человеческие чувства. На меня почти
никакого впечатления не произвели ни смерть отца, ни та нищета, в которую
впала моя мать. Я был всецело поглощен мечтами о гигантском небесном
прессе, который с одинаковой мощью раздавит живое и неживое, уродливое и
прекрасное, обрушит на город невообразимые ужасы, несчастья и трагедии.
Временами нестерпимое сияние весеннего неба представлялось мне сверканием
лезвия огромного топора, занесенного над землей. И я не мог дождаться,
пока этот топор опустится - с такой стремительной быстротой, что ни о чем
и подумать не успеешь.
   Мне и сейчас это кажется странным. Ведь по природе своей я не был
склонен к горьким помыслам. Меня волновал, не давая покоя, только один
вопрос: что есть Прекрасное? Я не думаю, что в том мрачном направлении,
которое приняли мои мысли, повинна война.
   Видимо, это неизбежно: человек, думающий только о Прекрасном, не может
не погрузиться в бездну горчайших раздумий. Так уж, очевидно, устроен
человек.
 
   Я вспоминаю некое происшествие, свидетелем которого я стал в Киото
незадолго до конца войны. Происшествие это настолько невероятно, что в
него трудно поверить. Но я был не один - Цурукава тоже все видел.
   В один из дней - помню, тогда еще отключили электричество - мы вдвоем
отправились в храм Нандзэндзи, где прежде нам бывать не доводилось. По
дороге нам взбрело в голову пересечь широкую улицу и подняться на
деревянный мостик, который вел к лодочной станции.
   Стоял ясный майский день. Станция давно не работала, рельсы скатов, по
которым когда-то спускали на воду лодки, проржавели и заросли травой.
Какие-то белые крестообразные цветы покачивались на ветру. Рельсы уходили
в мутную, грязную воду, в которой застыло отражение росших на берегу
вишневых деревьев.
   Мы стояли, облокотившись на перила мостика, и рассеянно глядели на
воду. Среди всех воспоминаний военной поры в памяти почему-то остались
такие вот бездумные мгновения. Многое забылось, а редкие минуты отдыха
запомнились - так бросаются в глаза синие просветы в затянутом тучами
небе. Даже странно, что память столь бережно хранит подобную мелочь,
словно миг наивысшего счастья.
   - Хорошо тут, правда? - вздохнул я, отрешенно улыбнувшись.
   - Ага, - улыбнулся в ответ Цурукава и посмотрел на меня. Мы оба очень
остро чувствовали, что эти несколько часов принадлежат нам, и только нам.
   Вдоль широкой, посыпанной гравием дорожки тянулся ров с чистой,
прозрачной водой, в которой плавали красивые водяные цветы. Вскоре мы
вышли к знаменитому храму Нандзэндзи.
   Вблизи не было ни души. Среди свежей зелени листвы черепица крыши
казалась сверкающей обложкой огромной серебристой книги, раскрытой над
храмом. Какое отношение ко всему этому могла иметь война? Бывают места,
где в иную минуту кажется, что война - не более чем нелепое состояние
духа, существующее лишь в человеческом воображении.
   Говорят, знаменитый разбойник древности Гоэмон Исикава частенько
любовался с высоты красотой цветущей природы - наверное, он сидел здесь,
на крыше храма, закинув ноги на парапет.
   Нами овладело ребячливое настроение, и мы решили последовать примеру
Гоэмона, хотя сакура уже успела отцвести. Заплатив за вход какие-то гроши,
мы стали карабкаться по деревянной лестнице, крутой и почерневшей от
времени. Наверху Цурукава стукнулся головой о низкий потолок. Я засмеялся
- и тут же ударился сам. Лестница сделала еще один поворот, и мы оказались
на крыше.
   Как это было чудесно - из тесной дыры лестницы вдруг оказаться среди
бескрайнего простора. Нашему взору открылся вид на вишневые и сосновые
рощи, на крыши домов, на притаившийся за деревьями храм Хэйан, на
окружавшие Киото горы - Арасияма, Китаноката, Кибунэ, Миноура, Компира.
Насладившись пейзажем, мы сняли обувь и благоговейно, как и подобало
послушникам, вошли внутрь храма. В центре темного зала, пол которого был
устлан двадцатью четырьмя татами , возвышалось изваяние Шакья-Муни,
поблескивали в полумраке золоченые глаза статуи шестнадцати арханов . Зал
этот именовался Гохоро - Башней Пяти Фениксов.
   Храм Нандзэндзи принадлежал к тому же направлению Риндзай секты Дзэн,
что и наш Кинкакудзи, но мы относились к школе Сококудзи, а здесь
находился оплот школы Нандзэндзи, то есть мы оказались на территории,
принадлежавшей неполным нашим единоверцам. Но мы с Цурукава не стали
ломать над этим голову, а просто, как обычные гимназисты, принялись с
путеводителем в руках разглядывать яркую роспись потолка, принадлежавшую,
по преданию, кисти Моринобу Таню, мастера школы Кано, и Токуэцу Хогэн,
мастера школы Тоса. С одной стороны были изображены летающие ангелы с
флейтами и бива в руках. Чуть поодаль порхала с белоснежным пионом в клюве
сладкоголосая обитательница далекой горы Сэссэн - Калавинка, с торсом
полногрудой девушки и ногами птицы. А в самой середине потолка красовался
феникс, собрат того, что парил над Золотым Храмом, но как же мало походила
эта расцвеченная всеми цветами радуги птица на своего строгого золотистого
соплеменника!
   Перед статуей Шакья-Муни мы опустились на колени, молитвенно сложив
ладони. Потом вышли из зала, но спускаться вниз не хотелось, и мы еще
постояли возле лестницы, опираясь на южную балюстраду крыши.
   У меня перед глазами словно кружилось подобие некоего разноцветного
вихря - наверное, из-за пестрых красок, которыми был расцвечен потолок в
храме. Ощущение густоты и богатства цвета было таким, словно где-то внизу,
в зеленой листве, пряталась сказочная Калавинка, озаряя все вокруг сиянием
своих великолепных крыльев.