ца.
   "Уже скоро, - подумал я. - Еще немного терпения. Ржавый ключ
превосходно откроет дверь, отделяющую мой внутренний мир от внешнего. И
тогда откроется простор, вольный ветер загуляет туда и обратно. Тяжелая
бадья, слегка покачиваясь, поднимется из черной дыры колодца, и моему
взору откроется бескрайняя ширь, рухнут стены потаенной кельи... Еще
чуть-чуть, и весь этот мир будет в моих руках..."
   Целый час просидел я в полной темноте, чувствуя себя счастливым. Мне
казалось, что с самого рождения не испытывал я такого блаженства.
   Внезапно я поднялся на ноги. Прокрался к задней двери Большой
библиотеки, надел, стараясь не шуметь, соломенные сандалии и пошел через
дождь по направлению к мастерской. Там не было ни бревен, ни досок, только
пахло мокрыми опилками. Здесь хранились связки соломы. Обычно отец эконом
закупал сразу по сорок штук, но сейчас я обнаружил в сарае всего три.
   Забрав их с собой, я вернулся к главному зданию. На кухне было тихо. Но
когда я проходил под окнами покоев отца эконома, в уборной вдруг зажегся
свет. Я пригнулся.
   Из-за дощатой стены раздалось покашливание. Да, это был эконом.
   Потом донесся шум льющейся струйки, он очень долго не кончался.
   Боясь, что солома отсыреет под дождем, я прикрывал ее телом.
   Заросли папоротника, в которых я прятался, колыхались под дуновением
ветра. В сыром воздухе запах уборной чувствовался отчетливей. Наконец
эконом кончил мочиться. Послышался глухой удар о деревянную перегородку -
старика, наверное, шатало спросонья. Свет в окошке погас. Я подхватил
связки соломы и двинулся дальше.
   Все мое имущество состояло из корзины, в которой лежали предметы
нехитрого обихода, и ветхого чемоданчика. Я собирался предать все свои
вещи огню. Одежду, записи и разные принадлежавшие мне мелочи я упаковал
заранее. Я предусмотрел все до тонкостей: те предметы, которые могли
загреметь при переноске, и те, что не сгорели бы в огне - чашки,
пепельницу, чернильницу и прочее, - я засунул в подушку. Еще надо было
сжечь тюфяк и два одеяла. Весь этот багаж я потихоньку вытащил на улицу.
Затем отправился к Золотому Храму - открыть заколоченную дверь.
   Гвозди вышли из гнилой древесины легко, словно из земли. Дверь
накренилась, я подпер ее плечом. Мокрое, трухлявое дерево нежно коснулось
моей щеки. Дверь была гораздо легче, чем я думал. Я приподнял ее и
отставил в сторону. Внутри Храма чернела густая тьма. Дверной проем
оказался совсем узким, и войти можно было только боком. Я зажег спичку и
шагнул в черноту. Впереди возникло чье-то лицо, и я содрогнулся от ужаса,
но тут же понял, что это мое отражение в стеклянной призме, прикрывавшей
макет Кинкакудзи.
   Я остановился и долго рассматривал его, хотя медлить было нельзя. По
миниатюрному Храму, словно луной освещенному моей спичкой, метались тени,
затейливая деревянная конструкция трепетала в тревоге. И снова мир
погрузился во мрак - спичка погасла.
   Красная точка тлела на полу, и - странное дело - я непроизвольно
затоптал ее, как тот студент, которого я принял за поджигателя в храме
Месиндзи. Я снова чиркнул спичкой. Прошел мимо Зала Сутр, мимо трех статуй
Будды и остановился перед ящиком для пожертвований. Сверху он был забран
деревянной решеткой, на ней дрожали тени, и казалось, что это рябь на
воде. За ящиком возвышалась деревянная статуя сегуна ‚симицу Асикага,
считающаяся национальным сокровищем. Сегун был изображен в монашеском
облачении с длинными и широкими рукавами, в руках он сжимал скипетр. В
просторном вороте рясы тонула маленькая наголо обритая голова с широко
раскрытыми глазами. Глаза вспыхнули в темноте огнем, но я не испугался.
Изваяние действительно было жутковатым, но я чувствовал, что власть этого
с„гуна, который засиделся в здании, некогда построенном специально для
него, осталась где-то там, в глухой древности.
   Я открыл дверь в Рыбачий павильон. Как я уже говорил, она отпиралась
изнутри. Меня встретили дождь и темнота, но все же под открытым небом было
светлее, чем в Храме. Дверь заговорщицки заскрипела ржавыми петлями, и с
легким порывом ветра в Кинкакудзи ворвался синий ночной воздух. "Ох,
‚симицу, ‚симицу, - думал я, бегом возвращаясь к Большой библиотеке. - Все
свершится прямо у тебя на глазах. Прямо перед носом у слепого, давно
умершего свидетеля".
   В кармане штанов что-то побрякивало на бегу. Спички. Я остановился,
вынул коробок и засунул в него салфетку. Бутылочка с мышьяком, и нож,
завернутые в платок, лежали в другом кармане. Их я упаковал как следует.
   В карманах свитера у меня лежали булка, вафли и сигареты. С этим все
тоже было в порядке.
   Теперь предстояло выполнить чисто механическую работу. В несколько
заходов я перенес весь свой багаж от задней двери Большой библиотеки в
Храм и свалил его в кучу перед статуей ‚симицу.
   Сначала я притащил москитную сетку и матрас. Потом два одеяла. В третий
заход - чемоданчик и корзину, в четвертый - солому. Все три вязанки я
уложил поверх сетки и тюфяка. Сетка, по моему разумению, должна была
загореться легче всего, и я растянул ее пошире, накрыв остальные вещи.
   Напоследок я сходил за узлом с негорючими предметами. Их я отнес на
берег Зеркального пруда. Совсем рядом белел островок ‚хаку, над головой,
укрывая меня от дождя, склонились ветви сосен.
   Поверхность пруда, в которой отражалось затянутое облаками небо, смутно
мерцала во мраке. Пруд так густо зарос водорослями, что казался
продолжением суши, и лишь редкие блики выдавали присутствие воды. Дождь
был слишком мелким, чтобы тревожить сонную гладь. Над ней повисла пелена
из мелких капель, и создавалось ощущение, что пруд уходит куда-то в
бесконечность.
   Я подобрал с земли камешек и бросил его в воду. Оглушительный всплеск
словно разорвал ночное безмолвие. Я весь сжался, будто пытаясь погасить
гулкое эхо.
   Стоило мне окунуть в воду руку, как к ней тут же прильнули скользкие
водоросли. Сначала я опустил на дно металлическую палку от москитной
сетки. Затем сунул в воду пепельницу, словно хотел ее сполоснуть, и разжал
пальцы. Чашки и чернильница последовали за пепельницей. Все, вода свое
дело сделала. У моих ног лежала только подушка, в которой я нес вещи.
Теперь оставалось бросить и ее в груду, сваленную перед изваянием ‚симицу.
И поджечь.
   Внезапно я почувствовал, что страшно голоден. Этого и следовало ожидать
- тело предало меня. В кармане лежали булочка и вафли, оставшиеся со
вчерашнего дня. Я вытер мокрые руки о свитер и начал жадно есть, не
различая вкуса. Желудку не было дела до вкуса, он кричал, требуя
насыщения, и я поспешно запихивал сласти себе в рот.
   Сердце чуть не выскакивало из груди. Утолив приступ голода, я зачерпнул
из пруда воды и запил свою трапезу.
 
   ...До Деяния оставался всего один шаг. Длительная и кропотливая
подготовка была закончена, я стоял на самой кромке, и оставалось только
кинуться в бездну. Еще одно маленькое усилие - и цель будет достигнута.
   Пропасть, отделявшая меня от Деяния, была столь велика, что без труда
поглотила бы мою жизнь, но я об этом не задумывался.
   В этот момент я был всецело поглощен созерцанием Кинкакудзи, я навсегда
прощался с ним.
   Храм едва различимо темнел во мраке, его контуры угадывались с трудом.
Казалось, что в том месте просто немного сгустилась чернота ночи. Лишь
напрягая зрение, мог я разглядеть силуэт Храма Очищения Водой, Грота
Прибоя, сужение третьего яруса, вереницу стройных колонн... Но изящество
линий, некогда так волновавшее мне душу, растворилось в темноте.
   Однако, по мере того как в душе оживала память о Прекрасном, знакомый
образ все отчетливей вырисовывался на фоне ночи. В этой сумрачной форме
для меня таилась вся красота мироздания. Память воскрешала одну за другой
волшебные черты, они начинали источать сияние, и постепенно Золотой Храм
предстал передо мной целиком, залитый странным свечением, не похожим ни на
свет дня, ни на свет ночи. Никогда еще Храм не являлся мне в столь
ослепительном великолепии всех своих линий. Я будто обрел особый дар
видения, присущий только слепым. Подсвеченный собственным сиянием,
Кинкакудзи стал прозрачным, и я без труда различал и фрески на потолке
Грота Прибоя, и потускневшую позолоту стен Вершины Прекрасного.
Причудливые детали внешней отделки смешались с внутренним убранством
покоев. Одним взглядом мог я охватить во всей полноте нюансов симметрии и
контраста простой рисунок общей композиции и сложное переплетение ее
составных частей, раскрывающих основную тему. Два нижних яруса, Храм
Очищения Водой и Грот Прибоя, хоть и не были похожи, но имели одинаковую
ширину и находились под одним и тем же навесом крыши; они напоминали пару
схожих сновидений или два близких воспоминания о чем-то необычайно
приятном. Существуй они по отдельности, им бы не удержаться в памяти, но
так один дополнял и поддерживал другого, и сновидение становилось явью, а
воспоминание о приятном обретало прочность архитектурной конструкции.
Однако выше Храм внезапно сжимался, и сон, казалось, превратившийся в
несомненную реальность, вновь обращался химерой, подчиняясь возвышенной
философии мрачной и величественной эпохи. А высоко над крытой дранкой
крышей застыл бронзовый феникс, вперившись взглядом в вечную беспросветную
ночь.
   Но и этого было мало зодчему. С западной стороны он пристроил к Храму
Очищения Водой маленький и невзрачный Рыбачий павильон.
   Древний строитель вложил всю силу своего эстетического видения в этот
акт .вопиющего нарушения симметрии. Пристройка являла собой метафизическое
противопоставление основной конструкции.
   Нависший над прудом павильон был совсем мал, но он создавал ощущение
бегства, отрыва от сердцевины Кинкакудзи. Мне он представлялся птицей,
вырвавшейся на волю из клетки Храма, - птица взмахнула крылами и
взметнулась над прудом, устремившись к бренному, суетному и земному.
Рыбачий павильон - это мост из мира упорядоченности в мир хаоса и чувств.
Именно! Душа Золотого Храма начинается отсюда, с этого оборванного
посередине моста; образовав трехъярусную структуру, композиция
возвращается к исходной точке, и здесь душа Храма вырывается на волю.
Мощная чувственная сила, таящаяся в водах пруда, - это тот источник, из
которого родился Кинкакудзи; она создала гармоничное и безупречное в своем
совершенстве здание, но не смогла существовать в нем и через мост
Рыбачьего павильона снова вернулась в пруд, на родину, в бескрайнее море
чувств. Мне и прежде всякий раз, когда над Зеркальным прудом дрожал
утренний или вечерний туман, казалось, что здесь обитает могучая
чувственная сила, создавшая прекрасный Храм.
   А красота вбирала в себя все мелкие столкновения, противопоставления и
контрасты и властвовала над ними! Точно так же, как тщательно, иероглиф за
иероглифом, выписывают золотой краской на темно-синей бумаге священные
сутры, был воздвигнут в вечной кромешной тьме Золотой Храм; и теперь
невозможно уже определить, что такое Прекрасное - то ли сам Храм, то ли
пустота беспросветной ночи, в которую Храм погружен. Может быть, то и
другое вместе? И часть, и целое; и Кинкакудзи, и окружающая его тьма. Я
почувствовал, что тайна красоты Золотого Храма, мучившая меня так долго,
наполовину раскрыта. Если очень внимательно рассматривать каждую из
составных частей чуда - колонны, резные перильца, двери, фигурные оконца,
загнутые утлы крыши... Храм Очищения Водой, Грот Прибоя, Вершину
Прекрасного, тот же Рыбачий павильон... отражение Храма в пруду, островки,
сосны, даже лодочный причал - ни одна из деталей не будет законченной и
прекрасной, но каждая окажется предвестницей красоты всех прочих
компонентов. Здесь не найти спокойствия завершенности. Составные части не
ведают совершенства, они - лишь переход к гармонии целого, лишь обещание
очарования, что таится где-то рядом, по соседству. Одно обещание
прекрасного наслаивается на другое, и все эти предвестья не существующей
на самом деле красоты и образуют главную суть Кинкакудзи. Посулы не несут
в себе ничего, кроме пустоты. Пустота, Ничто и есть основа Прекрасного.
   Незавершенность каждого из компонентов сулит не красоту, а Пустоту, и в
преддверии этой Пустоты затейливый деревянный каркас Храма трепещет,
словно драгоценное ожерелье, колеблемое ветром.
   И все же Кинкакудзи был вечно и неизменно прекрасен! Отзвук этой
красоты слышался мне отовсюду. Эхо Храма звучало во мне всегда -
непрекращающимся звоном в ушах, и я давно привык к этому гулу. С чем бы
его сравнить, этот звук? С перезвоном золотого колокольчика, не
умолкающего вот уже пять с половиной столетий?
   Или с пением струн бива?..
   Что произойдет, если этот звук оборвется?..
 
   Страшная усталость навалилась на меня. Фантастический Кинкакудзи все
еще сиял, заслоняя реальный Храм, окутанный ночной тьмой. Перила первого
яруса смиренно жались к кромке воды, а балюстрада Грота Прибоя,
вознесенная вверх деревянными опорами в стиле Тэндзику, горделиво парила
над прудом. Углы крыши, подсвеченные смутными бликами, тревожно
подрагивали во мраке.
   Близость искрящейся под солнцем или луной воды всегда придавала Храму
подвижность и трепетность. Игра живого света как бы освобождала Кинкакудзи
от пут застывшей формы, и он обретал природу вечно подвижной субстанции -
ветра, воды или пламени.
   Нет, Храм все-таки был прекраснее всего на свете! Я знал, откуда
взялась эта внезапная усталость. Прекрасное в последний раз давало мне
бой, вновь, как прежде, пыталось обрушить на мои плечи бремя бессилия.
Опустились руки, стали ватными ноги. Только что меня отделял от Деяния
всего один шаг, и вот я снова оказался отброшенным назад.
   "Я все подготовил, осталось совсем чуть-чуть, - забормотал я. - Ведь я
уже представил себе Деяние, пережил его в своем воображении, так, может
быть, этого достаточно? Все равно ничего изменить не удастся... Наверное,
прав был Касиваги. Мир невозможно изменить действием, это под силу только
сознанию. Иногда сознание способно очень точно копировать действие. Мой
разум именно таков.
   Эта разновидность сознания и делает всякое действие невозможным...
   Не потому ли и готовился я так тщательно к Деянию, что в глубине души
знал: совершать его на самом деле вовсе не обязательно?.. Нет, в самом
деле. Действие было бы сейчас совершенно излишне. Оно существует вне
всякой связи с моей жизнью и моей волей, оно стоит передо мной, словно
холодный стальной станок, ожидающий пуска. Между мной и действием нет
ничего общего: я - здесь, а там уже что-то другое, не имеющее ко мне
отношения... Почему же я должен перестать быть собой и превратиться в это
самое другое?"
   Я прислонился к сосне. Холодное и влажное прикосновение коры
подействовало на меня магически. Я почувствовал, что эта леденящая
неподвижность и есть я сам. Мир застыл в вечной неизменности, в нем не
было места желаниям, и всеобъемлющее удовлетворение сошло на меня.
   "Какая мучительная усталость, - подумал я. - Жар, и вялость, и не
слушаются руки. Несомненно, я болен".
   Кинкакудзи сверкал в ночи. Я вспомнил, как в пьесе театра Но "Бродячий
монах" слепой Сюнтокумару любуется пейзажем. В вечной тьме ему вдруг
является картина захода солнца в заливе Нанива, и слепой ясно видит синее,
безоблачное небо, островки и скалы, освещенные вечерней зарей...
   Странное оцепенение сковало меня, неудержимым потоком хлынули слезы. Я
готов был стоять здесь до самого утра, пока ктонибудь меня не обнаружит. И
я не скажу ни слова в свое оправдание...
 
   Я много говорил о том, что воспоминания обладают способностью лишать
человека силы, но это не совсем так. Иногда внезапно возникшее
воспоминание может дать могучий живительный импульс.
   Прошлое не всегда тянет назад. В нем рассыпаны немногочисленные, но
мощные пружины, которые, распрямляясь, толкают нас в будущее.
   Тело мое застыло в оцепенении, но в душе бродили какие-то смутные
воспоминания. Какие-то знакомые слова то всплывали в памяти, то уходили
вновь. Вот-вот готовы были зазвучать, но, не успев, затихали. Эти слова
звали меня, делались все слышнее, они должны были придать мне сил.
   "Смотри по сторонам, и назад смотри, и убей всякого, кого встретишь", -
вдруг отчетливо услышал я первую строчку.
   Знаменитое место из "Риндзайроку"! Слова полились без запинки:
   "Встретишь Будду - убей Будду, встретишь патриарха - убей патриарха,
встретишь святого - убей святого, встретишь отца и мать - убей отца и
мать, встретишь родича - убей и родича. Лишь так достигнешь ты
просветления и избавления от бренности бытия".
   Магические слова сняли с меня заклятие бессилия. Все мое тело налилось
мощью. Голос рассудка еще твердил, что Деяние мое будет тщетным, но
проснувшуюся во мне силу это не пугало. Пусть тщетным, именно поэтому я и
должен его совершить!
   Я поднял подушку, зажал ее под мышкой и поднялся на ноги.
   Взгляд мой обратился к Храму. Сияние Кинкакудзи меркло на глазах.
   Исчезли во мраке перильца балюстрад, растаяли колонны. Погас блеск воды
в пруду, и тут же потухли блики на изгибах крыши. Ночь поглотила детали, и
Золотой Храм превратился в неясный черный силуэт...
 
   Я обежал Кинкакудзи с севера. Ноги уверенно несли меня, я ни разу не
споткнулся в темноте. Ночь расступалась передо мной, указывая путь.
   Я ворвался в Храм со стороны Рыбачьего павильона, через дверь,
оставленную открытой. Швырнул с размаху подушку в груду вещей, сваленных
перед статуей.
   Сердце радостно трепетало в груди, влажные пальцы мелко дрожали. Спички
отсырели - первая не пожелала загораться, вторая сломалась. Лишь третья
вспыхнула в сложенных ковшиком ладонях.
   Я уже забыл, куда бросил связки соломы, и принялся высматривать их в
темноте. Когда я их обнаружил, как раз догорела спичка. Я присел на
корточки и чиркнул двумя спичками сразу. Пламя осветило сухие стебли
соломы, по ним заметались причудливые тени, и крошечный огонек пополз по
первой из связок. Повалил дым, и пламя скрылось в его клубах, но тут же
взметнулось совсем в другой стороне, пробежав по москитной сетке. Все
словно ожило вокруг.
   В эти мгновения мой мозг работал трезво и спокойно. Надо было беречь
спички. Я осторожно зажег еще одну, подпалил вторую связку соломы и отнес
ее в другой угол. Вид поднявшегося пламени радовал мне душу. Во всей
обители никто не умел так ловко разжигать костры, как я.
   По стенам Храма Очищения Водой заплясали огромные тени. Три священных
изваяния - Амида, Каннон и С„йси - озарились багровым светом. Вспыхнули
искрами глаза ‚симицу, за его спиной тоже заколыхалась черная тень.
   Я почти не ощущал жара. Увидав, как занялся ящик для пожертвований, я с
облегчением подумал, что теперь, кажется, все в порядке!
   Я совсем забыл о ноже и мышьяке! Вдруг возникла мысль покончить с собой
в охваченной пожаром Вершине Прекрасного.
   Пятясь от пламени, я поднялся по узкой лестнице на второй этаж.
   Меня не удивило, что дверь в Грот Прибоя была незаперта, - старик вечно
забывал закрыть ее.
   Дым полз за мной по пятам. Сотрясаясь от кашля, я кинул прощальный
взгляд на расписной потолок и на статую Каннон, приписываемую великому
Кэйсину. Грот Прибоя затягивало дымом. Я поднялся еще выше и толкнул
дверь, ведущую в третий ярус.
   Она не подалась. Вход в Вершину Прекрасного оказался запертым на ключ.
   Я заколотил по двери кулаками. Наверное, поднялся страшный грохот, но я
ничего не слышал. Я бил и бил в закрытую дверь, мне казалось, что кто-то
сейчас откроет ее изнутри. Первоначально я устремился в Вершину
Прекрасного, чтобы там умереть, но теперь, когда огонь подобрался совсем
близко, я уже сам не понимал, почему так яростно рвусь туда, чего ищу за
этой дверью - гибели или спасения. Там, за преградой, находилась
всего-навсего обычная тесная комнатка. Я прекрасно знал, что позолота ее
стен давно облупилась, но в этот миг мне грезилось, будто золото уцелело и
по-прежнему украшает Вершину Прекрасного. Не могу передать, до чего жаждал
я проникнуть в эту залитую ослепительным сиянием комнату! Тол