ась
война, былъ  призванъ,  сражался противъ  Россiи. Помню его  тихимъ, унылымъ
мальчикомъ.  Меня  родители  били,  а  его баловали,  но онъ  былъ  съ  ними
неласковъ,  зато  ко  мнe относился  съ невeроятнымъ, болeе  чeмъ братскимъ,
обожанiемъ,  всюду слeдовалъ за мной, заглядывалъ въ глаза,  любилъ все, что
меня касалось, любилъ нюхать  и  мять мой  платокъ,  надeвать еще теплую мою
сорочку,  чистить зубы моей  щеткой. Нeтъ, --  не извращенность, а посильное
выраженiе неизъяснимаго нашего единства: мы были такъ похожи другъ на друга,
что  даже близкiе  родственники  путали  насъ,  и  съ  годами  это  сходство
становилось все безупречнeе. Когда, помнится, я его провожалъ въ Германiю --
это было  незадолго до  выстрeла  Принципа,  --  бeдняжка такъ рыдалъ,  такъ
рыдалъ,  --  будто  предчувствовалъ долгую  и  грозную  разлуку. На  вокзалe
смотрeли  на  насъ,   --  смотрeли  на   этихъ  двоихъ  одинаковыхъ  юношей,
державшихся за руки и глядeвшихъ другъ другу въ глаза съ какимъ-то скорбнымъ
восторгомъ... Потомъ война. -- Томясь въ далекомъ русскомъ плeну, я ничего о
братe не  слышалъ,  но почему-то  былъ  увeренъ, что онъ убитъ. Душные годы,
траурные годы.  Я прiучилъ себя не  думать  о  немъ, и  даже  потомъ,  когда
женился, ничего Лидe о немъ не  разсказалъ,  -- ужъ  слишкомъ  все  это было
{131} тягостно. А затeмъ, вскорe по прieздe съ  женой въ Германiю, я  узналъ
отъ нeмецкаго родственника, появившагося мимоходомъ,  на  мигъ,  только ради
одной реплики, что  Феликсъ  мой  живъ, но нравственно погибъ. Не  знаю, что
именно, какое крушенiе  души... Должно быть, его нeжная психика не выдержала
бранныхъ испытанiй, -- а мысль, что меня уже нeтъ (странно, -- онъ былъ тоже
увeренъ  въ смерти  брата), что  онъ больше  никогда  не увидитъ  обожаемаго
двойника, или, вeрнeе, усовершенствованное изданiе собственной личности, эта
мысль изуродовала его жизнь, ему показалось,  что онъ лишился опоры и  цeли,
-- и что отнынe  можно  жить кое-какъ. И онъ  опустился. Этотъ человeкъ,  съ
душой какъ  скрипка,  занимался  воровствомъ, подлогами,  нюхалъ  кокаинъ  и
наконецъ совершилъ убiйство: отравилъ женщину, содержавшую его. О послeднемъ
дeлe я узналъ  изъ его-же устъ; къ отвeтственности его  такъ и не привлекли,
настолько  ловко онъ  скрылъ  преступленiе.  А  встрeтился  я  съ нимъ  такъ
случайно, такъ нежданно и мучительно... подавленность, которую  даже Лида во
мнe замeчала, была  какъ разъ слeдствiемъ  той  встрeчи, а  произошла она въ
Прагe, въ одномъ кафе, -- онъ, помню, всталъ, увидя меня, раскрылъ объятья и
повалился навзничь въ глубокомъ обморокe, длившемся восемнадцать минутъ.
     Да,  страшная  встрeча.  Вмeсто  нeжнаго,  маленькаго увальня, я нашелъ
говорливаго  безумца  съ  рeзкими  тeлодвиженiями...  Счастье,  которое  онъ
испыталъ,  встрeтивъ  меня, дорогого  Германа,  внезапно,  въ чудномъ сeромъ
костюмe,  возставшаго  изъ мертвыхъ, не  только  не поправило его  душевныхъ
дeлъ, но совсeмъ, {132} совсeмъ напротивъ,  убeдило его въ  недопустимости и
невозможности  жить съ убiйствомъ на  совeсти.  Между нами произошла ужасная
бесeда, онъ цeловалъ  мои  руки, онъ прощался со  мной... Я сразу же понялъ,
что поколебать въ немъ рeшенiе покончить  съ собой уже не подъ силу  никому,
даже  мнe,  имeвшему  на него  такое  идеальное  влiянiе. Для меня  это были
нелегкiя минуты. Ставя себя  на его мeсто,  я отлично представлялъ себe,  въ
какой изощренный  застeнокъ  превратилась его память,  и  понималъ, увы, что
выходъ одинъ -- смерть. Не дай Богъ никому  переживать такiя минуты, видeть,
какъ братъ гибнетъ, и не имeть моральнаго права гибель  его предотвратить...
Но  вотъ  въ  чемъ  сложность:  его душа, нечуждая мистическихъ устремленiй,
непремeнно жаждала искупленiя, жертвы, -- просто пустить  себe пулю  въ лобъ
казалось ему  недостаточнымъ. "Я  хочу  смерть  мою кому-нибудь подарить, --
внезапно сказалъ онъ, и  глаза его  налились бриллiантовымъ свeтомъ безумiя.
-- Подарить мою смерть.  Мы съ тобой еще больше схожи, чeмъ прежде. Въ этомъ
сходствe я чувствую  божественное намeренiе.  Наложить  на рояль руки еще не
значитъ сотворить музыку,  а  я хочу музыки. Скажи, тебe можетъ-быть выгодно
было-бы исчезнуть со свeта?" Я сначала не понялъ его вопроса, мнe сдавалось,
что Феликсъ бредитъ, -- но изъ его дальнeйшихъ словъ  выяснилось, что у него
есть опредeленный планъ. Такъ! Съ одной  стороны бездна страждущаго духа, съ
другой -- дeловые проекты.  При  грозовомъ свeтe  его  трагической  судьбы и
поздняго геройства  та часть его плана,  которая касалась меня, моей выгоды,
моего благополучiя,  казалась глуповато-матерiальной, какъ {133}  -- скажемъ
-- громоотводъ на зданiи банка, вдругъ освeщенный ночною молнiей.
     Дойдя примeрно до этого мeста моего  разсказа, я остановился, откинулся
на спинку стула, сложивъ руки и пристально глядя на Лиду. Она какъ-то стекла
съ дивана на коверъ, подползла на колeняхъ, прижалась головой къ моему бедру
и  заглушеннымъ  голосомъ  принялась  меня  утeшать:  "Какой  ты  бeдный  --
бормотала она, -- какъ мнe больно за тебя, за брата...  Боже мой, какiе есть
несчастные люди  на свeтe. Онъ не  долженъ погибнуть, всякаго человeка можно
спасти".
     "Его спасти нельзя, --  сказалъ  я съ такъ называемой горькой усмeшкой.
--  Онъ рeшилъ умереть  въ  день своего  рожденiя,  девятаго  марта, то-есть
послeзавтра, воспрепятствовать этому не можетъ самъ президентъ. Самоубiйство
есть  самодурство. Все, что  можно сдeлать,  это исполнить капризъ мученика,
облегчить  его участь сознанiемъ,  что,  умирая,  онъ творитъ  доброе  дeло,
приноситъ пользу, -- грубую, матерiальную пользу, -- но все же пользу".
     Лида  обхватила мою  ногу  и  уставилась  на  меня  своими  шоколадными
глазами.
     "Его планъ  таковъ, --  продолжалъ я  ровнымъ  тономъ,  --  жизнь  моя,
скажемъ, застрахована въ столько-то тысячъ. Гдe-нибудь въ лeсу  находятъ мой
трупъ. Моя вдова, то-есть ты..."
     "Не говори  такихъ ужасовъ, -- крикнула  Лида,  вскочивъ съ ковра. -- Я
только-что гдe-то читала такую исторiю... Пожалуйста, замолчи..."
     "... моя вдова, то-есть ты,  получаетъ эти деньги. Погодя  уeзжаетъ  въ
укромное мeсто. Погодя я инкогнито {134} соединяюсь съ нею, даже можетъ быть
снова на ней женюсь -- подъ другимъ именемъ. Мое, вeдь, имя  умретъ съ моимъ
братомъ. Мы  съ  нимъ  схожи, не  перебивай  меня, какъ двe  капли  крови, и
особенно будетъ онъ на меня похожъ въ мертвомъ видe".
     "Перестань,  перестань!  Я  не  вeрю,  что его  нельзя  спасти...  Ахъ,
Германъ, какъ это все нехорошо... Гдe онъ сейчасъ, тутъ, въ Берлинe?"
     "Нeтъ, въ провинцiи... Ты, какъ  дура, повторяешь: спасти, спасти... Ты
забываешь,  что онъ убiйца и  мистикъ.  Я же со  своей стороны не имeю права
отказать ему въ томъ, что можетъ облегчить  и украсить его смерть. Ты должна
понять, что тутъ  мы вступаемъ въ нeкую высшую область. Вeдь я  же не говорю
тебe:  послушай, дeла мои  идутъ плохо, я стою передъ банкротствомъ, мнe все
опротивeло, я хочу уeхать  въ  тихое мeсто  и тамъ  предаваться созерцанiю и
куроводству,  -- давай воспользуемся рeдкимъ случаемъ,  -- всего этого я  не
говорю,  хотя я мечтаю о жизни на  лонe  природы,  -- а говорю другое, --  я
говорю: Какъ это  ни тяжело, какъ это ни страшно, но нельзя отказать родному
брату въ его  предсмертной  просьбe, нельзя помeшать  ему сдeлать  добро, --
хотя-бы такое добро..."
     Лида перемигнула, -- я  ее совсeмъ  заплевалъ, -- но вопреки  прыщущимъ
словамъ прижалась ко мнe, хватая меня, а я продолжалъ:
     "... Такой отказъ -- грeхъ, этотъ грeхъ не хочу, не хочу  брать на свою
совeсть.  Ты  думаешь, я не  возражалъ ему, не  старался его  образумить, ты
думаешь, мнe легко было согласиться на его  предложенiе, ты думаешь, я спалъ
всe эти ночи, -- милая  моя, вотъ {135} уже полгода, какъ я страдаю, страдаю
такъ, какъ моему злeйшему  врагу не дай  Богъ страдать. Очень мнe  нужны эти
тысячи!  Но какъ  мнe  отказаться,  скажи, какъ могу  я  въ конецъ замучить,
лишить послeдней радости... Э, да что говорить!"
     Я отстранилъ ее,  почти отбросилъ  и сталъ шагать по комнатe. Я глоталъ
слезы, я всхлипывалъ. Метались малиновыя тeни мелодрамъ.
     "Ты въ миллiонъ разъ умнeе меня, -- тихо  сказала Лида, ломая руки (да,
читатель, дикси, ломая  руки), --  но все это  такъ страшно, такъ ново,  мнe
казалось,  что  это  только  въ  книгахъ...  Вeдь  это значитъ...  Все  вeдь
абсолютно перемeнится,  вся  жизнь... Вeдь... Ну,  напримeръ, какъ будетъ съ
Ардалiономъ?"
     "А ну его къ чертовой матери! Тутъ рeчь идетъ о величайшей человeческой
трагедiи, а ты мнe суешь..."
     "Нeтъ,  я просто такъ спросила.  Ты меня огорошилъ, у  меня  все  идетъ
кругомъ. Я думаю, что -- ну, не сейчасъ, а потомъ, вeдь можно будетъ съ нимъ
видeться, ему объяснить, -- Германъ, какъ ты думаешь?"
     "Не  заботься о  пустякахъ, --  сказалъ я,  дернувшись, --  тамъ будетъ
видно.  Да  что  это въ самомъ  дeлe (голосъ мой  вдругъ перешелъ въ  тонкiй
крикъ), что ты вообще за колода такая..."
     Она  расплакалась и сдeлалась вдругъ податливой, нeжной, припала ко мнe
вздрагивая: "Прости меня, -- лепетала она, -- ахъ, прости...  Я правда дура.
Ахъ, прости  меня. Весь этотъ ужасъ, который случился...  Еще сегодня утромъ
все было  такъ  ясно, такъ  хорошо,  такъ  всегдашненько...  Ты настрадался,
милый, я безумно жалeю тебя. Я сдeлаю все, что ты хочешь. {136}
     "Сейчасъ я хочу кофе, ужасно хочу".
     "Пойдемъ  на  кухню,  --  сказала  она, утирая слезы.  -- Я все сдeлаю.
Только побудь со мной, мнe страшно".
     На кухнe,  все еще потягивая носомъ,  но уже успокоившись, она насыпала
коричневыхъ  крупныхъ  зеренъ  въ горло кофейной мельницы и,  сжавъ ее между
колeнъ, завертeла рукояткой. Сперва шло туго, съ хрустомъ и трескомъ, потомъ
вдругъ полегчало.
     "Вообрази,  Лида, --  сказалъ  я, сидя  на стулe  и  болтая ногами,  --
вообрази,  что  все, что  я тебe разсказываю -- выдуманная исторiя.  Я самъ,
знаешь, внушилъ себe,  что это сплошь выдуманная или гдe-то мной прочитанная
исторiя,  --  единственный  способъ  не  сойти  отъ  ужаса  съ  ума.  Итакъ:
предпрiимчивый  самоубiйца и его застрахованный двойникъ... видишь ли, когда
держатель полиса кончаетъ собой, то  страховое общество платить не  обязано.
Поэтому -- -- "
     "Я сварила очень  крeпкое, -- сказала  Лида,  -- тебe понравится. Да, я
слушаю тебя".
     "... поэтому герой этого сенсацiоннаго романа требуетъ слeдующей  мeры:
дeло должно быть  обставлено такъ, чтобы  получилось впечатлeнiе убiйства. Я
не  хочу  входить въ  техническiя  подробности, но въ  двухъ словахъ: оружiе
прикрeплено къ дереву, отъ  гашетки идетъ веревка, самоубiйца, отвернувшись,
дергаетъ, бахъ въ спину, -- приблизительно такъ".
     "Ахъ, подожди, -- воскликнула Лида, -- я что-то вспомнила: онъ  какъ-то
придeлалъ  револьверъ къ мосту... Нeтъ, не такъ:  онъ  привязалъ къ  веревкe
камень...  Позволь, какъ же это было? Да:  къ одному {137} концу  -- большой
камень,  а къ другому револьверъ, и  значитъ выстрeлилъ  въ себя... А камень
упалъ въ  воду, а веревка  -- за нимъ черезъ перила, и револьверъ туда же, и
все въ воду... Только я не помню, зачeмъ это все нужно было..."
     "Однимъ  словомъ,  концы въ  воду,  --  сказалъ я,  --  а  на  мосту --
мертвецъ. Хорошая вещь кофе. У меня  безумно  болeла  голова, теперь гораздо
лучше. Ну такъ вотъ, ты, значитъ, понимаешь, какъ это происходитъ..."
     Я пилъ мелкими глотками огненное кофе  и думалъ: Вeдь воображенiя у нея
ни  на  грошъ.  Черезъ  два  дня  мeняется   жизнь,   неслыханное   событiе,
землетрясенiе...  а  она  со  мной  попиваетъ кофе и вспоминаетъ  похожденiя
Шерлока...
     Я, однако, ошибся: Лида вздрогнула и сказала, медленно опуская чашку:
     "Германъ, вeдь если это  все  такъ  скоро, нужно начать укладываться. И
знаешь, масса бeлья въ стиркe... И въ чисткe твой смокингъ".
     "Во-первыхъ, милая моя, я вовсе  не желаю быть сожженнымъ, въ смокингe;
во-вторыхъ,  выкинь изъ головы,  забудь совершенно  и моментально, что нужно
тебe что-то дeлать, къ чему-то готовиться и такъ далeе. Тебe ничего не нужно
дeлать по той причинe, что  ты ничего не знаешь, ровно ничего, -- заруби это
на  носу.  Никакихъ  туманныхъ  намековъ твоимъ  знакомымъ, никакой  суеты и
покупокъ, --  запомни  это  твердо, матушка, иначе будетъ  для  всeхъ плохо.
Повторяю: ты еще ничего не знаешь. Послeзавтра твой мужъ поeдетъ кататься на
автомобилe и  не вернется. Вотъ  тогда-то,  и только  тогда,  начнется  твоя
работа.  {138} Она простая, но очень  отвeтственная. Пожалуйста, слушай меня
внимательно:
     Десятаго  утромъ  ты позвонишь  Орловiусу и скажешь ему, что  я куда-то
уeхалъ,  не ночевалъ, до сихъ поръ не вернулся. Спросишь, какъ  дальше быть.
Исполнишь все, что онъ посовeтуетъ. Пускай, вообще, онъ беретъ дeло  въ свои
руки, обращается въ полицiю и т. д. Главное, постарайся убeдить себя, что я,
точно, погибъ.  Да  въ концe концовъ это такъ  и будетъ,  -- брать мой часть
моей души".
     "Я все сдeлаю, -- сказала она. -- Все  сдeлаю ради него и ради тебя. Но
мнe уже такъ страшно, и все у меня путается".
     "Пускай не путается. Главное -- естественность горя.  Пускай оно будетъ
не ахти  какое,  но естественное. Для облегченiя  твоей задачи  я  намекнулъ
Орловiусу,  что  ты давно разлюбила  меня.  Итакъ, пусть это  будетъ  тихое,
сдержанное горе. Вздыхай и молчи. Когда же ты увидишь мой трупъ, т. е. трупъ
человeка, неотличимаго отъ меня, то ты конечно будешь потрясена".
     "Ой, Германъ, я не могу. Я умру со страху".
     "Гораздо было  бы хуже, если бы  ты въ  мертвецкой  стала пудрить  себe
носъ. Во  всякомъ случаe, сдержись,  не кричи, а то придется, послe криковъ,
повысить  общее производство твоего горя, и  получится плохой театръ. Теперь
дальше. Предавъ мое тeло огню, въ соотвeтствiи съ завeщанiемъ, выполнивъ всe
формальности,   получивъ   отъ  Орловiуса  то,   что   тебe  причитается,  и
распорядившись деньгами сообразно съ его указанiями, ты уeдешь заграницу, въ
Парижъ. Гдe ты въ Парижe остановишься?"
     "Я не знаю, Германъ". {139}
     "Вспомни, гдe мы съ тобой стояли, когда были въ Парижe. Ну?"
     "Да, конечно знаю. Отель".
     "Но какой отель?"
     "Я ничего не могу вспомнить, Германъ, когда ты смотришь такъ на меня. Я
тебe говорю, что знаю. Отель что-то такое".
     "Подскажу тебe: имeетъ отношенiе къ травe. Какъ трава по-французски?"
     "Сейчасъ. Эрбъ. О, вспомнила: Малербъ".
     "На  всякiй случай, если забудешь опять: наклейка отеля есть на черномъ
сундукe. Всегда можешь посмотрeть".
     "Ну знаешь, Германъ, я  все-таки не такая растяпа. А сундукъ я съ собой
возьму. Черный".
     "Вотъ ты тамъ и  остановишься. Дальше слeдуетъ нeчто крайне важное.  Но
сначала все повтори".
     "Я  буду печальна. Я  буду  стараться  не очень плакать.  Орловiусъ.  Я
закажу себe два черныхъ платья".
     "Погоди. Что ты сдeлаешь, когда увидишь трупъ?
     "Я упаду на колeни. Я не буду кричать".
     "Ну вотъ видишь, какъ все это хорошо выходитъ. Ну, дальше?"
     "Дальше, я его похороню".
     "Во-первыхъ,  не его,  а  меня. Пожалуйста, не спутай!  Во-вторыхъ,  не
похороны,  а  сожженiе.  Орловiусъ  скажетъ  пастору о  моихъ достоинствахъ,
нравственныхъ, гражданскихъ, супружескихъ.  Пасторъ въ  крематорской часовнe
произнесетъ  прочувствованную  рeчь.  Мой  гробъ  подъ  звуки  органа   тихо
опустится въ преисподнюю. Вотъ и все. Затeмъ?"
     "Затeмъ  --   Парижъ.   Нeтъ,  постой,  сперва  всякiя  {140}  денежныя
формальности. Мнe, знаешь, Орловiусъ надоeстъ хуже горькой рeдьки. Въ Парижe
остановлюсь  въ  отелe -- ну  вотъ,  я знала, что  забуду, -- подумала,  что
забуду, и  забыла. Ты меня какъ-то тeснишь... Отель...  отель... Малербъ! На
всякiй случай -- черный сундукъ".
     "Такъ. Теперь  важное:  какъ только  ты  прieдешь  въ  Парижъ, ты  меня
извeстишь. Какъ мнe теперь сдeлать, чтобы ты запомнила адресъ?"
     "Лучше запиши,  Германъ.  У меня  голова сейчасъ не работаетъ. Я ужасно
боюсь все перепутать".
     "Нeтъ, милая моя, никакихъ записыванiй. Ужъ хотя бы потому, что записку
все  равно  потеряешь. Адресъ  тебe  придется запомнить, волей-неволей.  Это
абсолютно необходимо. Категорически запрещаю его записывать. Дошло?"
     "Да, Германъ. Но я же не могу запомнить..."
     "Глупости. Адресъ очень простъ.  Пострестантъ.  Иксъ".  --  (я  назвалъ
городъ).
     "Это  тамъ,  гдe прежде  жила тетя Лиза? Ну да, это легко вспомнить.  Я
тебe говорила про нее. Она теперь живетъ подъ Ниццей. Поeзжай въ Ниццу".
     "Вотъ именно. Значитъ, ты запомнила  эти два слова. Теперь -- имя. Ради
простоты я тебe предлагаю написать такъ: Мсье Малербъ".
     "Она вeроятно  все такая же  толстая и бойкая. Знаешь, Ардалiонъ писалъ
ей, прося денегъ, но конечно..."
     "Все  это очень интересно, но мы  говоримъ о  дeлe. На какое имя ты мнe
напишешь?"
     "Ты еще не сказалъ, Германъ".
     "Нeтъ, сказалъ, -- я предложилъ тебe: Мсье Малербъ". {141}
     "Но какъ же, вeдь это гостиница, Германъ?"
     "Вотъ потому-то. Тебe будетъ легче запомнить по ассоцiацiи".
     "Ахъ, я забуду ассоцiацiю, Германъ. Это безнадежно. Пожалуйста, не надо
ассоцiацiй. И вообще -- ужасно поздно, я устала".
     "Хорошо. Придумай сама  имя.  Имя, которое ты  навeрное  запомнишь. Ну,
хочешь -- Ардалiонъ?"
     "Хорошо, Германъ".
     "Вотъ великолeпно. Мсье  Ардалiонъ. Пострестантъ.  Иксъ.  А напишешь ты
мнe такъ: Дорогой другъ, ты навeрное слышалъ о моемъ  горe и дальше  въ томъ
же  родe. Всего нeсколько словъ. Письмо ты опустишь сама. Письмо ты опустишь
сама. Есть?"
     "Хорошо, Германъ".
     "Теперь, пожалуйста, повтори".
     "Я,  знаешь, прямо умираю отъ напряженiя. Боже  мой, половина  второго.
Можетъ быть, завтра?"
     "Завтра  все  равно  придется  повторить.  Ну-съ,  пожалуйста,  я  васъ
слушаю".
     "Отель  Малербъ.  Я  прieхала.  Я  опустила  письмо.  Сама.  Ардалiонъ,
пострестантъ, Иксъ. А что дальше, когда я напишу?"
     "Это тебя не касается. Тамъ  будетъ видно.  Ну,  что-же, -- я могу быть
увeренъ, что ты все это исполнишь?"
     "Да,  Германъ.  Только не заставляй меня опять  повторять. Я смертельно
устала".
     Стоя  посреди  кухни, она расправила  плечи, сильно затрясла  откинутой
головой и  повторила, ероша  волосы: "Ахъ, какъ я устала, ахъ..." -- и "ахъ"
перешло  въ  зeвоту. Мы  отправились  спать. Она раздeлась, {142} кидая куда
попало платье, чулки,  разныя  свои  дамскiя  штучки,  рухнула въ  постель и
тотчасъ стала посвистывать носомъ. Я легъ тоже и потушилъ свeтъ, но спать не
могъ. Помню, она вдругъ проснулась и тронула меня за плечо.
     "Что тебe?" -- спросилъ я съ притворной сонливостью.
     "Германъ, -- залепетала она, -- Германъ, послушай, -- а ты не  думаешь,
что это... жульничество?"
     "Спи, -- отвeтилъ я. -- Не твоего ума  дeло. Глубокая трагедiя, -- а ты
-- о глупостяхъ. Спи, пожалуйста".
     Она сладко вздохнула, повернулась на другой бокъ и засвистала опять.
     Любопытная вещь; невзирая на то, что я себя ничуть не обольщалъ насчетъ
способностей  моей  жены, тупой, забывчивой  и нерасторопной, все же  я былъ
почему-то  совершенно  спокоенъ,   совершенно   увeренъ  въ   томъ,  что  ея
преданность  безсознательно  поведетъ  ее  по  вeрному  пути,  не  дастъ  ей
оступиться  и -- главное  --  заставитъ ее  хранить  мою тайну.  Я уже  ясно
представлять  себe, какъ, глядя на ея наивно  искусственное  горе, Орловiусъ
будетъ опять  глубокомысленно сокрушенно качать  головой,  --  и,  Богъ  его
знаетъ, быть можетъ подумаетъ: не любовникъ ли укокошилъ бeднаго мужа, -- но
тутъ онъ вспомнитъ шантажное письмо отъ неизвeстнаго безумца.
     Весь  слeдующiй  день  мы   просидeли  дома,   и  снова,  кропотливо  и
настойчиво, я заряжалъ жену, набивалъ ее моей волей, какъ вотъ гуся насильно
пичкаютъ кукурузой, чтобы набухла печень, Къ вечеру она едва могла ходить. Я
остался  доволенъ  е