я  состоянiемъ.  {143}  Мнe  самому  теперь   было  пора
готовиться. Помню, какъ  въ тотъ вечеръ  я мучительно  прикидывалъ,  сколько
денегъ взять съ собой, сколько оставить Лидe, мало было гамзы, очень мало. У
меня явилась мысль прихватить съ  собой на всякiй случай цeнную вещицу,  и я
сказалъ Лидe:
     "Дай-ка мнe твою московскую брошку".
     "Ахъ да,  брошку", -- сказала она,  вяло вышла изъ комнаты, но  тотчасъ
вернулась, легла на диванъ и зарыдала, какъ не рыдала еще никогда.
     "Что съ тобой, несчастная?"
     Она долго не  отвeчала, а потомъ,  глупо всхлипывая и не глядя на меня,
объяснила, что брошка заложена, что деньги пошли Ардалiону, ибо прiятель ему
денегъ не вернулъ.
     "Ну, ладно, ладно,  не реви, -- сказалъ я. -- Ловко устроился, но слава
Богу уeхалъ, убрался, -- это главное".
     Она  мигомъ  успокоилась и даже  просiяла,  увидя, что я  не сержусь, и
пошла,  шатаясь,  въ  спальню,  долго  рылась,  принесла  какое-то  колечко,
сережки, старомодный портсигаръ, принадлежавшiй ея бабушкe. Ничего изъ этого
я не взялъ.
     "Вотъ что, -- сказалъ я, блуждая по комнатe и кусая  заусеницы, -- вотъ
что, Лида. Когда тебя будутъ спрашивать, были ли у  меня враги, когда будутъ
допытываться, кто же это могъ убить меня, говори: не знаю. И вотъ еще что: я
беру съ собой чемоданъ, но это конечно между нами.  Не должно такъ казаться,
что я  собрался въ  какое-то  путешествiе,  --  это  выйдетъ  подозрительно.
Впрочемъ -- -- "  --  тутъ, помнится, я  задумался. Странно,  -- почему это,
когда  все  {144} было  такъ  чудесно  продумано  и предусмотрeно,  вылeзала
торчкомъ  мелкая  деталь, какъ  при  укладкe  вдругъ замeчаешь,  что  забылъ
уложить маленькiй,  но громоздкiй пустякъ, --  есть  такiе  недобросовeстные
предметы. Въ  мое оправданiе слeдуетъ сказать, что  вопросъ  чемодана  былъ,
пожалуй, единственный пунктъ, который я  рeшилъ измeнить:  все остальное шло
именно такъ, какъ я замыслилъ давнымъ-давно, можетъ быть много мeсяцевъ тому
назадъ, можетъ быть  въ ту самую секунду, когда  я увидeлъ на  травe спящаго
бродягу,  точь-въ-точь  похожаго на  мой трупъ.  Нeтъ,  --  подумалъ  я,  --
чемодана все-таки  не слeдуетъ брать, все  равно кто-нибудь да увидитъ, какъ
несу его внизъ.
     "Чемодана я не беру", -- сказалъ я вслухъ и опять зашагалъ по комнатe.
     Какъ  мнe  забыть утро девятаго марта? Само по  себe  оно было блeдное,
холодное, ночью  выпало  немного снeга, и швейцары подметали тротуары, вдоль
которыхъ  тянулся невысокiй снeговой хребетъ,  а асфальтъ былъ уже чистый  и
черный,  только  слегка  лоснился.  Лида  мирно  спала.  Все  было  тихо.  Я
приступилъ къ  одeванiю.  Одeлся я  такъ: двe рубашки,  одна  на  другую, --
причемъ верхняя, уже  ношеная, была  для него. Кальсонъ -- тоже двe пары,  и
опять же верхняя предназначалась ему. Засимъ я сдeлалъ небольшой пакетъ,  въ
который  вошли маникюрный приборъ и все что нужно для бритья. Этотъ пакетикъ
я сразу  же, боясь  его  забыть,  сунулъ  въ  карманъ  пальто, висeвшаго  въ
прихожей. Далeе  я  надeлъ  двe  пары  носковъ  (верхняя  съ дыркой), черные
башмаки, мышиныя  гетры, -- и  въ такомъ видe т. е. уже изящно {145} обутый,
но еще безъ  панталонъ, нeкоторое  время стоялъ посреди  комнаты, вспоминая,
все-ли  такъ  дeлаю,  какъ  было рeшено. Вспомнивъ,  что  нужна  лишняя пара
подвязокъ,  я разыскалъ  старую  и  присоединилъ ее  къ  пакетику, для  чего
пришлось  опять  выходить  въ переднюю. Наконецъ  выбралъ любимый  сиреневый
галстукъ  и  плотный  темно-сeрый костюмъ,  который  обычно носилъ послeднее
время. Разложилъ  по  карманамъ слeдующiя  вещи:  бумажникъ  (около полутора
тысячъ  марокъ), паспортъ,  кое-какiя  незначительныя  бумажки съ  адресами,
счетами... Спохватился: паспортъ было вeдь рeшено не брать, --  очень тонкiй
маневръ:   незначительныя  бумажки  какъ-то   художественнeе   устанавливали
личность. Еще взялъ я: ключи, портсигаръ, зажигалку. Теперь я  былъ одeтъ, я
хлопалъ себя по карманамъ, я отдувался, мнe  было жарко въ  двойной оболочкe
бeлья. Оставалось  сдeлать  самое  главное, --  это  была  цeлая  церемонiя:
медленное выдвиганiе  ящика, гдe онъ покоился,  тщательный  осмотръ,  далеко
впрочемъ  не первый. Онъ былъ отлично  смазанъ,  онъ былъ туго набитъ... Мнe
его  подарилъ въ  двадцатомъ  году въ  Ревелe незнакомый офицеръ, -- вeрнeе,
просто оставилъ его у меня, а самъ исчезъ. Я не знаю, что сталось  потомъ съ
этимъ любезнымъ поручикомъ.
     Между тeмъ Лида проснулась,  запахнулась въ земляничный халатъ, мы сeли
въ столовой, Эльза принесла кофе. Когда Эльза ушла:
     "Ну-съ, -- сказалъ я, -- день насталъ, сейчасъ поeду".
     Маленькое отступленiе литературнаго свойства. Ритмъ этотъ -- нерусскiй,
но  онъ хорошо  передаетъ {146}  мое  эпическое спокойствiе  и торжественный
драматизмъ положенiя.
     "Германъ, пожалуйста, останься, никуда не  eзди", тихо проговорила Лида
и, кажется, сложила ладони.
     "Ты, надeюсь, все запомнила", -- продолжалъ я невозмутимо.
     "Германъ, -- повторила она, -- не eзди никуда.  Пускай онъ дeлаетъ все,
что хочетъ, -- это его судьба, ты не вмeшивайся..."
     "Я радъ, что ты  все запомнила, -- сказалъ я съ улыбкой,  --  ты у меня
молодецъ. Вотъ, съeмъ еще булочку и двинусь".
     Она  расплакалась.  Потомъ высморкалась, громко  трубя,  хотeла  что-то
сказать, но опять принялась плакать. Зрeлище  было довольно любопытное: я --
хладнокровно мажущiй  масломъ рогульку, Лида --  сидящая противъ меня и  вся
прыгающая отъ плача. Я  сказалъ  съ  полнымъ  ртомъ:  "По  крайней мeрe,  ты
сможешь во  всеуслышанiе -- ( -- пожевалъ, проглотилъ, -- ) вспомнить, что у
тебя было  дурное  предчувствiе, хотя уeзжалъ я довольно часто и не говорилъ
куда. А враги, сударыня, у него были? Не знаю, господинъ слeдователь".
     "Но что  же  дальше  будетъ?"  --  тихонько простонала  Лида,  медленно
разводя руками.
     "Ну, довольно, моя милая, -- сказалъ я другимъ тономъ. -- Поплакала,  и
будетъ. И не вздумай сегодня ревeть при Эльзe".
     Она  утрамбовала  платкомъ  глаза,  грустно хрюкнула  и  опять  развела
руками, но уже молча и безъ слезъ.
     "Все  запомнила?" -- въ послeднiй разъ спросилъ я, пристально смотря на
нее. {147}
     "Да, Германъ. Все. Но я такъ боюсь..."
     Я всталъ, она встала тоже. Я сказалъ:
     "До свиданiя, будь здорова, мнe пора къ пацiенту".
     "Германъ, послушай, ты же не собираешься присутствовать?"
     Я даже не понялъ.
     "То-есть какъ: присутствовать?"
     "Ахъ,  ты знаешь, что я  хочу  сказать.  Когда... Ну,  однимъ  словомъ,
когда... съ этой веревочкой..."
     "Вотъ дура, -- сказалъ я. -- А какъ же иначе? Кто потомъ все приберетъ?
Да  и  нечего  тебe  такъ  много  думать,  пойди  въ  кинематографъ сегодня.
До-свиданiя, дура".
     Мы  никогда не  цeловались, -- я не терплю  слякоти лобзанiй. Говорятъ,
японцы тоже  -- даже въ минуты страсти -- никогда не цeлуютъ своихъ женщинъ,
-- просто  имъ чуждо и непонятно, и можетъ быть  даже немного  противно  это
прикосновенiе голыми губами  къ  эпителiю  ближняго.  Но теперь меня  вдругъ
подтянуло жену поцeловать,  она  же была  къ  этому  неготова: какъ то  такъ
вышло,  что  я всего лишь скользнулъ  по  ея  волосамъ  и  уже  не повторилъ
попытки,  а, щелкнувъ почему-то  каблуками, только тряхнулъ ея вялую  руку и
вышелъ  въ  переднюю.  Тамъ  я быстро  одeлся, схватилъ перчатки, провeрилъ,
взять ли свертокъ, и уже идя къ двери услышалъ,  какъ  изъ столовой она меня
зоветъ плаксивымъ и тихимъ  голосомъ, но я не обратилъ на  это вниманiя, мнe
хотeлось поскорeе выбраться изъ дому.
     Я  направился  во  дворъ, гдe  находился  большой,  полный  автомобилей
гаражъ.  Меня  привeтствовали  улыбками.  Я  сeлъ,  пустилъ моторъ въ  ходъ.
Асфальтовая  {148}  поверхность  двора была немного выше поверхности  улицы,
такъ что при въeздe въ узкiй наклонный туннель, соединявшiй дворъ съ улицей,
автомобиль мой, сдержанный тормозами, легко и беззвучно нырнулъ.


ГЛАВА IX.

     Сказать по правдe -- испытываю нeкоторую усталость.  Я  пишу чуть ли не
отъ зари до зари, по главe въ сутки, а то и больше. Великая, могучая вещь --
искусство.  Вeдь   мнe,  въ  моемъ  положенiи,   слeдовало  бы  дeйствовать,
волноваться, петлить... Прямой опасности нeтъ, конечно, -- и  я полагаю, что
такой опасности  никогда не будетъ, -- но все-таки странно -- сиднемъ сидeть
и  писать, писать, писать, или же подолгу думать, думать,  думать, -- что въ
общемъ то же самое. И чeмъ дальше я пишу, тeмъ яснeе становится, что я этого
такъ  не  оставлю, договорюсь до главнаго,  -- и  уже непремeнно, непремeнно
опубликую мой трудъ, несмотря на рискъ, -- а впрочемъ и  риска-то особеннаго
нeтъ: какъ только рукопись отошлю, -- смоюсь; мiръ достаточно великъ,  чтобы
могъ спрятаться въ немъ скромный, бородатый мужчина.
     Рeшенiе  трудъ  мой вручить  тому густо психологическому беллетристу, о
которомъ  я какъ будто уже  упоминалъ, даже, кажется, обращалъ  къ  нему мой
разсказъ,  (  -- давно  бросилъ  написанное  перечитывать,  -- некогда да  и
тошно...) было  принято мною несразу, {149} -- сначала я думалъ, не проще ли
всего   послать  оный   трудъ  прямо   какому-нибудь   издателю,  нeмецкому,
французскому,  американскому, -- но  вeдь  написано-то по-русски, и  не  все
переводимо, --  а  я, признаться, дорожу  своей литературной  колоратурой  и
увeренъ,  что пропади  иной выгибъ, иной  оттeнокъ -- все пойдетъ на смарку.
Еще я  думалъ послать его въ  СССР, -- но у меня нeтъ необходимыхъ адресовъ,
--  да  и не  знаю,  какъ  это дeлается,  пропустятъ  ли  манускриптъ черезъ
границу, -- вeдь я по привычкe пользуюсь старой орфографiей, -- переписывать
же нeтъ  силъ...  Что  переписывать! Не знаю, допишу  ли  вообще, выдержу ли
напряженiе, не умру ли отъ кровоизлiянiя въ мозгу...
     Рeшивъ   наконецъ  дать  рукопись  мою  человeку,  который  долженъ  ею
прельститься  и приложить всe старанiя,  чтобы она  увидeла свeтъ, я  вполнe
отдаю себe отчетъ въ томъ, что мой избранникъ  (ты, мой первый читатель), --
беллетристъ бeженскiй, книги котораго  въ СССР  появляться никакъ не могутъ.
Но для этой книги сдeлаютъ, быть можетъ, исключенiе, -- въ концe концовъ, не
ты  ее писалъ. О, какъ  я  лелeю  надежду, что несмотря на твою эмигрантскую
подпись  (прозрачная подложность которой ни для кого не останется загадкой),
книга моя найдетъ сбытъ въ СССР! Далеко не являясь врагомъ совeтскаго строя,
я  должно-быть  невольно   выразилъ  въ  ней  иныя   мысли,  которыя  вполнe
соотвeтствуютъ  дiалектическимъ  требованiямъ  текущаго  момента.  Мнe  даже
представляется иногда, что  основная моя  тема,  сходство двухъ  людей, есть
нeкое иносказанiе. Это  разительное физическое подобiе вeроятно казалось мнe
(подсознательно!) залогомъ {150} того идеальнаго  подобiя, которое соединитъ
людей  въ  будущемъ безклассовомъ  обществe,  -- и  стремясь  частный случай
использовать,  --  я  еще  соцiально не прозрeвшiй, смутно  выполнялъ все же
нeкоторую  соцiальную функцiю. И  опять  же:  неполная  удача моя  въ смыслe
реализацiи   этого   сходства   объяснима   чисто   соцiально-экономическими
причинами, а именно тeмъ, что мы съ Феликсомъ принадлежали къ разнымъ, рeзко
отграниченнымъ классамъ, слiянiе  которыхъ  не подъ силу  одиночкe,  да  еще
нынe, въ  перiодъ безкомпромисснаго обостренiя борьбы. Правда, мать моя была
изъ простыхъ, а дeдъ съ  отцовской стороны въ молодости пасъ гусей, --  такъ
что  мнe самому-то  очень  даже понятно, откуда въ человeкe  моего склада  и
обихода имeется это  глубокое,  хотя еще  невполнe выявленное устремленiе къ
подлинному  сознанiю. Мнe грезится новый мiръ, гдe всe люди  будутъ другъ на
друга  похожи, какъ Германъ и Феликсъ,  -- мiръ  Геликсовъ  и Фермановъ,  --
мiръ,  гдe рабочаго,  павшаго  у станка, замeнитъ  тотчасъ, съ  невозмутимой
соцiальной улыбкой,  его совершенный  двойникъ. Посему думаю,  что совeтской
молодежи будетъ небезполезно прочитать эту книгу  и прослeдить въ ней,  подъ
руководствомъ опытнаго марксиста, рудиментарное  движенiе  заложенной въ ней
соцiальной мысли.  Другiе же народы  пущай переводятъ  ее на свои  языки, --
американцы утолятъ,  читая  ее, свою  жажду кровавыхъ  сенсацiй,  французамъ
привидятся миражи  Содома  въ пристрастiи моемъ къ бродягe, нeмцы насладятся
причудами  полуславянской  души. Побольше, побольше читайте ее,  господа!  Я
всецeло это привeтствую. {151}
     Но  писать  ее нелегко. Особенно сейчасъ, когда  приближаюсь къ самому,
такъ сказать, рeшительному дeйствiю  вся трудность  моей задачи является мнe
--  и вотъ,  какъ видите, я  отвиливаю,  болтаю  о  вещахъ,  мeсто коимъ  въ
предисловiи къ повести,  а не въ началe ея самой существенной, для читателя,
главы. Но  я уже  объяснялъ,  что,  несмотря  на  разсудочность и  лукавство
подступовъ, не я, не разумъ мой  пишетъ, а только память моя, только память.
Вeдь  и  тогда, то-есть  въ  часъ, на  которомъ  остановилась  стрeлка моего
разсказа, я какъ бы  тоже  остановился, медлилъ,  какъ медлю  сейчасъ, --  и
тогда тоже я занятъ былъ путанными разсужденiями, не  относящимися къ  дeлу,
срокъ котораго  все близился. Вeдь я отправился въ путь  утромъ,  а свиданiе
мое  съ  Феликсомъ  было назначено  на пять  часовъ  пополудни;  дома мнe не
сидeлось,  но  куда сбыть мутно-бeлое  время, отдeлявшее меня  отъ  встрeчи?
Удобно, даже  сонно, сидя и  управляя какъ бы  однимъ  пальцемъ, я  медленно
катилъ по Берлину, по тихимъ, холоднымъ, шепчущимъ улицамъ, -- и все дальше,
дальше,  покуда не замeтилъ,  что  я уже  изъ  Берлина  выeхалъ.  День  былъ
выдержанъ въ двухъ тонахъ, -- черномъ (вeтви деревьевъ, асфальтъ) и бeлесомъ
(небо, пятна  снeга).  Все продолжалось  мое сонное  перемeщенiе.  Нeкоторое
время  передо мной  моталась  большая, непрiятная  тряпка,  которую ломовой,
везущiй что-либо длинное, нацeпляетъ на торчащiй сзади конецъ, -- потомъ это
исчезло,  завернуло куда-то.  Я  не  прибавилъ хода. На другомъ  перекресткe
выскочилъ мнe наперерeзъ  таксомоторъ, со  стономъ  затормозилъ  и такъ какъ
было  довольно  склизко закружился  винтомъ.  Я невозмутимо  проeхалъ, будто
плылъ  по  {152}  теченiю.  Дальше,  женщина  въ глубокомъ  траурe  наискось
переходила мостовую  передо мной, не  видя меня; я  не гукнулъ,  не измeнилъ
тихаго ровнаго движенiя,  проплылъ  въ двухъ вершкахъ отъ ея крепа, она даже
не замeтила меня, -- беззвучнаго призрака. Меня обгоняло любое колесо; долго
шелъ,  вровень  со  мной  медленный  трамвай,  и  я  уголкомъ  глаза  видeлъ
пассажировъ, глупо сидeвшихъ другъ противъ друга. Раза два я проeзжалъ плохо
мощеными  мeстами, и уже появились  куры: расправивъ куцыя крылья и вытянувъ
шею, перебeгали дорогу (а можетъ быть это было не тогда, а лeтомъ). Потомъ я
eхалъ по длинному, длинному шоссе, мимо жнивьевъ испещренныхъ  снeгомъ, и въ
совершенно безлюдной мeстности  автомобиль мой какъ бы задремалъ,  точно изъ
синяго  сдeлался сизымъ, постепенно замеръ  и остановился,  и я склонился на
руль  въ  неизъяснимомъ раздумьe.  О  чемъ  я  думалъ?  Ни  о  чемъ,  или  о
глупостяхъ,  я путался, я почти  засыпалъ, я въ полуобморокe разсуждалъ самъ
съ  собой  о  какой-то  ерундe,  вспоминалъ  какой-то споръ, бывшiй  у  меня
когда-то  съ кeмъ-то на какой-то станцiи, о томъ, можно  ли видeть солнце во
снe,  --  и потомъ мнe  начинало казаться,  что кругомъ  много людей,  и всe
говорятъ сразу и замолкаютъ, и давъ другъ другу смутныя порученiя, беззвучно
расходятся.  Погодя я двинулся  дальше и въ полдень, влачась черезъ какую-то
деревню,  рeшилъ тамъ сдeлать привалъ, -- ибо даже такимъ дремотнымъ темпомъ
я оттуда добирался до Кенигсдорфа черезъ часъ не болeе, а  у  меня было  еще
много времени въ  запасe. Я долго сидeлъ  въ  темномъ  и  скучномъ трактирe,
совершенно  одинъ, въ  задней какой-то  комнатe у большого {153} стола, и на
стeнe висeла старая фотографiя: группа мужчинъ въ сюртукахъ, съ закрученными
усами, при чемъ  кое-кто  изъ  переднихъ  непринужденно  опустился  на  одно
колeно,  а  двое  даже  прилегли  по  бокамъ,   и  это  напоминало   русскiя
студенческiя фотографiи. Я выпилъ много воды съ лимономъ и все въ томъ же до
неприличiя  сонномъ настроенiи  поeхалъ дальше. Помню, что  черезъ нeкоторое
время,  у  какого-то моста,  я  снова остановился:  старая женщина въ синихъ
шерстяныхъ   штанахъ,   съ   мeшкомъ  за  плечами,   хлопотала  надъ  своимъ
поврежденнымъ велосипедомъ. Я, не выходя изъ  автомобиля, далъ ей  нeсколько
совeтовъ, совершенно впрочемъ  непрошенныхъ и ненужныхъ,  а потомъ замолчалъ
и, опершись щекой о ладонь, а  локтемъ о руль, долго и безсмысленно смотрeлъ
на  нее,  -- она  все  возилась, возилась,  но  наконецъ  я  перемигнулъ,  и
оказалось,  что  никого  уже нeтъ, -- она давно  уeхала. Я  двинулся дальше,
стараясь помножить въ умe два неуклюжихъ числа, неизвeстно что означавшихъ и
откуда выплывшихъ, но разъ они появились, нужно было ихъ стравить, -- и вотъ
они  сцeпились и разсыпались. Вдругъ мнe  показалось, что я  eду съ  бeшеной
скоростью, что машина  прямо пожираетъ  дорогу, какъ  фокусникъ, поглощающiй
длинную ленту, -- и тихо проходили мимо  сосны, сосны,  сосны. Еще помню:  я
встрeтилъ двухъ  школьниковъ, маленькихъ  блeдныхъ мальчиковъ,  съ книжками,
схваченными ремешкомъ, и поговорилъ  съ ними; у нихъ были непрiятныя  птичьи
физiономiи,  вродe  какъ у  воронятъ, и  они какъ будто  побаивались меня и,
когда  я отъeхалъ, долгое время глядeли мнe вслeдъ, разинувъ черные  рты, --
одинъ повыше,  другой  пониже. {154} И внезапно  я  очутился въ Кенигсдорфe,
взглянулъ на  часы и  увидeлъ, что уже  пять. Проeзжая  мимо краснаго зданiя
станцiи, я подумалъ, что можетъ быть Феликсъ запоздалъ почему-либо и  еще не
спускался вонъ по тeмъ ступенямъ мимо того автомата съ  шоколадомъ, -- и что
нeтъ  никакой возможности установить  по внeшнему виду приземистаго краснаго
зданiя, проходилъ ли онъ уже тутъ. Какъ бы тамъ ни было, поeздъ, съ которымъ
велeно было  ему прieхать въ  Кенигсдорфъ,  прибывалъ въ  безъ пяти  три, --
значитъ, если Феликсъ на него не опоздалъ...
     Читатель, ему было сказано, выйти въ  Кенигсдорфe и  пойти на сeверъ по
шоссе до десятаго километра, до желтаго  столба, --  и вотъ теперь я во весь
опоръ  гналъ  по  тому шоссе,  --  незабываемая минута!  Оно было  пустынно.
Автобусъ ходитъ тамъ зимой только дважды въ день, -- утромъ и въ полдень, --
на  протяженiи  этихъ  десяти  километровъ  мнe  навстрeчу  попалась  только
таратайка,  запряженная  пeгой  лошадью. Наконецъ, вдали, желтымъ  мизинцемъ
выпрямился  знакомый столбъ  и увеличился,  доросъ до  естественныхъ  своихъ
размeровъ, и на немъ была мурмолка снeга. Я затормозилъ и оглядeлся. Никого.
Желтый  столбъ  былъ очень желтъ.  Справа за полемъ  театральной  декорацiей
плоско сeрeлъ лeсъ. Никого.  Я  вылeзъ изъ автомобиля  и со стукомъ  сильнeе
всякаго выстрeла захлопнулъ за собою дверцу. И вдругъ я замeтилъ, что изъ-за
спутанныхъ  прутьевъ куста, росшаго въ канавe, глядитъ на  меня  усатенькiй,
восковой, довольно веселый -- --
     Поставивъ одну ногу на подножку  автомобиля и какъ  разгнeванный теноръ
хлеща  себя  по  рукe  снятой  {155}  перчаткой,  я  неподвижнымъ  взглядомъ
уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, онъ вышелъ изъ канавы.
     "Ахъ  ты, негодяй, --  сказалъ я сквозь зубы съ необыкновенной, оперной
силой.  --  Негодяй  и мошенникъ,  -- повторилъ я уже полнымъ голосомъ,  все
яростнeй хлеща себя  перчаткой  (въ  оркестрe все громыхало промежъ взрывовъ
моего голоса), -- какъ ты смeлъ, негодяй, разболтать? Какъ ты смeлъ, какъ ты
смeлъ, у  другихъ просить совeтовъ,  хвастать,  что  добился  своего, что въ
такой-то  день  на  такомъ-то  мeстe...  вeдь  тебя  за  это убить  мало" --
(грохотъ,  бряцанiе  и  опять  мой  голосъ:)  -- "Многаго ты этимъ  достигъ,
идiотъ!  Профершпилился,  маху далъ, не видать тебe ни  гроша,  болтунъ!" --
(кимвальная пощечина въ оркестрe).
     Такъ я его ругалъ, съ холодной жадностью