оказался автобусъ, я замахалъ {181} и влeзъ, мы
покатили  по  шоссе,  гдe  съ ума сходила бeлая  пыль.  Въ городe  я досталъ
нeсколько номеровъ нeмецкихъ газетъ и за  одно справлялся на  почтамтe, нeтъ
ли  письма.  Письма  не оказалось, но зато  въ  газетахъ  было  очень много,
слишкомъ много... Теперь, послe недeли всепоглощающей литературной работы, я
исцeлился и чувствую только презрeнiе, но тогда холодный издeвательскiй тонъ
газетъ доводилъ меня почти до обморока. Въ  концe концовъ картина получается
такая:  въ  воскресенiе,   десятаго   марта,  въ  полдень,  парикмахеръ  изъ
Кенигсдорфа нашелъ въ  лeсу мертвое тeло; отчего онъ оказался въ этомъ лeсу,
гдe и лeтомъ никто не бывалъ, и отчего онъ только вечеромъ сообщилъ о  своей
находкe,   осталось  неяснымъ.  Далeе  слeдуетъ  тотъ  замeчательно  смeшной
анекдотъ, который я  уже приводилъ: автомобиль, умышленно  оставленный  мной
возлe опушки,  исчезъ. По слeдамъ въ видe  повторяющейся  буквы  "т" полицiя
установила  марку  шинъ,  какiе-то  кенигсдорфцы,  надeленные  феноменальной
памятью,  вспомнили, какъ проeхалъ  синiй двухмeстный  кабрiолетъ "Икаръ" на
тангентныхъ  колесахъ съ большими втулками, а любезные молодцы изъ гаража на
моей улицe  дали всe дополнительныя свeдeнiя,  -- число силъ и цилиндровъ, и
не только  полицейскiй  номеръ, а  даже фабричные номера мотора и шасси. Всe
думаютъ, что я вотъ сейчасъ на этой машинe гдe-то катаюсь, -- это упоительно
смeшно. Для меня  же очевидно,  что автомобиль мой кто-то увидeлъ съ шоссе и
не  долго думая присвоилъ, а трупа-то не примeтилъ, -- спeшилъ. Напротивъ --
парикмахеръ, трупъ нашедшiй, утверждаетъ, что никакого автомобиля не видалъ.
Онъ подозрителенъ, {182} полицiи  бы,  казалось, тутъ-то его  и зацапать, --
вeдь и не  такимъ рубили головы, -- но какъ бы не  такъ,  его  и  не думаютъ
считать возможнымъ убiйцей, -- вину свалили на меня сразу, безоговорочно, съ
холодной и грубой поспeшностью, словно были рады меня уличить, словно мстили
мнe, словно  я былъ  давно  виноватъ  передъ  ними, и давно жаждали они меня
покарать.  Едва  ли  не  загодя  рeшивъ  что найденный трупъ не  я, никакого
сходства со мной не замeтивъ, вeрнeе исключивъ а прiори возможность сходства
(ибо человeкъ не видитъ  того, что  не хочетъ видeть), полицiя  съ блестящей
послeдовательностью удивилась тому, что я думалъ обмануть мiръ, просто одeвъ
въ  свое  платье человeка,  ничуть на  меня  не  похожаго. Глупость и  явная
пристрастность  этого  разсужденiя  уморительны.  Основываясь  на  немъ, они
усомнились въ моихъ умственныхъ  способностяхъ. Было даже предположенiе, что
я ненормальный, это подтвердили нeкоторыя лица,  знавшiя меня, между прочими
болванъ Орловiусъ (кто еще,  --  интересно),  разсказавшiй, что я  самъ себe
писалъ  письма (вотъ  это  неожиданно!).  Что  однако  совершенно  озадачило
полицiю,  это  то,  какимъ  образомъ  моя  жертва (слово  "жертва"  особенно
смаковалось газетами)  очутилась въ моихъ одеждахъ, или точнeе, какъ удалось
мнe заставить живого человeка надeть не только  мой костюмъ, но даже носки и
слишкомъ тeсные для него  полуботинки  (обуть то его  я могъ  и постфактумъ,
умники!). Вбивъ себe въ голову,  что это не мой трупъ (т. е. поступивъ  какъ
литературный  критикъ,  который,  при  одномъ  видe  книги  непрiятнаго  ему
писателя, рeшаетъ, что книга бездарна, и уже дальше исходитъ изъ {183} этого
произвольнаго положенiя),  вбивъ  себe  это  въ  голову,  они  съ  жадностью
накинулись  на  тe мелкiе, совсeмъ неважные  недостатки нашего  съ Феликсомъ
сходства,  которые при  болeе  глубокомъ  и даровитомъ  отношенiи  къ  моему
созданiю прошли бы незамeтно, какъ въ прекрасной книгe не замeчается описка,
опечатка.   Была   упомянута   грубость   рукъ,   выискали   даже   какую-то
многозначительную мозоль, но  отмeтили все  же аккуратность ногтей на  всeхъ
четырехъ конечностяхъ, при  чемъ кто-то, чуть  ли  не парикмахеръ,  нашедшiй
трупъ,  обратилъ  вниманiе   сыщиковъ  на  то,  что   въ   силу   нeкоторыхъ
обстоятельствъ, ясныхъ профессiоналу (подумаешь!), ногти  подрeзалъ не  самъ
человeкъ, а другой.
     Я никакъ не могу выяснить, какъ держалась  Лида, когда вызвали ее. Такъ
какъ, повторяю, ни  у кого не  было сомнeнiя,  что убитый не я, ее  навeрное
заподозрили въ сообщничествe, -- сама виновата,  могла понять, что страховыя
денежки  тютю, и нечего  соваться съ  вдовьими слезами. Въ концe концовъ она
вeроятно не  удержится и, вeря  въ  мою  невинность  и  желая  спасти  меня,
разболтаетъ о трагедiи моего брата, что будетъ впрочемъ совершенно зря, такъ
какъ безъ  особаго труда можно установить, что никакого брата у меня никогда
не было,  --  а что  касается самоубiйства,  то  врядъ  ли фантазiя  полицiи
осилитъ пресловутую веревочку.
     Для  меня,  въ смыслe  моей безопасности, важно  слeдующее:  убитый  не
опознанъ  и  не  можетъ быть опознанъ. Межъ тeмъ я  живу  подъ  его именемъ,
кое-гдe слeды этого имени уже оставилъ, такъ что найти меня можно было бы въ
два счета,  если бы  выяснилось, кого {184} я, какъ говорится,  угробилъ. Но
выяснить  это  нельзя,  что весьма для  меня выгодно,  такъ какъ я  слишкомъ
усталъ, чтобы принимать новыя мeры.  Да и какъ я могу отрeшиться  отъ имени,
которое съ  такимъ искусствомъ присвоилъ?  Вeдь  я  же  похожъ  на мое  имя,
господа,  и  оно подходитъ мнe такъ  же,  какъ  подходило  ему.  Нужно  быть
дуракомъ, чтобы этого не понимать.
     А вотъ автомобиль рано или поздно найдутъ, но это имъ  не поможетъ, ибо
я и хотeлъ, чтобы его нашли. Какъ  это смeшно! Они  думаютъ, что я услужливо
сижу за  рулемъ,  а  на самомъ  дeлe  они найдутъ  самаго простого  и  очень
напуганнаго вора.
     Я  не упоминаю  здeсь  ни  о  чудовищныхъ  эпитетахъ,  которыми досужiе
борзописцы, поставщики сенсацiй, негодяи, строющiе свои  балаганы  на крови,
считаютъ  нужнымъ  меня  награждать,  ни о  глубокомысленныхъ  разсужденiяхъ
психоаналитическаго  характера,  до  которыхъ  охочи  фельетонисты. Вся  эта
мерзость и грязь сначала бeсили меня, особенно уподобленiя какимъ-то олухамъ
съ  вампирными  наклонностями, проступки  которыхъ въ свое  время  поднимали
тиражъ газетъ.  Былъ,  напримeръ, такой, который  сжегъ  свой автомобиль  съ
чужимъ трупомъ,  мудро  отрeзавъ ему ступни, такъ какъ онъ  оказался  не  по
мeркe владeльца. Да впрочемъ, чортъ съ ними! Ничего общаго между нами  нeтъ.
Бeсило  меня  и то,  что  печатали мою  паспортную фотографiю, на которой  я
дeйствительно  похожъ  на  преступника,  такая  ужъ  злостная  ретушевка,  а
совершенно непохожъ на себя самого. Право, могли взять другую, напримeръ ту,
гдe  гляжу  въ  книгу, дорогой  нeжно-шоколадный снимокъ; тотъ же  фотографъ
{185} снялъ меня и въ другой позe, гляжу исподлобья, серьезные глаза, палецъ
у виска, -- такъ  снимаются  нeмецкiе беллетристы. Вообще,  выборъ  большой.
Есть  и  любительскiе  снимки:  одна  фоточка очень удачная,  въ  купальномъ
костюмe на  участкe Ардалiона.  Кстати,  кстати, чуть  не  забылъ:  полицiя,
тщательно производя  розыски, осматривая каждый кустъ и даже роясь въ землe,
ничего не  нашла,  кромe одной  замeчательной штучки,  а  именно: бутылки съ
самодeльной водкой. Водка пролежала тамъ съ iюня, -- я кажется описалъ, какъ
Лида спрятала ее... Жалeю, что я не запряталъ гдe-нибудь и балалайку, что-бы
доставить  имъ  удовольствiе вообразить  славянское  убiйство  подъ  чоканiе
рюмочекъ и пeнiе "Пожалeй же меня, дорогая..."
     Но довольно,  довольно... Вся эта гнусная путаница и чепуха происходитъ
оттого, что по косности своей и  тупости и предвзятости, люди не узнали меня
въ трупe безупречнаго  моего  двойника. Принимаю съ  горечью  и  презрeнiемъ
самый  фактъ непризнанiя (чье мастерство имъ не  было омрачено?) и продолжаю
вeрить въ безупречность.  Обвинять себя мнe не въ чемъ.  Ошибки -- мнимыя --
мнe  навязали заднимъ числомъ,  голословно рeшивъ, что  самая концепцiя  моя
неправильна, и уже тогда найдя пустяшные недочеты, о которыхъ я самъ отлично
знаю, и которые никакого значенiя  не имeютъ  при  свeтe творческой удачи. Я
утверждаю, что все было задумано и выполнено съ предeльнымъ искусствомъ, что
совершенство  всего дeла было въ нeкоторомъ смыслe неизбeжно, слагалось какъ
бы  помимо  моей воли,  интуитивно,  вдохновенно.  И вотъ,  для того,  чтобы
добиться признанiя, оправдать {186} и спасти мое дeтище,  пояснить  мiру всю
глубину моего творенiя, я и затeялъ писанiе сего труда.
     Ибо, измявъ и отбросивъ послeднюю газету,  все  высосавъ,  все  узнавъ,
сжигаемый неотвязнымъ  зудомъ,  изощреннeйшимъ желанiемъ тотчасъ  же принять
какiя-то мнe одному  понятныя мeры, я сeлъ за столъ и началъ писать. Если бы
не абсолютная вeра въ  свои  литературныя силы, въ  чудный даръ -- -- Сперва
шло трудно, въ  гору, я останавливался и  затeмъ  снова  писалъ. Мой  трудъ,
мощно изнуряя меня, давалъ мнe  отраду. Это мучительное  средство,  жестокое
средневeковое промыванiе, но оно дeйствуетъ.
     Съ тeхъ поръ какъ я началъ, прошла  недeля, и вотъ, трудъ мой подходитъ
къ концу. Я  спокоенъ. Въ гостиницe со  мной всe любезны и предупредительны.
Eмъ я  теперь  не за  табльдотомъ, а  за маленькимъ столомъ у  окна. Докторъ
одобрилъ  мой уходъ и всeмъ объясняетъ чуть ли не  въ моемъ присутствiи, что
нервному  человeку нуженъ  покой,  и что музыканты вообще нервные  люди.  Во
время  обeда  онъ  часто  ко  мнe  обращается со  своего  мeста,  рекомендуя
какое-нибудь кушанiе или шутливо  спрашивая меня, не присоединюсь ли сегодня
въ  видe  исключенiя  къ  общей  трапезe, и  тогда всe  смотрятъ  на меня съ
большимъ добродушiемъ.
     Но какъ я усталъ, какъ я  смертельно усталъ... Бывали дни,  -- третьяго
дня,  напримeръ,  --   когда  я  писалъ  съ  двумя   небольшими   перерывами
девятнадцать часовъ  подрядъ,  а  потомъ,  вы думаете,  я  заснулъ?  Нeтъ, я
заснуть не могъ,  и  все мое тeло  тянулось и  ломалось,  какъ  на  дыбe. Но
теперь, когда я кончаю, когда мнe въ общемъ  нечего  больше  разсказать, мнe
{187}  такъ  жалко  съ  этой исписанной бумагой разстаться, -- а  разстаться
нужно, перечесть, исправить, запечатать въ конвертъ и отважно отослать, -- а
самому двинуться дальше, въ Африку, въ Азiю, все равно куда,  но какъ мнe не
хочется  двигаться,  какъ я  жажду  покоя... Вeдь  въ  самомъ  дeлe:  пускай
читатель  представитъ  себe  положенiе  человeка,  живущаго  подъ  такимъ-то
именемъ не потому, что другого паспорта -- --


ГЛАВА XI.

        30 марта 1931 г.

     Я на новомъ мeстe:  приключилась бeда. Думалъ, что  будетъ всего десять
главъ, -- анъ нeтъ! Теперь вспоминаю, какъ увeренно, какъ спокойно, несмотря
ни на  что, я дописывалъ десятую, -- и не дописалъ: горничная пришла убирать
номеръ, я отъ нечего дeлать вышелъ въ садъ, -- и меня обдало чeмъ-то тихимъ,
райскимъ.  Я  даже  сначала не понялъ, въ чемъ дeло,  -- но  встряхнулся,  и
вдругъ меня осeнило: ураганный вeтеръ, дувшiй всe эти дни, прекратился.
     Воздухъ  былъ  дивный, леталъ шелковистый  ивовый  пухъ,  вeчно-зеленая
листва  прикидывалась  обновленной, отливали  смуглой  краснотой  обнаженные
наполовину, атлетическiе торсы пробковыхъ дубовъ. Я пошелъ вдоль шоссе, мимо
покатыхъ  бурыхъ виноградниковъ,  гдe правильными  рядами  стояли  голыя еще
лозы, похожiя на приземистые корявые кресты, а потомъ {188} сeлъ на траву и,
глядя черезъ виноградники на  золотую  отъ цвeтущихъ кустовъ макушку  холма,
стоящаго  по  поясъ  въ  густой  дубовой  листвe,  и  на  глубокое-глубокое,
голубое-голубое  небо,  подумалъ  съ  млeющей  нeжностью  (ибо  можетъ  быть
главная, хоть и  тайная, черта  моей души -- нeжность), что начинается новая
простая  жизнь,  тяжелые  творческiе  сны  миновали...  Вдали,   со  стороны
гостиницы,  показался  автобусъ, и я рeшилъ  въ послeднiй разъ  позабавиться
чтенiемъ  берлинскихъ газетъ. Въ  автобусe я сперва  притворялся  спящимъ (и
даже улыбался во  снe), замeтя среди  пассажировъ  представителя ветчины, но
вскорe заснулъ по-настоящему.
     Добывъ въ  Иксe  газету, я  раскрылъ ее только  по  возвращенiи домой и
началъ   читать,  благодушно  посмeиваясь.  И  вдругъ  расхохотался  во-всю:
автомобиль мой былъ найденъ.
     Его  исчезновенiе  объяснилось такъ:  трое молодцовъ,  шедшихъ десятаго
марта утромъ по шоссе, -- безработный монтеръ, знакомый намъ уже парикмахеръ
и брать  парикмахера,  юноша  безъ  опредeленныхъ  занятiй,  --  завидeли на
дальней  опушкe  лeса  блескъ  радiатора  и  тотчасъ  подошли.  Парикмахеръ,
человeкъ  положительный,  чтившiй  законъ,  сказалъ, что  надобно  дождаться
владeльца, а если такового  не окажется, отвести  машину въ  Кенигсдорфъ, но
его братъ и монтеръ, оба озорники, предложили другое. Парикмахеръ возразилъ,
что  этого не  допуститъ,  и  углубился  въ лeсъ,  посматривая по сторонамъ.
Вскорe онъ нашелъ трупъ. Онъ поспeшилъ обратно къ опушкe, зовя товарищей, но
съ ужасомъ увидeлъ,  что ни  ихъ,  ни машины нeтъ: умчались. Нeкоторое время
онъ валандался  {189}  кругомъ  да около,  дожидаясь ихъ. Они  не вернулись.
Вечеромъ  онъ  наконецъ рeшился разсказать полицiи о  своей  находкe, но изъ
братолюбiя скрылъ исторiю съ машиной.
     Теперь же  оказывалось, что тe  двое, сломавъ машину, спрятали ее, сами
притаились  было,  но погодя, благоразумно  объявились. "Въ  автомобилe", --
добавляла газета, -- "найденъ предметъ, устанавливающiй личность убитаго".
     Сперва я  по  ошибкe прочелъ "убiйцы" и еще пуще развеселился, ибо вeдь
съ  самаго  начала  было  извeстно,  что автомобиль принадлежитъ мнe, --  но
перечелъ и задумался. Эта фраза раздражала меня. Въ ней была какая-то глупая
таинственность. Конечно,  я сразу сказалъ  себe, что это либо  новая уловка,
либо нашли что-нибудь такое  же важное, какъ пресловутая  водка. Но все-таки
мнe стало  непрiятно, -- и нeкоторое время я даже перебиралъ въ  памяти  всe
предметы, участвовавшiе  въ дeлe  (вспомнилъ  и  тряпку  и  гнусную  голубую
гребенку), и  такъ какъ  я  дeйствовалъ  тогда отчетливо, увeренно,  то безъ
труда все прослeдилъ, и нашелъ въ порядкe. Кводъ эратъ демонстрандумъ.
     Но покою у меня не было.  Надо было дописать послeднюю главу, а  вмeсто
того, чтобы  писать,  я  опять вышелъ, бродилъ до поздняго времени  и, придя
восвояси,  утомленный до послeдней  степени,  тотчасъ  заснулъ,  несмотря на
смутное мое безпокойство. Мнe приснилось,  что послe  долгихъ, непоказанныхъ
во онe,  подразумeваемыхъ розысковъ, я нашелъ наконецъ скрывавшуюся отъ меня
Лиду, которая спокойно сказала  мнe, что все хорошо, наслeдство она получила
и выходитъ замужъ за другого, ибо меня нeтъ, я мертвъ. {190} Проснулся я  въ
сильнeйшемъ гнeвe, съ безумно бьющимся сердцемъ, -- одураченъ! безсиленъ! --
не можетъ вeдь мертвецъ  обратиться  въ судъ, -- да, безсиленъ, и она знаетъ
это!  Очухавшись, я разсмeялся, -- приснится же такая чепуха,  -- но  вдругъ
почувствовалъ, что и въ самомъ дeлe есть что-то  чрезвычайно непрiятное, что
смeхомъ стряхнуть нельзя, -- и не въ снe дeло, а въ загадочности  вчерашняго
извeстiя:  обнаруженъ  предметъ...  Если  дeйствительно  удалось   подыскать
убитому имя, и если имя это правильное -- Тутъ  было слишкомъ  много "если",
-- я вспомнилъ, какъ вчера тщательно провeрилъ плавные, планетные пути всeхъ
предметовъ -- могъ бы  начертить пунктиромъ  ихъ  орбиты, --  а все-таки  не
успокоился.
     Ища способа отвлечься отъ  расплывчатыхъ,  невыносимыхъ предчувствiй, я
собралъ страницы моей рукописи,  взвeсилъ  пачку на  ладони,  игриво сказалъ
"ого!"  и  рeшилъ, прежде  чeмъ  дописать послeднiя  строки,  все  перечесть
сначала. Я подумалъ  внезапно, что  предстоитъ мнe огромное удовольствiе. Въ
ночной рубашкe, стоя у стола, я любовно утряхивалъ въ рукахъ шуршащую  толщу
исписанныхъ страницъ. Затeмъ  легъ  опять  въ  постель,  закурилъ  папиросу,
удобно устроилъ  подушку  подъ лопатками, -- замeтилъ, что рукопись оставилъ
на столe, хотя казалось мнe, что все время держу ее въ рукахъ;  спокойно, не
выругавшись, всталъ и взялъ ее съ собой въ постель,  опять устроилъ подушку,
посмотрeлъ на дверь, спросилъ себя, заперта ли она на ключъ или нeтъ, -- мнe
не хотeлось прерывать  чтенiе, чтобы  впускать  горничную,  когда въ  девять
часовъ она принесетъ  кофе; всталъ  еще  разъ -- и  опять спокойно, -- дверь
оказалась  отпертой, такъ {191} что  можно  было и  не  вставать; кашлянулъ,
легъ, удобно  устроился, уже хотeлъ приступить къ чтенiю, но тутъ оказалось,
что  у  меня  потухла  папироса,  --  не  въ  примeръ нeмецкимъ, французскiя
требуютъ къ себe вниманiя; куда дeлись  спички?  Только-что  были у меня.  Я
всталъ въ третiй  разъ, уже  съ  легкой  дрожью въ рукахъ, нашелъ  спички за
чернильницей,  а  вернувшись въ постель,  раздавилъ бедромъ  другой, полный,
коробокъ, спрятавшiйся въ простыняхъ, -- значитъ опять вставалъ зря. Тутъ  я
вспылилъ,  поднялъ  съ  пола  разсыпавшiяся страницы  рукописи,  и  прiятное
предвкушенiе,  только-что наполнявшее  меня,  смeнилось  почти  страданiемъ,
ужаснымъ  чувствомъ,  что  кто-то хитрый обeщаетъ  мнe  раскрыть  еще  и еще
промахи, и только промахи. Все же, заново закуривъ и оглушивъ ударомъ кулака
строптивую  подушку, я обратился къ рукописи.  Меня поразило, что  сверху не
выставлено никакого  заглавiя --  мнe  казалось,  что я какое-то заглавiе въ
свое  время  придумалъ, что-то, начинавшееся  на  "Записки...",  --  но  чьи
записки --  не помнилъ, -- и вообще "Записки" ужасно банально и скучно. Какъ
же  назвать?  "Двойникъ"? Но это уже имeется. "Зеркало"? "Портретъ автора въ
зеркалe"?   Жеманно,   приторно...   "Сходство"?  "Непризнанное   сходство"?
"Оправданiе сходства"? -- Суховато, съ уклономъ въ философiю... Можетъ быть:
"Отвeтъ критикамъ"? Или "Поэтъ и чернь"? Это не такъ плохо -- надо подумать.
Сперва перечтемъ, сказалъ я вслухъ, а потомъ придумаемъ заглавiе.
     Я сталъ читать,  -- и вскорe уже  не зналъ, читаю ли или  вспоминаю, --
даже   болeе  того  --  преображенная  память  моя  дышала  двойной  порцiей
кислорода,  въ {192} комнатe было  еще  свeтлeе  оттого, что вымыли  стекла,
прошлое мое было живeе оттого, что было  дважды озарено искусствомъ. Снова я
взбирался на холмъ подъ  Прагой,  слышалъ жаворонка, видeлъ круглый, красный
газоемъ; снова въ  невeроятномъ  волненiи стоялъ  надъ  спящимъ бродягой,  и
снова онъ  потягивался и зeвалъ, и  снова изъ его  петлицы  висeла  головкой
внизъ  вялая  фiалка. Я  читалъ  дальше,  и  появлялась  моя  розовая  жена,
Ардалiонъ, Орловiусъ, -- и  всe они были живы, но  въ какомъ то смыслe жизнь
ихъ я держалъ  въ своихъ рукахъ.  Снова  я видeлъ желтый столбъ и  ходилъ по
лeсу, уже обдумывая свою фабулу; снова въ осеннiй день мы смотрeли съ женой,
какъ  падаетъ  листъ  навстрeчу своему отраженiю, --  и вотъ я и самъ плавно
упалъ въ  саксонскiй  городокъ, полный странныхъ повторенiй, и навстрeчу мнe
плавно поднялся двойникъ. И снова я обволакивалъ его, овладeвалъ имъ,  и онъ
отъ  меня ускользалъ,  и я дeлалъ  видъ, что отказываюсь отъ  замысла,  и съ
неожиданной  силой  фабула  разгоралась  опять,  требуя  отъ  своего  творца
продолженiя и окончанiя.  И  снова, въ  мартовскiй  день, я  сонно eхалъ  по
шоссе, и тамъ, въ кустахъ, у столба, онъ меня уже дожидался:
     "... Садись, скорeе, намъ нужно отъeхать отсюда.
     "Куда?" -- полюбопытствовалъ онъ.
     "Вонъ въ тотъ лeсъ".
     "Туда?" -- спросилъ онъ и указалъ...
     Палкой, читатель, палкой. Палкой, дорогой читатель, палкой. Самодeльной
палкой  съ выжженнымъ  на ней именемъ:  Феликсъ такой-то изъ Цвикау.  Палкой
указалъ, дорогой  и почтенный читатель,  палкой,  --  ты  знаешь,  что такое
"палка"? Ну вотъ -- палкой, {193} -- указалъ ею, сeлъ въ автомобиль и потомъ
палку  въ  немъ  и   оставилъ,  когда   вылeзъ:  вeдь  автомобиль   временно
принадлежалъ  ему, я  отмeтилъ  это "спокойное удовлетворенiе собственника".
Вотъ какая  вещь -- художественная память! Почище всякой  другой. "Туда?" --
спросилъ онъ и указалъ палкой. Никогда въ жизни я не былъ такъ удивленъ.