аляющимся сейчасъ гдe-то за-городомъ,
подъ  кустомъ. И  вдругъ снова у меня сжималось въ  груди отъ ощущенiя чуда.
Вeдь этотъ человeкъ, особенно  когда онъ спалъ, когда черты были неподвижны,
являлъ мнe мое  лицо, мою маску, безупречную и чистую личину моего трупа, --
я говорю, трупа  только для  того, чтобы съ предeльной ясностью выразить мою
мысль, -- какую мысль? --  а  вотъ какую: у насъ были тождественныя черты, и
въ совершенномъ покоe тождество это достигало крайней своей  очевидности, --
а смерть  это покой  лица,  художественное  его  совершенство:  жизнь только
портила мнe  двойника: такъ вeтеръ туманитъ счастiе  Нарцисса,  такъ входитъ
ученикъ  въ отсутствiе  художника и непрошенной {17}  игрой лишнихъ  красокъ
искажаетъ мастеромъ  написанный портретъ. И еще я  думалъ о томъ, что именно
мнe, особенно любившему  и  знавшему свое  лицо, было  легче, чeмъ  другому,
обратить вниманiе на двойника, --  вeдь не всe  такъ внимательны, вeдь часто
бываетъ, что говоришь "какъ похожи!"  о  двухъ знакомыхъ между собою людяхъ,
которые  не подозрeваютъ о подобiи своемъ  (и  стали бы отрицать его не безъ
досады,  ежели его  имъ открыть).  Возможность, однако,  такого совершеннаго
сходства,  какое  было  между мной  и  Феликсомъ,  никогда  прежде  мною  не
предполагалась.  Я видалъ  схожихъ  братьевъ,  соутробниковъ,  я  видалъ  въ
кинематографe двойниковъ, то-есть  актера въ двухъ  роляхъ,  --  какъ  и  въ
нашемъ  случаe, наивно подчеркивалась разница общественнаго положенiя: одинъ
непремeнно бeденъ,  а  другой  состоятеленъ, одинъ --  бродяга въ  кепкe, съ
расхристанной походкой, а другой -- солидный буржуа съ автомобилемъ, -- какъ
будто и  впрямь чета  схожихъ бродягъ  или чета схожихъ  джентльменовъ менeе
поражала бы  воображенiе. Да,  я  все это видалъ, -- но  сходство близнецовъ
испорчено штампомъ родственности, а  фильмовый актеръ въ двухъ роляхъ никого
не  обманываетъ, ибо  если  онъ  и появляется  сразу  въ  двухъ  лицахъ,  то
чувствуешь поперекъ снимка линiю склейки.  Въ  данномъ же случаe не  было ни
анемiи близнячества (кровь пошла на двоихъ), ни трюка иллюзiониста.
     Я желаю во  чтобы то  ни стало, и я этого добьюсь, убeдить  всeхъ васъ,
заставить  васъ, негодяевъ,  убeдиться, -- но  боюсь,  что  по самой природe
своей,  слово  не   можетъ   полностью   изобразить   сходство   двухъ  {18}
человeческихъ  лицъ,  --  слeдовало бы написать  ихъ  рядомъ  не  словами, а
красками,  и тогда зрителю  было  бы ясно,  о  чемъ идетъ рeчь. Высшая мечта
автора: превратить читателя въ зрителя, -- достигается ли  это когда-нибудь?
Блeдные организмы литературныхъ героевъ, питаясь  подъ руководствомъ автора,
наливаются живой читательской кровью; генiй писателя состоитъ въ томъ, чтобы
дать  имъ способность ожить благодаря этому питанiю и жить долго. Но сейчасъ
мнe  нужна  не литература, а простая, грубая наглядность живописи.  Вотъ мой
носъ, -- крупный, сeвернаго образца, съ крeпкой костью и почти прямоугольной
мякиной.  Вотъ  его носъ, --  точь-въ-точь такой  же.  Вотъ  эти двe  рeзкiя
бороздки  по сторонамъ рта и тонкiя, какъ бы  слизанныя губы.  Вотъ  онe и у
него.  Вотъ  скулы...  Но  это -- паспортный, ничего  не говорящiй  перечень
чертъ, и въ общемъ ерундовая условность. Кто-то когда-то мнe сказалъ, что  я
похожъ на Амундсена. Вотъ  онъ тоже похожъ на Амундсена. Но  не  всe помнятъ
Амундсеново  лицо,  я  самъ  сейчасъ  плохо  помню.  Нeтъ,  ничего  не  могу
объяснить.
     Жеманничаю.  Знаю, что доказалъ. Все обстоитъ великолeпно. Читатель, ты
уже  видишь насъ.  Одно  лицо!  Но  не  думай,  я  не  стeсняюсь  возможныхъ
недостатковъ,  мелкихъ опечатокъ  въ  книгe  природы.  Присмотрись:  у  меня
большiе  желтоватые зубы, у него они тeснeе, свeтлeе, -- но развe это важно?
У меня на лбу надувается жила, какъ  недочерченная "мысль", но когда я сплю,
у меня лобъ такъ  же гладокъ, какъ у  моего  дупликата. А уши...  изгибы его
раковинъ  очень  мало измeнены противъ моихъ:  спрессованы тутъ,  разглажены
тамъ.  Разрeзъ глазъ  одинаковъ,  узкiе глаза,  {19}  подтянутые, съ рeдкими
рeсницами,  --  но  они  у  него  цвeтомъ  блeднeе.  Вотъ,  кажется,  и  всe
отличительныя  примeты, которыя въ ту первую встрeчу  я могъ высмотрeть.  Въ
тотъ вечеръ,  въ  ту ночь я  памятью разсудка перебиралъ эти  незначительныя
погрeшности, а глазной памятью видeлъ, вопреки всему, себя, себя, въ жалкомъ
образe  бродяги, съ неподвижнымъ лицомъ, съ колючей тeнью -- какъ за-ночь  у
покойниковъ -- на подбородкe и щекахъ...  Почему  я замeшкалъ въ  Прагe?  Съ
дeлами было покончено, я свободенъ былъ вернуться въ Берлинъ. Почему? Почему
на другое утро я  опять  отправился на окраину и пошелъ по знакомому  шоссе?
Безъ труда я отыскалъ  мeсто, гдe онъ вчера валялся.  Я тамъ нашелъ  золотой
окурокъ,  кусокъ  чешской  газеты  и  еще  --  то   жалкое,  безличное,  что
незатeйливый  пeшеходъ  оставляетъ  подъ кустомъ. Нeсколько изумрудныхъ мухъ
дополняло картину. Куда онъ ушелъ, гдe провелъ ночь? Праздные,  неразрeшимые
вопросы.  Мнe стало  нехорошо на  душe, смутно,  тягостно,  словно все,  что
произошло, было недобрымъ  дeломъ. Я  вернулся въ гостиницу  за чемоданомъ и
поспeшилъ на вокзалъ.  У  выхода  на дебаркадеръ  стояли въ два ряда низкiя,
удобныя,  по спинному  хребту  выгнутыя скамейки,  тамъ сидeли люди, кое-кто
дремалъ.  Мнe  подумалось: вотъ  сейчасъ увижу его,  спящимъ,  съ раскрытыми
руками, съ  послeдней уцeлeвшей фiалкой въ петлицe. Насъ бы замeтили рядомъ,
вскочили,  окружили,  потащили бы въ участокъ.  Почему? Зачeмъ  я это  пишу?
Привычный  разбeгъ пера? Или въ самомъ дeлe  есть уже преступленiе въ  томъ,
чтобы какъ двe капли крови походить другъ на друга? {20}


        ГЛАВА II.

     Я слишкомъ  привыкъ  смотрeть  на  себя  со стороны,  быть собственнымъ
натурщикомъ   --  вотъ   почему   мой   слогъ   лишенъ   благодатнаго   духа
непосредственности. Никакъ не  удается мнe  вернуться въ свою оболочку  и по
старому  расположиться въ самомъ  себe,  -- такой тамъ  безпорядокъ:  мебель
переставлена, лампочка перегорeла, прошлое мое разорвано на клочки.
     А  я былъ довольно счастливъ. Въ Берлинe  у  меня  была  небольшая,  но
симпатичная  квартира,  --  три  съ  половиной комнаты,  солнечный  балконъ,
горячая  вода,  центральное  отопленiе,  жена Лида  и  горничная  Эльза.  По
сосeдству находился гаражъ,  и тамъ стоялъ  прiобрeтенный  мной  на выплату,
хорошенькiй,  темно-синiй  автомобиль,   --  двухмeстный.  Успeшно,  хоть  и
медлительно,  росъ  на  балконe  круглый,  натуженный,  сeдовласый  кактусъ.
Папиросы  я покупалъ всегда въ одной  и той же лавкe, и тамъ  встрeчали меня
счастливой  улыбкой. Такая  же улыбка  встрeчала жену  тамъ,  гдe покупались
масло  и  яйца.  По  субботамъ  мы  ходили  въ  кафе  или  кинематографъ. Мы
принадлежали къ сливкамъ мeщанства,  -- по крайней мeрe такъ могло казаться.
Однако,  по возвращенiи домой  изъ  конторы, я  не  разувался, не ложился на
кушетку  съ   вечерней   газетой.  Разговоръ   мой   съ  женой  не  состоялъ
исключительно изъ небольшихъ цифръ.  Приключенiя моего  шоколада притягивали
мысль не  всегда. Мнe,  признаюсь, была  не  чужда  нeкоторая склонность  къ
богемe. Что касается моего отношенiя къ новой Россiи, то прямо скажу: мнeнiй
моей  жены  я не  раздeлялъ.  Понятiе  {21}  "большевики"  принимало  въ  ея
крашеныхъ  устахъ оттeнокъ привычной и ходульной ненависти, -- нeтъ, пожалуй
"ненависть"  слишкомъ  страстно  сказано,  --  это  было   что-то  домашнее,
элементарное, бабье, --  большевиковъ она не  любила, какъ  не  любишь дождя
(особенно по воскресенiямъ),  или клоповъ  (особенно въ новой квартирe),  --
большевизмъ былъ для нея чeмъ-то  природнымъ  и непрiятнымъ,  какъ простуда.
Обоснованiе  этихъ взглядовъ подразумeвалось само  собой, толковать ихъ было
незачeмъ. Большевикъ не вeритъ въ Бога, -- ахъ, какой нехорошiй, -- и вообще
-- хулиганъ и садистъ. Когда я бывало говорилъ, что коммунизмъ  въ конечномъ
счетe  --  великая,  нужная  вещь,   что  новая,  молодая   Россiя  создаетъ
замeчательныя цeнности, пускай непонятныя европейцу, пускай непрiемлемыя для
обездоленнаго и  обозленнаго эмигранта,  что такого  энтузiазма,  аскетизма,
безкорыстiя,  вeры  въ  свое  грядущее  единообразiе  еще  никогда не  знала
исторiя, -- моя  жена невозмутимо отвeчала: "Если ты  такъ  говоришь,  чтобы
дразнить меня,  то  это  не мило". Но  я  дeйствительно такъ  думаю,  т.  е.
дeйствительно думаю, что надобно что-то такое кореннымъ образомъ измeнить въ
нашей  пестрой, неуловимой,  запутанной жизни, что  коммунизмъ дeйствительно
создастъ прекрасный  квадратный мiръ одинаковыхъ  здоровяковъ, широкоплечихъ
микроцефаловъ, и что въ непрiязни къ  нему есть  нeчто дeтское и предвзятое,
вродe ужимки, къ которой прибeгаетъ моя жена, напрягаетъ ноздри и поднимаетъ
бровь  (то-есть даетъ дeтскiй и  предвзятый образъ  роковой женщины)  всякiй
разъ, какъ смотрится -- даже мелькомъ -- въ зеркало. {22}
     Вотъ, не  люблю  этого  слова.  Страшная  штука. Съ  тeхъ поръ, какъ  я
пересталъ  бриться,  онаго  не  употребляю.  Между  тeмъ  упоминанiе о  немъ
непрiятно взволновало  меня, прервало  теченiе  моего разсказа. (Представьте
себe,  что   слeдуетъ:   исторiя  зеркалъ.).   А  есть  и   кривыя  зеркала,
зеркала-чудовища;  малeйшая  обнаженность  шеи  вдругъ  удлиняется, а снизу,
навстрeчу ей, вытягивается другая,  неизвeстно откуда взявшаяся марципановая
нагота, и обe  сливаются;  кривое зеркало  раздeваетъ человeка или начинаетъ
уплотнять его,  и получается  человeкъ-быкъ,  человeкъ-жаба, подъ давленiемъ
неисчислимыхъ зеркальныхъ атмосферъ, --  а  не  то  тянешься,  какъ тeсто, и
рвешься  пополамъ, -- уйдемъ, уйдемъ,  -- я  не умeю  смeяться гомерическимъ
смeхомъ, -- все это  не такъ просто,  какъ вы, сволочи, думаете. Да,  я буду
ругаться, никто  не можетъ  мнe запретить ругаться. И  не  имeть  зеркала въ
комнатe --  тоже мое право.  А  въ крайнемъ случаe (чего  я,  дeйствительно,
боюсь?) отразился бы  въ немъ незнакомый  бородачъ,  -- здорово  она  у меня
выросла,  эта  самая борода, --  и  за такой  короткiй срокъ,  -- я  другой,
совсeмъ другой, -- я не вижу себя. Изъ  всeхъ  поръ претъ волосъ. Повидимому
внутри  у меня были огромные  запасы  косматости. Скрываюсь  въ естественной
чащe,  выросшей изъ меня. Мнe нечего  бояться.  Пустая  суевeрность. Вотъ  я
напишу  опять  то слово. Олакрезъ. Зеркало. И  ничего не случилось. Зеркало,
зеркало,  зеркало.  Сколько угодно,  -- не  боюсь.  Зеркало.  Смотрeться  въ
зеркало. Я  это говорилъ  о женe.  Трудно  говорить,  если  меня  все  время
перебиваютъ.
     Она  между прочимъ тоже была суевeрна. Сухо  дерево. {23} Торопливо, съ
рeшительнымъ  видомъ,   плотно   сжавъ  губы,   искала  какой-нибудь  голой,
неполированной  деревянности, чтобы  легонько  тронуть  ее своими  короткими
пальцами, съ  подушечками  вокругъ  землянично-яркихъ,  но  всегда,  какъ  у
ребенка, не очень чистыхъ ногтей, -- поскорeе тронуть, пока еще не остыло въ
воздухe  упоминанiе счастья. Она вeрила въ сны,  -- выпавшiй зубъ  -- смерть
знакомаго, зубъ съ кровью -- смерть  родственника. Жемчуга  это слезы. Очень
дурно  видeть  себя въ бeломъ платьe, сидящей во главe стола.  Грязь --  это
богатство,  кошка -- измeна, море -- душевныя волненiя. Она любила подолгу и
обстоятельно разсказывать свои сны. Увы, я пишу о ней въ прошедшемъ времени.
Подтянемъ пряжку разсказа на одну дырочку.
     Она ненавидитъ Ллойдъ-Джорджа, изъ-за него, дескать, погибла Россiя, --
и вообще: "Я бы этихъ англичанъ своими руками передушила". Нeмцамъ попадаетъ
за  пломбированный   поeздъ   (большевичный   консервъ,   импортъ   Ленина).
Французамъ:   "Мнe,  знаешь,  разсказывалъ   Ардалiонъ,  что  они  держались
по-хамски во время эвакуацiи". Вмeстe съ тeмъ она находитъ типъ  англичанина
(послe моего) самимъ красивымъ на свeтe, нeмцевъ уважаетъ за музыкальность и
солидность и "обожаетъ Парижъ", гдe какъ то провела со мной нeсколько  дней.
Эти ея убeжденiя неподвижны, какъ  статуи  въ нишахъ. Зато ея  отношенiе  къ
русскому народу продeлало все-таки  нeкоторую  эволюцiю.  Въ двадцатомъ году
она  еще говорила:  "Настоящiй  русскiй  мужикъ -- монархистъ!".  Теперь она
говоритъ:  "Настоящiй  русскiй мужикъ  вымеръ".  Она  мало образована и мало
наблюдательна. Мы {24}  выяснили какъ-то, что слово "мистикъ" она  принимала
всегда за  уменьшительное,  допуская такимъ образомъ существованiе какихъ-то
настоящихъ, большихъ  "мистовъ", въ  черныхъ  тогахъ,  что-ли,  со звeздными
лицами. Единственное дерево, которое  она отличаетъ, это береза: наша, молъ,
русская. Она  читаетъ запоемъ, и все  --  дребедень, ничего не  запоминая  и
выпуская длинныя  описанiя. Ходитъ по  книги  въ  русскую библiотеку, сидитъ
тамъ  у стола и долго выбираетъ, ощупываетъ, перелистываетъ, заглядываетъ въ
книгу  бокомъ, какъ курица, высматривающая зерно, -- откладываетъ, -- беретъ
другую, открываетъ,  -- все это дeлается одной рукой, не снимая со стола, --
замeтивъ, что  открыла  вверхъ ногами, поворачиваетъ на девяносто градусовъ,
--  и  тутъ  же  быстро  тянется  къ  той,  которую  библiотекарь  готовится
предложить другой дамe, -- все это длится  больше часа,  а чeмъ опредeляется
ея конечный выборъ -- не знаю, быть можетъ заглавiемъ. Однажды я ей  привезъ
съ вокзала пустяковый  криминальный романъ въ обложкe,  украшенной  краснымъ
крестовикомъ на черной паутинe, -- принялась читать, адски интересно, просто
нельзя удержаться, чтобы не заглянуть въ конецъ, -- но, такъ какъ это все-бы
испортило,  она,  зажмурясь, разорвала  книгу  по  корешку на  двe  части  и
заключительную спрятала, а куда -- забыла, и долго-долго искала по комнатамъ
ею же сокрытаго преступника,  приговаривая тонкимъ голосомъ: "Это такъ  было
интересно, такъ интересно, я умру, если не узнаю".
     Она теперь узнала. Эти все объясняющiя  страницы были хорошо запрятаны,
но  онe нашлись, всe, кромe, быть можетъ, одной. Вообще много чего произошло
{25} и  теперь объяснилось. Случилось и  то, чего она больше всего  боялась.
Изъ всeхъ примeтъ это была самая  жуткая. Разбитое зеркало. Да, такъ  оно  и
случилось, но несовсeмъ обычнымъ образомъ. Бeдная покойница!
     Ти-ри-бомъ. И еще  разъ -- бомъ! Нeтъ, я не сошелъ съ ума, это я просто
издаю  маленькiе радостные звуки. Такъ  радуешься,  надувъ  кого-нибудь. А я
только-что  здорово кого-то надулъ. Кого?  Посмотрись, читатель, въ зеркало,
благо ты зеркала такъ любишь.
     Но  теперь  мнe  вдругъ стало грустно,  -- по-настоящему.  Я  вспомнилъ
вдругъ  такъ живо  этотъ  кактусъ  на балконe, эти  синiя наши  комнаты, эту
квартиру въ новомъ  домe, выдержанную  въ современномъ  коробочно - обжулю -
пространство -  безфинтифлюшечномъ стилe,  -- и на фонe  моей аккуратности и
чистоты ералашъ, который  всюду  сeяла Лида, сладкiй, вульгарный  запахъ  ея
духовъ.  Но  ея недостатки,  ея  святая  тупость,  институтскiе фурирчики въ
подушку, не сердили меня. Мы  никогда не ссорились, я никогда не сдeлалъ  ей
ни одного  замeчанiя,  -- какую бы глупость она на людяхъ ни сморозила, какъ
бы дурно она ни одeлась. Не разбиралась, бeдная, въ оттeнкахъ: ей  казалось,
что,  если все одного цвeта, цeль достигнута, гармонiя полная, и поэтому она
могла нацeпить изумрудно-зеленую фетровую шляпу  при  платьe  оливковомъ или
нильской  воды. Любила, чтобы все  "повторялось", -- если кушакъ  черный, то
уже непремeнно  какой-нибудь черный кантикъ  или  черный  бантикъ на шеe. Въ
первые годы нашего брака она носила бeлье со швейцарскимъ шитьемъ. Ей ничего
не  стоило къ  воздушному платью надeть  плотные  осеннiе башмаки,  -- нeтъ,
тайны гармонiи ей были  совершенно недоступны, {26}  и съ  этимъ связывалась
необычайная ея  безалаберность,  неряшливость. Неряшливость  сказывалась  въ
самой ея походкe: мгновенно стаптывала каблукъ на лeвой  ногe.  Страшно было
заглянуть въ  ящикъ комода, --  тамъ  кишeли, свившись въ клубокъ, тряпочки,
ленточки, куски матерiи, ея паспортъ, обрeзокъ молью подъeденнаго мeха,  еще
какiе-то анахронизмы, напримeръ,  дамскiя  гетры  --  однимъ  словомъ,  Богъ
знаетъ  что.  Частенько  и  въ  царство  моихъ  аккуратно  сложенныхъ  вещей
захаживалъ  какой-нибудь грязный  кружевной платочекъ  или  одинокiй  рваный
чулокъ:  чулки у нея  рвались  немедленно, -- словно сгорали  на ея  бойкихъ
икрахъ. Въ хозяйствe она не понимала ни аза, гостей принимала ужасно, къ чаю
почему-то  подавалась  въ  вазочкe наломанная  на кусочки  плитка  молочнаго
шоколада, какъ въ бeдной  провинцiальной семьe. Я иногда спрашивалъ себя, за
что, собственно, ее люблю, -- можетъ быть,  за  теплый карiй раекъ пушистыхъ
глазъ,  за  естественную боковую волну  въ кое-какъ причесанныхъ каштановыхъ
волосахъ, за  круглыя,  подвижныя  плечи, а  всего вeрнeе -- за ея любовь ко
мнe.
     Я былъ для нея идеаломъ мужчины: умница, смeльчакъ.  Наряднeе  меня  не
одeвался  никто, --  помню,  когда я сшилъ себe новый  смокингъ съ огромными
панталонами, она тихо всплеснула руками, въ тихомъ изнеможенiи опустилась на
стулъ  и   тихо  произнесла:  "Ахъ,  Германъ..."  --  это  было  восхищенiе,
граничившее съ какой-то райской грустью.
     Пользуясь  ея довeрчивостью,  съ  безотчетнымъ  чувствомъ, быть можетъ,
что, украшая образъ любимаго  ею человeка, иду ей навстрeчу,  творю  доброе,
полезное {27} для ея счастья дeло,  я за  десять лeтъ нашей совмeстной жизни
навралъ о себe,  о  своемъ прошломъ, о своихъ приключенiяхъ такъ  много, что
мнe  самому все помнить и держать наготовe для возможныхъ ссылокъ -- было бы
непосильно. Но она забывала все, --  ея зонтикъ перегостилъ у  всeхъ  нашихъ
знакомыхъ,  исторiя, прочитанная въ утренней газетe, сообщалась мнe вечеромъ
приблизительно  такъ: "Ахъ, гдe  я  читала,  -- и  что это  было... не  могу
поймать за  хвостикъ,  -- подскажи, ради  Бога", --  дать ей опустить письмо
равнялось тому, чтобы бросить его въ рeку, положась на расторопность теченiя
и рыболовный  досугъ получателя. Она путала даты, имена,  лица. Понавыдумавъ
чего-нибудь, я никогда къ этому не возвращался, она скоро забывала, разсказъ
погружался  на  дно  ея   сознанiя,   но  на  поверхности  оставалась  вeчно
обновляемая  зыбь  нетребовательнаго  изумленiя.  Ея  любовь  ко  мнe  почти
выступала  за ту черту,  которая  опредeляла  всe ея другiя чувства. Въ иныя
ночи --  лунныя, лeтнiя,  --  самыя осeдлыя ея мысли превращались въ робкихъ
кочевниковъ. Это длилось  недолго, заходили  онe  недалеко;  мiръ  замыкался
опять,  --  простeйшiй  мiръ;  самое   сложное  въ  немъ  было  разыскиванiе
телефоннаго номера, записаннаго на  одной изъ страницъ  библiотечной  книги,
одолженной какъ разъ тeмъ знакомымъ, которымъ слeдовало позвонить.
     Любила   она  меня  безъ   оговорокъ  и  безъ  оглядокъ,   съ  какой-то
естественной преданностью. Не знаю, почему я опять впалъ въ прошедшее время,
-- но все равно,  -- такъ удобнeе писать. Да, она любила меня, вeрно любила.
Ей нравилось разсматривать такъ {28} и сякъ  мое лицо: большимъ  пальцемъ  и
указательнымъ, какъ циркулемъ,  она мeрила  мои черты, -- чуть  колючее,  съ
длинной выемкой  посрединe, надгубье, просторный лобъ, съ припухлостями надъ
бровями,  проводила  ногтемъ  по   бороздкамъ  съ  обeихъ  сторонъ  сжатаго,
нечувствительнаго къ щекоткe, рта. Крупное лицо, непростое,  вылeпленное  на
заказъ, съ  блескомъ на маслакахъ и слегка впалыми щеками, которыя на второй
день покрывались  какъ разъ  такимъ  же рыжеватымъ на свeтъ волосомъ, какъ у
него. А сходство глазъ  (правда, неполное сходство) это уже роскошь, -- да и
все равно они были у него прикрыты,  когда онъ лежалъ передо мной, -- и хотя
я никогда  не видалъ воочiю, только ощупывалъ,  свои сомкнутыя вeки, я знаю,
что они не отличались  отъ евойныхъ, -- удобное слово, пора ему въ  калашный
рядъ. Нeтъ, я ничуть не волнуюсь, я вполнe владeю собой. Если  мое лицо то и
дeло выскакиваетъ,  точно  изъ-за  плетня, раздражая,  пожалуй,  деликатнаго
читате