изации. Они были одеты в поношенные, висевшие мешком пиджаки, а у
одного из рукава торчал клок оторвавшейся полосатой подкладки. В который
раз поразился я тому, что заурядность с возрастом ничуть не ослабевает.
Эти загорелые, морщинистые, широкие лица, эти охрипшие от пьянства голоса
являли собой чистейший образец, квинтэссенцию человеческой заурядности.
   Они обсуждали, с кого можно получить пожертвования в фонд их
организации. Один из стариков, совершенно лысый, не принимал участия в
общей беседе, а без конца с флегматичным видом тер руки желтым от частых
стирок платком.
   - Безобразие какое, - пробормотал он. - Вечно от этой паровозной копоти
все руки черные. Ну что ты будешь делать!
   - Как же, как же, - обратился к нему сосед. - Вы ведь по этому поводу в
газету жаловались, правильно?
   - Ничего я не жаловался, - покачал головой лысый. - Но вообще-то это
безобразие.
   Против воли я прислушивался к их разговору - дело в том, что они без
конца поминали Золотой Храм и Серебряный Храм. Вот уж с кого непременно
следует потребовать взносов, так это с храмов, - таково было единодушное
мнение. Даже Серебряный Храм - и тот гребет деньги лопатой, а что уж
говорить о Золотом. Доход Кинкакудзи никак не меньше пяти миллионов иен в
год, а много ли денег надо дзэн-буддистской обители - ну, там, плата за
воду и электричество, туда-сюда, двухсот тысяч на все расходы с лихвой
хватит. А остальные денежки известно, на что идут: послушники на холодном
рисе сидят, а преподобный что ни день по веселым кварталам шикует. Да еще
и налогом их не облагают! Прямо государство в государстве. Нет, с таких
надо три шкуры драть!
   Лысый старик, все вытиравший платком ладони, дождался, пока в разговоре
наступит пауза, и изрек:
   - Эх, какое безобразие.
   Его слова прозвучали окончательным приговором. На руках лысого не было
и пятнышка копоти, наоборот, они прямо сияли белизной, словно только что
разрезанная редька. Казалось, что не живая кожа, а лайковые перчатки.
   Как это ни странно, но я впервые услышал, что говорят миряне о нашей
обители. До сих пор я общался только с монахами, ведь и в университете
учились такие же послушники и будущие священники, как я; мы никогда не
обсуждали между собой храмовые дела. То, что я услышал от соседей по
вагону, нисколько меня не удивило. Все было сущей правдой. Нас
действительно кормили одним холодным рисом.
   Настоятель действительно частенько наведывался в веселый квартал.
   Но мысль о том, что эти старики могут точно так же обсудить и разобрать
мои поступки, заставила меня содрогнуться от отвращения.
   Сама мысль, что обо мне можно толковать их словами, была невыносимой.
Для этого подходили только мои слова. Не следует забывать, что, даже
увидев Учителя с гейшей, я не испытал и тени праведного негодования.
   Поэтому разговор пожилых служащих недолго занимал мои мысли, их слова
растаяли, оставив после себя едва заметный душок заурядности и легкий
привкус ненависти. Мои идеи не нуждались в "общественной поддержке". Я не
собирался втискивать свои мысли и чувства в тесные рамки, доступные
пониманию общества. Я уже говорил и повторяю снова: основой самого моего
существования была убежденность, что я недоступен ничьему пониманию.
   Вдруг дверь вагона распахнулась, и в проходе появился разносчик,
расхваливая сиплым голосом товары, что лежали у него в корзине. Я
вспомнил, что с утра ничего не ел, и купил коробочку с завтраком:
   какую-то зеленоватую лапшу, явно приготовленную не из риса, а из
водорослей.
   Туман рассеялся, но небо оставалось хмурым. К подножию горы Таба
лепились дома; местные жители выращивали на здешних скудных почвах
бумажные деревья и занимались производством бумаги.
 
   Майдзурская бухта. Это название волновало меня точно так же, как
прежде, сам не знаю отчего. Все мое детство, проведенное в деревне Сираку,
слова "Майдзурская бухта" обозначали для меня близкое, но невидимое море,
в них звучало предчувствие моря.
   Впрочем, невидимую эту бухту отлично можно было рассмотреть с вершины
горы Аоба, чьи склоны начинались сразу за деревней.
   Дважды взбирался я на самый верх. Помню, во второй раз на рейде
военного порта стояла вся Объединенная эскадра. Наверное, корабли
собрались вместе и теперь покачивались на якоре посреди сверкающих
просторов бухты, готовясь к выполнению какого-то секретного задания.
Существование эскадры вообще было окружено такой таинственностью, что
иногда я даже сомневался, а есть ли она на самом деле. Вот почему флот
напомнил мне стаю редких птиц, знакомых по названию и фотографиям, но
никогда не виденных в жизни; не зная, что за ней наблюдают человеческие
глаза, стая села на воду и наслаждалась купанием в бухте, охраняемая
бдительным и грозным вожаком...
   Голос проводника заставил меня очнуться от воспоминаний: поезд
приближался к станции "Западный Майдзуру". Прежде здесь бросались к выходу
многочисленные матросы, поспешно вскидывая на плечи поклажу. Теперь же с
места кроме меня поднялись всего несколько мужчин, сильно смахивавших на
дельцов черного рынка.
 
   Все тут переменилось. Майдзуру превратился в иностранный порт:
   на каждом углу угрожающе пестрели указатели на английском языке.
   По улицам толпами ходили американские военные.
   Низко нависло небо, уже дышавшее зимой, по широкой улице, ведущей к
военному порту, гулял холодный соленый ветер. Но пахло не морем, а чем-то
неживым - ржавым железом, что ли. Море вонзалось узким, похожим на канал
языком в самую сердцевину города; от безжизненной воды, от вытащенного на
скалы военного катерка веяло миром и покоем, но слишком уж все стало
чистеньким, вылизанным и гигиеничным; некогда исполненный мужественной
силы и энергии порт теперь напоминал огромный госпиталь.
   Здесь я не собирался знакомиться с морем поближе, если, конечно, меня
ради забавы не столкнет с пирса в воду какой-нибудь американский джип.
Пожалуй, как думается мне сейчас, в побуждении бежать из обители таился и
зов моря, но не этой укрощенной, искусственной бухты, а тех буйных
свободных волн, что бились о скалы мыса Нариу в далеком-далеком детстве.
Да, меня звало ярое, грубое, вечно злое море западного побережья.
   Именно поэтому конечной целью моего путешествия я выбрал городок Юра.
Песчаные пляжи, на которых летом теснятся купальщики, давно опустели;
теперь там никого - только берег и море, столкнувшиеся в мрачном
единоборстве. От Западного Майдзуру до Юра было три ри, и мои ноги еще
смутно помнили эту дорогу.
   Надо было идти на запад, вдоль отлогого берега бухты, потом пересечь
железнодорожные пути, преодолеть перевал Такидзири и спуститься к реке
Юрагава. Перейдя на другой берег по мосту Огава, следовало повернуть на
север, а затем держаться реки, пока она не выведет к устью.
   Я вышел за городскую окраину и зашагал по дороге...
 
   Когда ноги отяжелели от усталости, я спросил себя: "А что там есть, в
этом Юра? Зачем бреду я туда, каких ищу доказательств? И чему? Ведь там
ничего нет - только берег и волны Японского моря".
   Но ноги упрямо несли меня вперед. Мне надо было дойти - все равно куда.
Название городка, в который я держал путь, ничего для меня не значило, но
странное, почти аморальное по своей силе мужество родилось в моей душе - я
был готов встретить любую судьбу лицом к лицу.
   Временами сквозь облака ненадолго проглядывало неяркое солнце, и тогда
росшие вдоль дороги могучие дзельквы манили меня отдохнуть под сенью их
раскидистых ветвей, но что-то подсказывало мне: нельзя терять времени,
нужно спешить.
   К широкой пойме реки не было пологого спуска, Юрагава вырывалась на
равнину внезапно, из горной расщелины. Но здесь бег ее обильных голубых
вод замедлялся, и она не спеша, словно нехотя, текла под хмурым небом к
морю.
   Я перешел по мосту на другой берег, дорога здесь была безлюдной. Иногда
мне попадались мандариновые плантации, но ни одной живой души я так и не
увидел. Даже когда я проходил мимо деревушки Кадзуэ, мне встретился лишь
одинокий пес, высунувший из высокой травы черную лохматую морду.
   Мне было известно, что неподалеку находится главная местная
достопримечательность - развалины усадьбы знаменитого злодея древности Даю
Санс„, но я, не задерживаясь, прошел мимо, достопримечательности меня не
интересовали, да и смотрел я все время в другую сторону, на реку. Там был
большой остров, заросший бамбуком. Ветви низко клонились под ветром, хотя
на берегу было тихо и безветренно. На острове уместилось довольно большое
заливное поле, но сейчас никто на нем не работал, только у самой воды
спиной ко мне застыла фигура с удочкой в руке.
   Я так давно уже не встречал людей, что испытывал к рыболову теплое,
почти родственное чувство.
   "Похоже, лобанов ловит, - подумал я. - А если так, значит и до устья
недалеко".
   В это время бамбук зашелестел еще пуще, заглушив журчание воды, и над
ним повисла какая-то прозрачная пелена - наверное, дождь. Песок на острове
потемнел от влаги, а тем временем полило и на моем берегу, Я мок под
холодными струями, на островке же дождь успел кончиться. Рыболов не
двинулся с места, так и сидел, скрючившись над водой. Наконец тучу унесло.
   Заросли мисканта и высокие осенние травы на каждом повороте дороги
заслоняли обзор, но я знал, что до устья уже рукой подать.
   Холодный морской ветер задул мне в лицо.
   У самого устья по речной шири было разбросано несколько пустынных
островков. До моря оставалось совсем недалеко, соленая вода, наверное, уже
пыталась растворить в себе поток, но река пребывала в безмятежном
спокойствии, ничем не намекая на свой близкий конец. Я подумал, что так же
незаметно умирает лежащий без сознания человек.
   Горло реки было неожиданно узким. Море, вбиравшее и поглощавшее
пресноводный поток, лежало, сливаясь с мрачным нагромождением облаков в
единую темную массу.
   Для того чтобы ощутить прикосновение моря, я должен был еще немного
побродить по берегу, насквозь продуваемому порывистым ветром с полей.
Ветер рисовал свои узоры по всему огромному северному морю. Поля были
пустынны, и вся нерастраченная мощь воздушных потоков предназначалась
только этим волнам. Таково зимнее море здешних краев - слитое с небом,
подавляющее и почти невидимое.
   Вдали слоились пепельно-серые волны, а прямо напротив устья плавала
диковинная шляпа-котелок - остров Каммури, заповедное обиталище редчайших
птиц; до него было восемь ри.
   Я шел через поле. Огляделся по сторонам. Какие унылые, заброшенные
места!
   В этот миг что-то очень важное открылось моему сердцу.
   Вспыхнуло - и погасло, прежде чем рассудок успел уловить смысл. Я
остановился и немного постоял, но ледяной ветер выдувал прочь все мысли. Я
снова зашагал ему навстречу.
   Тощие поля перемежались каменистыми пустошами, травы наполовину
высохли, там же, где зелень еще уцелела, она жалась к земле, измятая и
похожая на мох. Земля здесь была перемешана с песком.
   Раздался низкий дрожащий звук. Потом я услышал голоса - в тот самый
миг, когда, повернувшись на минуту спиной к ветру, взглянул на пик
Юрагатакэ.
   Я осмотрелся, пытаясь понять, где люди. Узкая тропинка петляла меж
невысоких скал, спускаясь к морю. Я увидел, что там ведутся работы по
укреплению берега. У кромки прибоя валялись бетонные опоры, Похожие на
кости, их свежая белизна ярко выделялась на тусклом фоне песка. Услышанный
мной странный вибрирующий звук оказался шумом работающей бетономешалки.
Несколько красноносых рабочих с любопытством оглядели мою фигуру в
студенческой тужурке, когда я проходил мимо. Я тоже посмотрел на них, этим
контакт между членами семьи человечества и ограничился.
   Берег врезался в море острым конусом. Приближаясь по песку к линии
прибоя, я ощущал озарение жгучей радости; мелькнувшее молнией, а затем
погасшее озарение с каждым моим шагом делалось все ближе. Ветер обжигал
меня холодом, руки совсем закоченели без перчаток, но какое это имело
значение!
   Вот оно, настоящее Японское море! Здесь источник всех моих несчастий и
черных мыслей, моего уродства и моей силы. Дикое, неистовое море. Волны
катились к берегу одна за другой, между ними пролегали глубокие пепельные
впадины. Над мрачным простором громоздились тяжелые, замысловатые тучи.
Массивные и бесформенные, они были обрамлены холодной и легкой как перышко
каймой, а в самой их гуще призрачно серел кусочек серо-голубого неба.
Вдали над свинцовыми волнами вставали черно-красные скалы мыса. В этой
картине были слиты воедино движение и неподвижность, беспрестанное
шевеление темных сил и застывшая монолитность металла.
   Мне вдруг вспомнились слова Касиваги, сказанные в день нашего
знакомства. Он говорил, что самые кошмарные зверства и жестокости
зарождаются в ясный весенний день, когда вокруг зеленеет подстриженная
травка и ласково светит солнце.
   Сейчас я стоял над яростным морем, в лицо мне дул злой ветер. Не было
здесь ни зеленого газона, ни весеннего солнца. Но дикая эта природа была
куда ближе моему сердцу, чем сияние тихого и ясного дня. Здесь я ни от
кого и ни от чего не зависел. Ничто мне не угрожало.
   Можно ли назвать жестокими овладевшие мной в этот миг думы?
   Не знаю, но всколыхнувшееся в моей душе чувство озарило меня изнутри,
высветило значение явившегося мне на поле откровения. Я не пытался
охватить его рассудком, а просто замер, ослепленный сиянием идеи. Мысль,
никогда прежде не возникавшая у меня, набирала силу и разрасталась до
неохватных размеров. Уже не она принадлежала мне, а я ей. Мысль была
такова: "Я должен сжечь Золотой Храм".
 
 
 
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
 
   Я шел, не останавливаясь, до железнодорожной станции "ТангоЮра".
Когда-то, еще в гимназии, наш класс совершил экскурсию по тому же маршруту
и вернулся отсюда в Майдзуру на поезде. Дорожка, ведущая к станции, была
почти безлюдна - городок существовал за счет недолгого курортного сезона,
а на остальную часть года вымирал.
   Я решил остановиться в маленькой пристанционной гостинице, носившей
длинное название "Гостиница "Юра" для любителей морского купания".
Приоткрыв стеклянную дверь, я крикнул: "Есть тут кто-нибудь?" - но ответа
не дождался. Слой пыли на ступеньках, закрытые ставни, темнота внутри -
все говорило о том, что гостиница давно стоит пустая.
   Я обошел дом вокруг и позади него обнаружил маленький садик с увядшими
хризантемами. Наверху был установлен бак для воды, от него тянулся шланг
душа - видимо, летом, возвращаясь с пляжа, постояльцы смывали здесь песок,
приставший к телу.
   Чуть поодаль стоял домик, в котором, очевидно, жила семья владельца
гостиницы. Сквозь закрытую дверь гремело радио, включенное на полную
мощность. Громкие звуки гулко отдавались в доме, и казалось, что он тоже
пуст. Я поднялся в переднюю, где валялось несколько пар обуви, подал голос
и подождал. Опять никого.
   Тут я почувствовал, что сзади кто-то стоит. Я заметил это по тени на
ящике для обуви, которая вдруг едва заметно шевельнулась, - солнце еле-еле
просвечивало сквозь облака.
   На меня смотрела расплывшаяся от жира женщина с узенькими, терявшимися
в складках глазками. Я спросил, можно ли снять комнату. Она отвернулась и,
ни слова не говоря, зашагала к гостинице.
   Я поселился в маленькой угловой комнатке второго этажа, обращенной
окном в сторону моря. Женщина принесла небольшую жаровню, и дым очень
скоро сделал застоявшийся запах плесени невыносимым - комната слишком
долго была заперта. Я распахнул окно и подставил лицо северному ветру. Над
морем облака все водили свой неторопливый грузный хоровод, не
предназначенный для зрителей. Облака двигались, словно следуя каким-то
бесцельным импульсам самой породы. Но кое-где сквозь белую пелену
непременно проглядывали кусочки неба, маленькие голубые кристаллы чистого
разума. Моря не было видно.
   Стоя у окна, я обдумывал свою идею. Почему мне пришло в голову сжечь
Золотой Храм, а, скажем, не убить Учителя, спрашивал я себя.
   Мысль уничтожить настоятеля иногда возникала у меня и прежде, но я
прекрасно понимал тщетность подобного акта. Ну убью я его, а что толку -
обритая голова и проклятое бессилие будут являться мне вновь и вновь,
выползая откуда-то из-за ночного горизонта.
   Нет, живые существа не обладают раз и навсегда определенной
однократностью жизни, присущей Золотому Храму. Человеку дана лишь малая
часть бесчисленных атрибутов природы; пользуясь ею, он живет и
размножается. Вечное заблуждение - пытаться уничтожить кого-нибудь
бесследно при помощи убийства, думал я. Контраст между существованием
Храма и человеческой жизнью несомненен:
   может показаться, что человека убить очень легко, но это ошибка, над
ним ореол вечной жизни; в то же время красоту Золотого Храма,
представляющуюся несокрушимой, вполне можно стереть с лица земли. Нельзя
вывести с корнем то, что смертно, но не так уж трудно истребить нетленное.
Как люди до сих пор не поняли этого? Честь открытия, несомненно,
принадлежала мне. Если я предам огню Золотой Храм, объявленный
национальным сокровищем еще в конце прошлого века, это будет акт чистого
разрушения, акт безвозвратного уничтожения, который нанесет несомненный и
очевидный урон общему объему Прекрасного, созданного и накопленного
человечеством.
   От этих мыслей я даже пришел в игривое расположение духа.
   "Сожжение Храма даст невероятный педагогический эффект, - весело думал
я. - Я продемонстрирую человечеству, что простая аналогия еще не дает
права на бессмертие. Если Храм благополучно простоял на берегу Зеркального
пруда пять с половиной столетий, это вовсе не гарантирует, что он будет
пребывать там и дальше. Глядишь, люди наконец забеспокоятся, уяснив, что
все так называемые самоочевидные аксиомы, которые они себе напридумывали,
в любой миг могут оказаться несостоятельными".
   Вот-вот, именно так. Наше существование поддерживается за счет
определенных сгустков времени. . Представьте себе, что столяр сделал
выдвижной ящик для стола. Через десятилетия и века время кристаллизуется,
приняв форму этого ящика, подменяет его собой.
   Небольшой кусочек пространства поначалу был занят вещью, но постепенно
предмет как бы вытесняется сгустившимся временем. На смену материальному
объекту приходит его дух. В начале средневековой книги волшебных преданий
"Цукумогами" есть такое место: "В сказаниях об Инь и Ян говорится, что по
истечении каждых ста лет старые вещи превращаются в духов и вводят в
соблазн людские души. Зовутся они "Цукумогами" - "Духами скорби".
   Ежегодно по весне люди выбрасывают из домов ненужное старье, это
называется "очищением дома". И лишь раз в сто лет сам человек становится
жертвой Духов скорби..."
   Мой поступок откроет человечеству глаза на бедствия, приносимые "Духами
скорби", и спасет от них людей. Я превращу мир, где существует Золотой
Храм, в мир, где Золотого Храма нет. И суть Вселенной тогда коренным
образом переменится...
   Все большая радость охватывала меня. Падение и крах окружавшего меня,
маячившего перед моими глазами мира были близки как никогда. Косые лучи
заходящего солнца легли на землю, и мир, несущий в себе Золотой Храм,
вспыхнул в их сиянии, а затем медленно, но неумолимо, словно шуршащий меж
пальцев песок, стал рассыпаться...
 
   * * *
 
   Моя жизнь в гостинице "Юра" продолжалась три дня. Конец ей положила
хозяйка - встревоженная моим упорным нежеланием выходить куда-либо из
номера, она привела полицейского. Увидев человека в мундире, входящего в
комнату, я поначалу испугался, что мой план раскрыт, но тут же понял всю
нелепость своего страха.
   Отвечая на вопросы, я сказал правду. что решил немного отдохнуть от
храмовой жизни. Показал студенческое удостоверение и немедленно сполна
расплатился за гостиницу. Позвонив в Рокуондзи и убедившись, что я не
солгал, полицейский решил отнестись ко мне поотечески и объявил, что лично
доставит беглеца в обитель. Он даже переоделся в штатское, чтобы "не
повредить моему будущему".
   Пока мы ждали поезда на станции, полил дождь, укрыться