й бумажникъ, а въ бумажникe -- деньги".
     "Что же я долженъ дальше дeлать?"
     "Я тебe уже сказалъ. Прокатиться.  Скажемъ такъ: я тебя снаряжаю,  а на
слeдующiй день, когда самъ то я уже далеко, ты eдешь  кататься, тебя видятъ,
тебя принимаютъ за меня, возвращаешься, а я уже тутъ какъ тутъ, сдeлавъ свое
дeло.  Хочешь точнeе? Изволь. Ты проeдешь черезъ деревню, гдe меня знаютъ въ
лицо; ни  съ кeмъ говорить тебe не придется, это продолжится всего нeсколько
минутъ, но  за эти  нeсколько минутъ  я заплачу  дорого, ибо  онe дадутъ мнe
чудесную возможность быть сразу въ двухъ мeстахъ".
     "Васъ накроютъ съ поличнымъ, -- сказалъ Феликсъ, -- а потомъ  доберутся
и до меня. На судe все откроется, вы меня предадите".
     Я опять разсмeялся: "Мнe, знаешь, нравится, дружокъ, какъ это ты  сразу
освоился съ мыслью, что я мошенникъ".
     Онъ возразилъ, что не любитъ тюремъ, что въ тюрьмахъ гибнетъ молодость,
что ничего нeтъ лучше свободы и пeнiя  птицъ. Говорилъ онъ это довольно вяло
и безъ всякой непрiязни ко мнe.  Потомъ задумался, облокотившись на подушку.
Стояла душная тишина. Я зeвнулъ и, не раздeваясь, легъ навзничь  на постель.
Меня посeтила забавная думка, что Феликсъ среди ночи убьетъ и ограбитъ меня.
Вытянувъ въ бокъ ногу, я шаркнулъ подошвой по стeнe, дотронулся {93} носкомъ
до выключателя,  сорвался, еще сильнeе вытянулся, и ударомъ каблука погасилъ
свeтъ.
     "А можетъ быть это все вранье? -- раздался въ тишинe его глупый голосъ.
-- Можетъ быть, я вамъ не вeрю..."
     Я не шелохнулся.
     "Вранье", -- повторилъ онъ черезъ минуту.
     Я  не шелохнулся,  а немного  погодя принялся дышать  съ  безстрастнымъ
ритмомъ сна.
     Онъ  повидимому  прислушивался.  Я  прислушивался  къ  тому,  какъ  онъ
прислушивается.  Онъ  прислушивался къ  тому, какъ я  прислушиваюсь  къ  его
прислушиванiю. Что-то  оборвалось. Я замeтилъ, что думаю вовсе не  о томъ, о
чемъ мнe казалось, что думаю, -- попытался поймать свое  сознанiе врасплохъ,
но запутался.
     Мнe  приснился  отвратительный сонъ. Мнe приснилась собачка,  -- но  не
просто  собачка,  а  лже-собачка,  маленькая,  съ  черными  глазками  жучьей
личинки, и вся бeленькая, холодненькая, -- мясо не мясо, а скорeе сальце или
бланманже,  а вeрнeе  всего  мясцо бeлаго  червя, да  притомъ  съ  волной  и
рeзьбой, какъ бываетъ  на пасхальномъ баранe изъ масла, -- гнусная мимикрiя,
холоднокровное  существо, созданное природой подъ собачку, съ  хвостомъ,  съ
лапками,  -- все какъ слeдуетъ.  Она  то  и  дeло  попадалась  мнe  подруку,
невозможно  было отвязаться, -- и когда она прикасалась ко мнe, то  это было
какъ  электрическiй  разрядъ. Я  проснулся.  На  простынe  сосeдней  постели
лежала,   свернувшись  холоднымъ  бeлымъ   пирожкомъ,   все  та  же  гнусная
лже-собачка,  --  такъ впрочемъ сворачиваются личинки,  --  я  застоналъ отъ
отвращенiя, {94}  -- и проснулся совсeмъ. Кругомъ плыли тeни, постель рядомъ
была  пуста,  и тихо  серебрились  тe  широкiе лопухи,  которые,  вслeдствiе
сырости, выростаютъ изъ грядки кровати. На листьяхъ виднeлись подозрительныя
пятна, вродe слизи,  я всмотрeлся: среди  листьевъ, прилeпившись  къ  мякоти
стебля, сидeла маленькая, сальная, съ черными пуговками глазъ... но тутъ ужъ
я проснулся по-настоящему.
     Въ  комнатe  было   уже  довольно   свeтло.  Мои  часики  остановились.
Должно-быть  --  пять,  половина  шестого.  Феликсъ спалъ,  завернувшись  въ
пуховикъ, спиной ко мнe,  я видeлъ только его макушку. Странное пробужденiе,
странный разсвeтъ. Я вспомнилъ нашъ разговоръ, вспомнилъ, что мнe не удалось
его убeдить, -- и новая,  занимательнeйшая мысль овладeла мной.  Читатель, я
чувствовалъ  себя  по-дeтски свeжимъ  послe  недолгаго  сна,  душа  моя была
какъ-бы промыта, мнe  въ концe  концовъ шелъ  всего  только  тридцать шестой
годъ, щедрый  остатокъ жизни  могъ  быть посвященъ кое-чему  другому, нежели
мерзкой  мечтe.  Въ  самомъ  дeлe,  --  какая занимательная,  какая  новая и
прекрасная  мысль,  -- воспользоваться совeтомъ судьбы, и вотъ  сейчасъ, сiю
минуту,  уйти  изъ  этой комнаты, навсегда  покинуть, навсегда  забыть моего
двойника, да  можетъ быть  онъ  и вовсе непохожъ на меня, -- я видeлъ только
макушку, онъ крeпко  спалъ,  повернувшись ко  мнe спиной. Какъ  отрокъ послe
одинокой схватки стыднаго порока съ необыкновенной силой и ясностью говоритъ
себe: кончено, больше никогда, съ этой  минуты  чистота, счастье чистоты, --
такъ  и  я,  высказавъ  вчера  все, все уже  впередъ испытавъ, измучившись и
насладившись въ полной {95} мeрe, былъ суевeрно готовъ  отказаться  навсегда
отъ  соблазна. Все  стало  такъ  просто: на сосeдней кровати спалъ  случайно
пригрeтый мною бродяга,  его пыльные бeдные башмаки, носками внутрь,  стояли
на полу, и  съ пролетарской аккуратностью было сложено на  стулe его платье.
Что я  собственно  дeлалъ  въ  этомъ номерe провинцiальной  гостиницы, какой
смыслъ  былъ дальше оставаться  тутъ? И этотъ трезвый, тяжелый запахъ чужого
пота,  это  блeдносeрое небо  въ  окнe,  большая  черная  муха,  сидeвшая на
графинe, -- все говорило мнe: уйди, встань и уйди.
     Я   спустилъ  ноги  на  завернувшiйся   коврикъ,  зачесалъ   карманнымъ
гребешкомъ  волосы съ висковъ назадъ, безшумно  прошелъ по  комнатe,  надeлъ
пиджакъ, пальто, шляпу, подхватилъ чемоданъ  и вышелъ,  неслышно прикрывъ за
собою дверь. Думаю, что если  бы  даже я и взглянулъ невзначай на лицо моего
спящаго  двойника,  то я  бы  все-таки ушелъ,  -- но  я  и не  почувствовалъ
побужденiя взглянуть, -- какъ тотъ же отрокъ, только-что мною помянутый, уже
утромъ  не удостаиваетъ взглядомъ обольстительную  фотографiю, которой ночью
упивался.
     Быстрымъ  шагомъ,  испытывая  легкое  головокруженiе,  я  спустился  по
лeстницe,  заплатилъ  за  комнату и, провожаемый  соннымъ  взглядомъ  лакея,
вышелъ на  улицу.  Черезъ  полчаса я  уже  сидeлъ въ  вагонe, веселила  душу
коньячная  отрыжка,  а  въ  уголкахъ  рта  остались  соленые слeды  яичницы,
торопливо съeденной въ вокзальномъ буфетe.  Такъ  на  низкой пищеводной нотe
кончается эта смутная глава. {96}


ГЛАВА VI.

     Небытiе Божье доказывается просто. Невозможно допустить, напримeръ, что
нeкiй  серьезный  Сый  всемогущiй  и всемудрый, занимался бы  такимъ пустымъ
дeломъ,  какъ игра въ человeчки, -- да притомъ -- и это, можетъ быть,  самое
несуразное  -- ограничивая свою  игру  пошлeйшими  законами механики, химiи,
математики, -- и никогда -- замeтьте,  никогда! -- не показывая своего лица,
а  развe  только  исподтишка,  обиняками,  по-воровски  --  какiя  ужъ  тутъ
откровенiя! -- высказывая спорныя истины  изъ-за спины нeжнаго истерика. Все
это  божественное  является, полагаю  я, великой  мистификацiей,  въ которой
разумeется ужъ  отнюдь неповинны  попы:  они  сами  -- ея жертвы. Идею  Бога
изобрeлъ  въ утро  мiра талантливый  шелопай,  --  какъ то  слишкомъ отдаетъ
человeчиной  эта  самая  идея,  чтобы  можно  было  вeрить  въ  ея  лазурное
происхожденiе,  -- но это не  значитъ,  что она  порождена невeжествомъ,  --
шелопай мой зналъ толкъ въ горнихъ дeлахъ -- и право не знаю, какой варiантъ
небесъ  мудрeе: --  ослeпительный  плескъ многоочитыхъ ангеловъ  или  кривое
зеркало, въ которое уходитъ, безконечно уменьшаясь, самодовольный профессоръ
физики. Я не могу, не хочу въ Бога вeрить, еще и  потому, что сказка  о немъ
--  не  моя,  чужая,   всеобщая  сказка,  --  она  пропитана  неблаговонными
испаренiями  миллiоновъ  другихъ  людскихъ  душъ,  повертeвшихся  въ  мiрe и
лопнувшихъ; въ ней кишатъ древнiе страхи, въ ней звучатъ, мeшаясь и стараясь
другъ  друга перекричать, неисчислимые голоса,  въ  ней  --  глубокая одышка
органа,  ревъ  дьякона,  {97}  рулады   кантора,  негритянскiй  вой,  пафосъ
рeчистаго пастора,  гонги, громы, клокотанiе кликушъ,  въ  ней просвeчиваютъ
блeдныя страницы всeхъ философiй, какъ пeна давно разбившихся волнъ, она мнe
чужда и противна, и совершенно ненужна.
     Если я не  хозяинъ  своей жизни,  не  деспотъ своего бытiя,  то никакая
логика и ничьи  экстазы  не разубeдятъ меня  въ невозможной  глупости  моего
положенiя, --  положенiя раба божьяго, --  даже не  раба, а какой-то спички,
которую  зря зажигаетъ  и потомъ  гасить любознательный  ребенокъ  --  гроза
своихъ  игрушекъ.  Но  безпокоиться  не  о  чемъ,  Бога  нeтъ, какъ  нeтъ  и
безсмертiя,  -- это второе  чудище можно  такъ же  легко уничтожить,  какъ и
первое.  Въ  самомъ дeлe, -- представьте себe, что вы умерли и вотъ очнулись
въ  раю, гдe  съ  улыбками васъ  встрeчаютъ  дорогiе  покойники. Такъ  вотъ,
скажите на милость, какая  у васъ гарантiя, что это покойники подлинные, что
это   дeйствительно  ваша  покойная  матушка,  а  не   какой-нибудь   мелкiй
демонъ-мистификаторъ,  изображающiй,  играющiй  вашу  матушку   съ  большимъ
искусствомъ и правдоподобiемъ. Вотъ  въ  чемъ заторъ, вотъ  въ чемъ ужасъ, и
вeдь игра-то будетъ долгая,  безконечная, никогда, никогда, никогда душа  на
томъ свeтe не будетъ  увeрена, что ласковыя, родныя души, окружившiя ее,  не
ряженые  демоны, -- и вeчно, вeчно, вeчно душа будетъ пребывать въ сомнeнiи,
ждать  страшной, издeвательской перемeны въ любимомъ лицe, наклонившемся  къ
ней. Поэтому я все  приму, пускай --  рослый палачъ въ цилиндрe, а затeмъ --
раковинный гулъ вeчнаго небытiя, но  только не пытка безсмертiемъ, только не
эти  бeлыя,  холодныя  собачки, увольте,  {98}  -- я не вынесу  ни  малeйшей
нeжности,  предупреждаю васъ, ибо все -- обманъ, все -- гнусный фокусъ, я не
довeряю ничему и  никому,  -- и когда самый  близкiй мнe человeкъ, встрeтивъ
меня на томъ свeтe, подойдетъ ко мнe и протянетъ  знакомыя руки, я заору отъ
ужаса,  я грохнусь  на райскiй дернъ, я забьюсь, я не  знаю, что сдeлаю,  --
нeтъ, закройте для постороннихъ входъ въ области блаженства.
     Однако, несмотря на мое невeрiе, я по природe своей не унылъ и не золъ.
Когда я изъ  Тарница вернулся въ Берлинъ  и произвелъ опись своего душевнаго
имущества,  я, какъ  ребенокъ, обрадовался тому  небольшому, но несомнeнному
богатству,  которое  оказалось у меня, и  почувствовалъ,  что,  обновленный,
освeженный, освобожденный, вступаю, какъ говорится, въ новую полосу жизни. У
меня была глупая,  но  симпатичная, преклонявшаяся предо  мной жена, славная
квартирка, прекрасное  пищеваренiе  и синiй  автомобиль.  Я ощущалъ  въ себe
поэтическiй,  писательскiй  даръ,   а  сверхъ   того   --   крупныя  дeловыя
способности, -- даромъ,  что  мои дeла шли неважно.  Феликсъ,  двойникъ мой,
казался мнe  безобиднымъ курьезомъ, и я бы въ тe  дни, пожалуй, разсказалъ о
немъ  другу, подвернись такой другъ.  Мнe приходило въ  голову, что слeдуетъ
бросить  шоколадъ  и  заняться  другимъ, --  напримeръ,  изданiемъ  дорогихъ
роскошныхъ  книгъ,   посвященныхъ  всестороннему   освeщенiю  эроса   --  въ
литературe, въ  искусствe, въ медицинe... Вообще во мнe проснулась пламенная
энергiя, которую я  не зналъ къ чему приложить. Особенно помню одинъ вечеръ,
-- вернувшись изъ  конторы  домой, я не  засталъ жены, она оставила записку,
что ушла  въ кинематографъ на первый  {99} сеансъ, -- я не зналъ, что дeлать
съ  собой, ходилъ  по  комнатамъ и  щелкалъ  пальцами,  --  потомъ  сeлъ  за
письменный  столъ,  --  думалъ заняться  художественной  прозой,  но  только
замусолилъ перо  да нарисовалъ  нeсколько  капающихъ  носовъ,  --  всталъ  и
вышелъ, мучимый жаждой хоть какого-нибудь общенiя  съ мiромъ, -- собственное
общество  мнe было невыносимо, оно  слишкомъ возбуждало  меня, и  возбуждало
впустую. Отправился я  къ Ардалiону,  -- человeкъ  онъ  съ  шутовской душой,
полнокровный,  презрeнный,   --   когда  онъ  наконецъ  открылъ  мнe  (боясь
кредиторовъ, онъ запиралъ комнату  на ключъ), я удивился, почему  я къ  нему
пришелъ.
     "Лида у  меня, -- сказалъ  онъ, жуя что-то (потомъ оказалось: резинку).
-- Барынe нездоровится, разоблачайтесь".
     На  постели Ардалiона,  полуодeтая,  то-есть безъ  туфель  и  въ мятомъ
зеленомъ чехлe, лежала Лида и курила.
     "О, Германъ,  --  проговорила  она,  -- какъ хорошо,  что ты  догадался
придти, у меня  что-то съ животикомъ. Садись ко мнe. Теперь  мнe лучше, а въ
кинематографe было совсeмъ худо".
     "Недосмотрeли  боевика,  -- пожаловался Ардалiонъ,  ковыряя въ трубкe и
просыпая черную  золу  на полъ. -- Вотъ ужъ полчаса, какъ  валяется. Все это
дамскiя штучки, -- здорова, какъ корова".
     "Попроси его замолчать", -- сказала Лида.
     "Послушайте, -- обратился я къ Ардалiону, -- вeдь не ошибаюсь я, вeдь у
васъ дeйствительно есть такой натюръ-мортъ, -- трубка и двe розы?" {100}
     Онъ  издалъ  звукъ,  который  неразборчивые   въ  средствахъ  романисты
изображаютъ такъ: "Гмъ".
     "Нeту. Вы что-то путаете синьоръ".
     "Мое первое, -- сказала Лида, лежа  съ закрытыми глазами, -- мое первое
-- большая и  непрiятная группа людей,  мое второе... мое  второе  --  звeрь
по-французски, -- а мое цeлое -- такой маляръ".
     "Не  обращайте на  нее  вниманiя, -- сказалъ Ардалiонъ.  --  А  насчетъ
трубки и розъ, -- нeтъ, не помню, -- впрочемъ, посмотрите сами".
     Его произведенiя висeли  по стeнамъ, валялись на столe, громоздились въ
углу въ пыльныхъ  папкахъ. Все вообще было  покрыто  сeрымъ пушкомъ пыли.  Я
посмотрeлъ  на  грязныя  фiолетовыя  пятна  акварелей,  брезгливо  перебралъ
нeсколько жирныхъ листовъ, лежавшихъ на валкомъ стулe.
     "Во-первыхъ  "орда"  пишется  черезъ  "о",  --  сказалъ  Ардалiонъ.  --
Изволили спутать съ арбой".
     Я  вышелъ  изъ комнаты и  направился  къ  хозяйкe въ столовую. Хозяйка,
старуха,  похожая  на  сову,  сидeла  у  окна,  на  ступень  выше  пола,  въ
готическомъ  креслe и штопала  чулокъ на грибe.  "Посмотрeть на картины", --
сказалъ я.
     "Прошу васъ", -- отвeтила она милостиво.
     Справа отъ буфета висeло какъ разъ то, что  я искалъ, -- но  оказалось,
что  это  несовсeмъ двe розы  и несовсeмъ трубка, а  два большихъ персика  и
стеклянная пепельница.
     Вернулся я въ сильнeйшемъ раздраженiи. "Ну что, -- спросилъ  Ардалiонъ,
-- нашли?" {101}
     Я  покачалъ  головой.  Лида уже  была въ  платьe и приглаживала  передъ
зеркаломъ волосы грязнeйшей Ардалiоновой щеткой.
     "Главное, -- ничего такого не eла", -- сказала она, суживая по привычкe
носъ.
     "Просто  газы, -- замeтилъ Ардалiонъ. -- Погодите, господа, я выйду  съ
вами вмeстe, -- только одeнусь. Отвернись, Лидуша".
     Онъ  былъ  въ  заплатанномъ, испачканномъ  краской малярскомъ  балахонe
почти до пять.  Снялъ его. Внизу были кальсоны, -- больше ничего. Я ненавижу
неряшливость и нечистоплотность. Ей  Богу,  Феликсъ былъ какъ-то  чище  его.
Лида  глядeла  въ  окно  и напeвала,  дурно  произнося  нeмецкiя  слова, уже
успeвшую выйти  изъ моды пeсенку. Ардалiонъ бродилъ по комнатe, одeваясь  по
мeрe того, какъ находилъ --  въ самыхъ неожиданныхъ  мeстахъ -- разныя части
своего туалета.
     "Эхъ-ма! --  воскликнулъ  онъ  вдругъ.  -- Что  можетъ  быть  банальнeе
бeднаго художника? Если  бы мнe кто-нибудь помогъ устроить выставку, я сталъ
бы сразу славенъ и богатъ".
     Онъ  у  насъ  ужиналъ,  потомъ  игралъ  съ  Лидой  въ  дураки  и  ушелъ
за-полночь.  Даю все это, какъ  образецъ весело  и  плодотворно проведеннаго
вечера. Да, все было хорошо, все было отлично, -- я чувствовалъ себя другимъ
человeкомъ, --  освeженнымъ, обновленнымъ,  освобожденнымъ, -- и такъ далeе,
-- квартира, жена, балагуры-друзья, прiятный, пронизывающiй  холодъ желeзной
берлинской  зимы,  -- и такъ далeе. Не могу удержаться и  отъ того, чтобы не
привести   {102}  примeра   тeхъ  литературныхъ   забавъ,  коимъ   я  началъ
предаваться,  -- безсознательная  тренировка, должно быть, передъ теперешней
работой моей надъ сей изнурительной повeстью. Сочиненьица  той  зимы я давно
уничтожилъ, но довольно живо  у  меня осталось въ памяти одно изъ нихъ. Какъ
хороши, какъ свeжи... Музычку, пожалуйста!
     Жилъ-былъ  на свeтe  слабый,  вялый, но состоятельный  человeкъ,  нeкто
Игрекъ  Иксовичъ.  Онъ  любилъ  обольстительную  барышню, которая,  увы,  не
обращала на  него  никакого вниманiя. Однажды,  путешествуя,  этотъ блeдный,
скучный человeкъ  увидeлъ на берегу  моря молодого  рыбака,  по имени  Дика,
веселаго, загорeлаго, сильнаго, и вмeстe съ тeмъ -- о чудо! -- поразительно,
невeроятно  похожаго на  него.  Интересная мысль  зародилась  въ  немъ:  онъ
пригласилъ  барышню поeхать  съ нимъ къ морю.  Они остановились  въ  разныхъ
гостиницахъ. Въ  первое же утро она, отправившись  гулять, увидeла съ обрыва
-- кого? неужели Игрека  Иксовича??  -- вотъ не думала! Онъ стоялъ  внизу на
пескe, веселый, загорeлый, въ полосатой фуфайкe,  съ голыми могучими  руками
(но  это  былъ  Дикъ).  Барышня вернулась  въ гостиницу,  и, трепета  полна,
принялась его ждать.  Минуты ей казались  часами.  Онъ же, настоящiй  Игрекъ
Иксовичъ, видeлъ  изъ-за  куста,  какъ она смотритъ съ  обрыва  на Дика, его
двойника,  и  теперь,   выжидая,   чтобъ  окончательно  созрeло  ея  сердце,
безпокойно слонялся по поселку въ городской парe, въ сиреневомъ галстукe, въ
бeлыхъ  башмакахъ. Внезапно какая-то смуглая, яркоглазая дeвушка въ  красной
юбкe окликнула его  съ порога хижины,  -- всплеснула руками: "Какъ {103}  ты
чудно одeтъ, Дикъ!  Я думала,  что ты просто  грубый  рыбакъ, какъ  всe наши
молодые люди, и я не любила тебя, -- но теперь,  теперь..."  Она увлекла его
въ  хижину. Шопотъ, запахъ рыбы, жгучiя ласки... Протекали часы... я открылъ
глаза,  мой  покой былъ  весь  облитъ  зарею...  Наконецъ,  Игрекъ  Иксовичъ
направился въ гостиницу, гдe ждала  его та  -- нeжная  единственная, которую
онъ такъ любилъ. "Я была слeпа! -- воскликнула она, какъ  только онъ вошелъ.
-- И вотъ -- прозрeла, увидя на солнечномъ  побережьe твою бронзовую наготу.
Да,  я люблю  тебя, дeлай со мной все, что  хочешь!"  Шопотъ? Жгучiя  ласки?
Протекали часы?  -- Нeтъ,  увы  нeтъ,  отнюдь  нeтъ. Бeдняга  былъ  истощенъ
недавнимъ  развлеченiемъ,  и грустно, понуро  сидeлъ, раздумывая надъ  тeмъ,
какъ самъ сдуру предалъ, обратилъ въ ничто свой остроумнeйшiй замыселъ...
     Литература  неважная,  --  самъ  знаю.  Покамeстъ  я  это  писалъ,  мнe
казалось,  что выходитъ очень умно и ловко, -- такъ иногда бываетъ со снами,
-- во снe великолeпно, съ блескомъ, говоришь, -- а проснешься,  вспоминаешь:
вялая чепуха. Съ  другой  же стороны эта псевдоуайльдовская  сказочка вполнe
пригодна для печатанiя въ  газетe, --  редактора любятъ потчевать  читателей
этакими чуть-чуть вольными,  кокетливыми разсказчиками  въ сорокъ строкъ, съ
элегантной  пуантой  и  съ  тeмъ,  что  невeжды  называютъ  парадоксъ  ("Его
разговоръ былъ усыпанъ парадоксами").  Да, пустякъ, шалость пера, но какъ вы
удивитесь сейчасъ, когда скажу,  что пошлятину  эту я  писалъ въ мукахъ,  съ
ужасомъ и  скрежетомъ зубовнымъ,  яростно  облегчая себя  и вмeстe  съ  тeмъ
сознавая, что никакое это {104} не облегченiе, а изысканное самоистязанiе, и
что этимъ путемъ я ни отъ чего не освобожусь, а только пуще себя разстрою.
     Въ такомъ  приблизительно  расположенiи духа я встрeтилъ Новый Годъ, --
помню эту  черную тушу  ночи,  дуру-ночь, затаившую  дыханiе,  ожидавшую боя
часовъ, сакраментальнаго срока. За столомъ сидятъ Лида, Ардалiонъ, Орловiусъ
и  я,  неподвижные  и  стилизованные,  какъ  звeрье  на  гербахъ:  --  Лида,
положившая локоть на столъ и настороженно  поднявшая палецъ, голоплечая,  въ
пестромъ, какъ рубашка игральной  карты, платьe; Ардалiонъ, завернувшiйся въ
пледъ  (дверь  на  балконъ  открыта),  съ краснымъ  отблескомъ  на  толстомъ
львиномъ  лицe; Орловiусъ  --  въ  черномъ сюртукe, очки  блестятъ, отложной
воротничекъ   поглотилъ   края   крохотнаго  чернаго  галстука;  --   и   я,
человeкъ-молнiя,  озарившiй эту картину. Кончено,  разрeшаю вамъ  двигаться,
скорeе сюда  бутылку, сейчасъ пробьютъ часы.  Ардалiонъ разлилъ  по бокаламъ
шампанское, и всe  замерли опять. Бокомъ и поверхъ очковъ, Орловiусъ глядeлъ
на старые серебряные  часы,  выложенные  им