произведенiями  искусства, которыхъ  чернь долгое  время  не
признаетъ, не понимаетъ,  коихъ обаянiю не  поддается,  такъ случается и  съ
самымъ генiально продуманнымъ преступленiемъ: генiальности его не признаютъ,
не дивятся ей, а  сразу  выискиваютъ, что  бы такое раскритиковать,  охаять,
чeмъ  бы такимъ побольнeе  уязвить  автора,  и кажется  имъ, что  они  нашли
желанный промахъ,  -- вотъ  они гогочутъ, но  ошиблись  они, а не авторъ, --
нeтъ  у нихъ тeхъ изумительно зоркихъ глазъ,  которыми снабженъ авторъ, и не
видятъ они ничего особеннаго тамъ, гдe авторъ увидeлъ чудо.
     Посмeявшись,  успокоившись,  ясно  обдумавъ дальнeйшiя свои дeйствiя, я
положилъ  третье,  самое озорное,  письмо  въ  бумажникъ,  а два  остальныхъ
разорвалъ на мелкiе клочки, бросилъ ихъ въ кусты сосeдняго сквера, при  чемъ
мигомъ  слетeлось  нeсколько  воробьевъ,  принявъ  ихъ  за  крошки.  Затeмъ,
отправившись къ себe въ контору, я настукалъ письмо къ Феликсу съ подробными
указанiями, куда и когда явиться, приложилъ  двадцать марокъ и вышелъ опять.
Мнe всегда  трудно  разжать пальцы, держащiе письмо надъ {118} щелью --  это
вродe того, какъ прыгнуть въ холодную воду или въ воздухъ съ  парашютомъ, --
и  теперь  мнe  было  особенно трудно  выпустить  письмо,  --  я,  помнится,
переглотнулъ, зарябило подъ ложечкой, -- и,  все еще держа письмо въ рукe, я
пошелъ  по  улицe,  остановился  у  слeдующаго ящика,  и  повторилась та  же
исторiя. Я пошелъ  дальше,  все еще нагруженный  письмомъ, какъ  бы сгибаясь
подъ  бременемъ  этой огромной  бeлой ноши, и снова черезъ  кварталъ увидeлъ
ящикъ. Мнe  уже  надоeла моя  нерeшительность --  совершенно  безпричинная и
безсмысленная  въ  виду  твердости моихъ  намeренiй, -- быть  можетъ, просто
физическая, машинальная нерeшительность, нежеланiе  мышцъ  ослабнуть, -- или
еще, какъ сказалъ бы марксистскiй  комментаторъ (а марксизмъ подходитъ ближе
всего  къ  абсолютной  истинe,  да-съ),  нерeшительность  собственника,  все
немогущаго, такая  ужъ традицiя въ крови, разстаться  съ имуществомъ, -- при
чемъ въ  данномъ случаe  имущество измeрялось  не просто деньгами, которыя я
посылалъ, а той долей моей души, которую я вложилъ въ строки письма. Но какъ
бы тамъ ни было, я колебанiя  свои преодолeлъ, когда подходилъ къ четвертому
или пятому ящику,  и зналъ съ той же опредeленностью, какъ знаю сейчасъ, что
напишу эту фразу, зналъ,  что ужъ теперь навeрное опущу письмо въ ящикъ -- и
даже  сдeлаю  потомъ  этакiй жестикъ, побью ладонь о ладонь, точно могли  къ
перчаткамъ пристать какiя то пылинки отъ  этого  письма, уже брошеннаго, уже
не моего, и потому и пыль отъ него тоже не моя, дeло сдeлано, все чисто, все
кончено,  -- но  письма я  въ  ящикъ  все-таки не  бросилъ,  а  замеръ,  еще
согбенный подъ  ношей, глядя {119} исподлобья на  двухъ дeвочекъ,  игравшихъ
возлe меня на панели: онe по очереди кидали  стеклянно-радужный шарикъ, мeтя
въ  ямку,  тамъ,  гдe  панель граничила съ землей.  Я  выбралъ  младшую,  --
худенькую, темноволосую, въ клeтчатомъ платьицe, какъ  ей не было холодно въ
этотъ  суровый  февральскiй день? -- и, потрепавъ ее  по головe, сказалъ ей:
"Вотъ что,  дeтка, я  плохо вижу, очень  близорукъ, боюсь, что  не попаду въ
щель,  --  опусти письмо  за  меня  вонъ  въ  тотъ ящикъ".  Она  посмотрeла,
поднялась  съ  корточекъ, у  нея лицо было  маленькое,  прозрачно-блeдное  и
необыкновенно  красивое, взяла  письмо,  чудно улыбнулась, хлопнувъ длинными
рeсницами, и побeжала къ ящику. Остального я не доглядeлъ, а пересeкъ улицу,
-- щурясь, (это слeдуетъ отмeтить), какъ будто дeйствительно плохо видeлъ, и
это  было  искусство  ради искусства,  ибо  я уже  отошелъ  далеко.  На углу
слeдующей площади  я вошелъ въ стеклянную будку и  позвонилъ Ардалiону:  мнe
было необходимо кое-что предпринять  по  отношенiю къ нему, я  давно рeшилъ,
что именно этотъ въeдливый портретистъ --  единственный  человeкъ,  для меня
опасный. Пускай психологи выясняютъ, навела  ли меня притворная близорукость
на мысль тотчасъ исполнить то,  что я насчетъ Ардалiона  давно задумалъ, или
же напротивъ постоянное воспоминанiе о его опасныхъ глазахъ толкнуло меня на
изображенiе  близорукости.  Ахъ,  кстати,  кстати...  она   подрастетъ,  эта
дeвочка,  будетъ  хороша  собой и  вeроятно счастлива, и никогда  не  будетъ
знать, въ  какомъ диковинномъ и страшномъ дeлe она послужила посредницей, --
а  впрочемъ возможно и  другое: судьба, нетерпящая такого  безсознательнаго,
наивнаго {120} маклерства, завистливая судьба, у которой самой губа не дура,
которая  сама знаетъ  толкъ  въ мелкомъ жульничествe,  жестоко  дeвочку  эту
покараетъ,  за  вмeшательство, а  та  станетъ  удивляться,  почему  я  такая
несчастная, за что  мнe  это, и никогда, никогда, никогда ничего не пойметъ.
Моя же совeсть чиста. Не  я написалъ  Феликсу, а онъ  мнe, не я  послалъ ему
отвeтъ, а неизвeстный ребенокъ.
     Когда я пришелъ въ  скромное, но прiятное кафе, напротивъ  котораго, въ
скверe, бьетъ въ  лeтнiе вечера и  какъ  будто  вертится  муаровый  фонтанъ,
остроумно  освeщаемый снизу разноцвeтными лампами (а теперь все было голо  и
тускло, и не цвeлъ фонтанъ, и  въ кафе толстыя портьеры торжествовали побeду
въ классовой борьбe  съ бродячими сквозняками,  --  какъ я  здорово пишу  и,
главное, спокоенъ, совершенно спокоенъ), когда я пришелъ Ардалiонъ  уже тамъ
сидeлъ и, увидeвъ меня,  поднялъ по-римски  руку.  Я  снялъ перчатки,  бeлое
шелковое кашнэ и  сeлъ  рядомъ  съ  Ардалiономъ, выложивъ на  столь  коробку
дорогихъ папиросъ.
     "Что скажете новенькаго?" --  спросилъ Ардалiонъ, всегда  говорившiй со
мной шутовскимъ тономъ. Я заказалъ кофе и началъ примeрно такъ:
     "Кое-что у меня  для васъ  дeйствительно  есть. Послeднее  время, другъ
мой,  меня  мучитъ  сознанiе,  что вы  погибаете. Мнe  кажется,  что  изъ-за
матерiальныхъ невзгодъ и общей затхлости вашего быта талантъ  вашъ умираетъ,
чахнетъ,  не бьетъ ключемъ,  все  равно какъ теперь  зимою  не бьетъ цвeтной
фонтанъ въ скверe напротивъ".
     "Спасибо  за  сравненiе, -- обиженно сказалъ  Ардалiонъ. {121} -- Какой
ужасъ... хорошенькое  освeщенiе  подъ  монпансье.  Да  и  вообще  --  зачeмъ
говорить о талантe, вы же не понимаете въ искусствe ни кiя".
     "Мы съ Лидой не  разъ обсуждали, --  продолжалъ я, игнорируя его пошлое
замeчанiе, -- незавидное ваше  положенiе. Мнe кажется, что вамъ слeдовало бы
перемeнить атмосферу, освeжиться, набраться новыхъ впечатлeнiй".
     "При чемъ тутъ атмосфера", -- поморщился Ардалiонъ.
     "Я  считаю,  что здeшняя  губитъ васъ, --  значитъ при чемъ. Эти розы и
персики,  которыми  вы  украшаете   столовую  вашей  хозяйки,  эти  портреты
почтенныхъ лицъ, у которыхъ вы норовите поужинать -- -- "
     "Ну ужъ и норовлю..."
     " -- -- все это можетъ быть превосходно, даже генiально, но -- простите
за откровенность -- какъ то однообразно, вынуждено. Вамъ слeдовало бы пожить
среди  другой  природы,  въ лучахъ  солнца,  --  солнце  другъ  художниковъ.
Впрочемъ,  этотъ  разговоръ  вамъ  повидимому   неинтересенъ.  Поговоримъ  о
другомъ. Скажите, напримeръ, какъ обстоитъ дeло съ вашимъ участкомъ?"
     "А чортъ  его знаетъ.  Мнe присылаютъ какiя-то письма  по-нeмецки, я бы
попросилъ васъ перевести, но скучно,  да и письма эти либо теряю,  либо рву.
Требуютъ кажется добавочныхъ взносовъ. Лeтомъ  возьму  и  построю тамъ домъ.
Они  ужъ  тогда  не вытянутъ  изъ подъ-него  землю. Но  вы что-то  говорили,
дорогой, о перемeнe климата. Валяйте, -- я слушаю".
     "Ахъ  зачeмъ же,  вамъ это неинтересно.  Я говорю  резонныя вещи, а  вы
раздражаетесь". {122}
     "Христосъ  съ вами, -- съ  чего  бы  я сталъ  раздражаться?  Напротивъ,
напротивъ..."
     "Да нeтъ, зачeмъ же".
     "Вы, дорогой, упомянули  объ Италiи.  Жарьте дальше. Мнe  нравится  эта
тема".
     "Еще не упоминалъ, -- сказалъ  я со смeхомъ. --  Но разъ вы уже сказали
это слово... Здeсь,  между прочимъ, довольно уютно. Вы,  говорятъ,  временно
перестали...?" -- я многозначительно пощелкалъ себя по шеe.
     "Онаго больше не потребляю. Но сейчасъ, знаете, я бы чего-нибудь такого
за компанiю... Соснакъ изъ легкихъ виноградныхъ винъ... Нeтъ, шучу".
     "Да, не нужно, это ни  къ чему, меня все равно напоить невозможно. Вотъ
значитъ, какiя дeла. Охъ, плохо я сегодня  спалъ... Охъ-о-хохъ. Ужасная вещь
безсонница",  --  продолжалъ  я,  глядя на  него  сквозь  слезы.  -- "Охъ...
Простите, раззeвался".
     Ардалiонъ, мечтательно улыбаясь, игралъ ложечкой. Его  толстое лицо  съ
львиной переносицей  было  наклонено, и  рыжiя  вeки  въ бородавкахъ рeсницъ
полуприкрывали  его возмутительно яркiе глаза. Вдругъ, блеснувъ на меня, онъ
сказалъ:
     "Если бы я съeздилъ  въ Италiю, то дeйствительно  написалъ бы роскошныя
вещи. Изъ выручки за нихъ я бы сразу погасилъ свой долгъ".
     "Долгъ? У васъ есть долги?" -- спросилъ я насмeшливо.
     "Полно-те,  Германъ  Карловичъ,  --  проговорилъ онъ,  впервые  кажется
назвавъ меня по имени-отчеству, -- вы же понимаете, куда я гну. Одолжите мнe
сотенку, {123} другую, и я  буду  молиться за васъ во  всeхъ  флорентiйскихъ
церквахъ".
     "Вотъ вамъ  пока-что на  визу,  -- сказалъ я,  распахнувъ бумажникъ. --
Только сдeлайте это немедленно, а то пропьете. Завтра же утромъ пойдите".
     "Дай лапу", -- сказалъ Ардалiонъ.
     Нeкоторое время мы оба молчали, -- онъ отъ избытка мало интересныхъ мнe
чувствъ, я потому, что дeло было сдeлано, говорить же было не о чемъ.
     "Идея, -- вдругъ воскликнулъ Ардалiонъ,  -- почему бы вамъ, дорогой, не
отпустить  со  мной  Лидку,  вeдь   тутъ  тощища  страшная,  барынькe  нужны
развлеченiя.  Я,  знаете, если  поeду  одинъ... Она вeдь ревнючая, -- ей все
будетъ казаться,  что гдe-то нализываюсь. Право же, отпустите ее со  мной на
мeсяцъ, а?"
     "Можетъ быть, погодя прieдетъ, -- оба прieдемъ, --  я тоже давно мечтаю
о небольшомъ путешествiи. Ну-съ, мнe нужно итти. Два кофе, -- все, кажется".


ГЛАВА VIII.

     На  слeдующiй день спозаранку -- не было еще девяти --  я отправился на
одну  изъ  центральныхъ станцiй  подземной дороги  и  тамъ  у выхода  занялъ
стратегическую позицiю. Черезъ ровные промежутки времени изъ каменныхъ нeдръ
вырывалась  наружу  очередная  партiя  людей  съ  портфелями  --  вверхъ  по
лeстницe,  шаркая,  топая,  иногда  со  звякомъ стукался  носокъ  о  металлъ
объявленiя, которымъ  какая-то фирма {124}  находитъ умeстнымъ  облицовывать
подъемъ ступеней.  На  предпослeдней, спиной  къ  стeнe,  держа передъ собою
шляпу  (кто  былъ  первый  генiальный  нищiй,  примeнившiй  шляпу  къ  своей
профессiи?), нарочито сутулился пожилой оборванецъ. Повыше стояли, увeшанные
плакатами,  газетчики  въ шутовскихъ  фуражкахъ.  Былъ темный  жалкiй  день;
несмотря на  гетры, у меня мерзли ноги. Наконецъ,  ровно  безъ пяти  девять,
какъ я и  расчитывалъ,  появилась  изъ глубины  фигура Орловiуса. Я  тотчасъ
повернулся  и  медленно пошелъ  прочь. Орловiусъ перегналъ  меня, оглянулся,
оскалилъ  свои  прекрасные,  но  фальшивые  зубы.  Встрeча  вышла  какъ   бы
случайной, что мнe и нужно было.
     "Да, по пути, -- отвeтилъ я на его вопросъ. -- Хочу зайти въ банкъ".
     "Собачья погода, -- сказалъ Орловiусъ, шлепая рядомъ  со мной. --  Какъ
поживаетъ ваша супруга?"
     "Спасибо, благополучно".
     "А у васъ все идетъ хорошо?" -- учтиво продолжалъ онъ.
     "Не  очень.  Нервное  настроенiе, безсонница, всякiе  пустяки,  которые
прежде забавляли бы меня, а теперь раздражаютъ".
     "Кушайте лимоны", -- вставилъ Орловiусъ.
     "Прежде забавляли бы,  а теперь раздражаютъ. Вотъ  напримeръ -- --  " я
усмeхнулся  и  высунулъ  бумажникъ  " -- --  получилъ  я дурацкое  шантажное
письмо, и оно какъ-то повлiяло на меня. Кстати, прочтите, -- курьезно".
     Орловiусъ остановился и близко придвинулъ  листокъ къ очкамъ. Пока  онъ
читалъ, я разсматривалъ {125} витрину,  гдe торжественно  и глупо бeлeли двe
ванны и  разные другiе туалетные снаряды, -- а рядомъ былъ магазинъ гробовъ,
и тамъ тоже все было торжественно и глупо.
     "Однако, -- сказалъ Орловiусъ. -- Знаете ли вы, кто это написалъ?"
     Я положилъ письмо обратно въ бумажникъ и отвeтилъ, посмeиваясь:
     "Да,   конечно  знаю.  Проходимецъ.  Служилъ   когда-то  у   знакомыхъ.
Ненормальный, даже просто безумный  субъектъ.  Вбилъ себe  въ голову, что  я
лишилъ его какого-то наслeдства, -- знаете, какъ это бываетъ, --  навязчивая
идея, и ничeмъ ея не вышибешь".
     Орловiусъ подробно объяснилъ мнe, какую опасность безумцы представляютъ
для общества, и спросилъ, не собираюсь ли я обратиться въ полицiю.
     Я пожалъ  плечами. "Ерунда, въ общемъ не стоитъ объ этомъ говорить. Что
вы думаете о рeчи канцлера, -- читали?"
     Мы  продолжали  итти рядомъ,  мирно  бесeдуя  о  внeшней  и  внутренней
политикe. У дверей его конторы я по правилу русской вeжливости сталъ снимать
перчатку.
     "Вы  нервозны,  это  плохо,   --  сказалъ  Орловiусъ.  --  Прошу  васъ,
кланяйтесь вашей супругe".
     "Поклонюсь,  поклонюсь.  Только  знаете,  -- я  вамъ  завидую,  что  вы
неженаты".
     "Какъ такъ?" -- спросилъ Орловiусъ.
     "А  такъ. Тяжело касаться этого, но бракъ мой несчастливъ. Моя  супруга
сердце имeетъ зыбковатое, да и есть у  нея  привязанность на сторонe, -- да,
легкое  {126}  и  холодное  существо, такъ что  не  думаю,  чтобъ  она долго
плакала, если бы  со  мною... если бы я... Однако, простите,  все это  очень
личныя печали"
     "Кое-что  я давно  наблюдалъ",  --  сказалъ  Орловiусъ, качая  головой,
глубокомысленно и сокрушенно.
     Я пожалъ его шерстяную руку, мы разстались.  Вышло великолeпно.  Такихъ
людей,  какъ  Орловiусъ,  весьма  легко  провести,  ибо  порядочность  плюсъ
сентиментальность   какъ   разъ    равняется   глупости.   Готовый   всякому
сочувствовать, онъ не только  сталъ тотчасъ на сторону благороднаго любящаго
мужа, когда  я оклеветалъ мою примeрную жену,  но еще  рeшилъ  про себя, что
самъ  кое-что замeтилъ,  "наблюдалъ"  --  какъ  онъ  выразился.  Мнe было бы
презанятно узнать, что этотъ  подслeповатый оселъ могъ  замeтить  въ  нашихъ
безоблачныхъ отношенiяхъ. Да,  вышло великолeпно. Я былъ доволенъ. Я былъ бы
еще  болeе доволенъ,  кабы не  заминка съ визой.  Ардалiонъ  съ помощью Лиды
заполнилъ анкетные  листы,  но оказалось, что онъ  визу получитъ не  раньше,
чeмъ черезъ двe  недeли. Оставалось  около мeсяца до девятаго марта,  --  въ
крайнемъ случаe, я всегда могъ написать Феликсу о перемeнe даты.
     Наконецъ  -- въ послeднихъ числахъ февраля -- Ардалiону визу поставили,
и онъ  купилъ себe  билетъ.  Кромe денегъ на билетъ,  я далъ  ему еще двeсти
марокъ. Онъ рeшилъ eхать перваго марта, -- но вдругъ  выяснилось, что успeлъ
онъ деньги  кому-то одолжить и  принужденъ  ждать  ихъ  возвращенiя. Къ нему
будто-бы явился прiятель, схватился за виски и простоналъ: "если я къ вечеру
не  добуду  двухсотъ  марокъ,  все  погибло". Довольно таинственный  случай;
Ардалiонъ  {127}  говорилъ, что тутъ "дeло чести", -- я  же питаю сильнeйшее
недовeрiе  къ  туманнымъ дeламъ, гдe  замeшана  честь, причемъ, замeтьте, не
своя, голодранцева,  а всегда честь  какого то  третьяго или даже четвертаго
лица, имя котораго хранится въ секретe.  Ардалiонъ будто бы деньги ему далъ,
и тотъ поклялся что вернетъ ихъ  черезъ три дня,  -- обычный срокъ  у  этихъ
потомковъ  феодаловъ.  По истеченiи  сего  срока  Ардалiонъ пошелъ  должника
разыскивать  и,  разумeется,  нигдe  не  нашелъ.  Въ  ледяномъ  бeшенствe  я
спросилъ, какъ  его зовутъ.  Ардалiонъ  помялся и сказалъ:  "Помните,  тотъ,
который къ вамъ разъ заходилъ". Я, какъ говорится, свeта не взвидeлъ.
     Успокоившись, я, пожалуй, и возмeстилъ бы ему убытокъ, если  бы дeло не
усложнялось  тeмъ,  что  у  меня  самого денегъ  было  въ обрeзъ,  --  а мнe
слeдовало непремeнно имeть  при себe  нeкоторую сумму.  Я  сказалъ ему,  что
пусть eдетъ такъ какъ есть, съ билетомъ и нeсколькими марками въ карманe, --
потомъ дошлю. Онъ отвeтилъ, что такъ и сдeлаетъ, но еще обождетъ денька два,
авось деньги вернутся.  Дeйствительно, третьяго  марта онъ  сообщилъ мнe  по
телефону,  что  долгъ  ему возвращенъ, и  что  завтра  вечеромъ  онъ  eдетъ.
Четвертаго оказалось, что  Лида,  у которой  почему-то хранился  Ардалiоновъ
билетъ,  не  можетъ теперь  вспомнить, куда  его  положила. Ардалiонъ мрачно
сидeлъ  въ прихожей и повторялъ: "Ну что жъ, значитъ -- не  судьба".  Издали
доносился стукъ  ящиковъ, неистовое  шерошенiе  бумаги, --  это  Лида искала
билетъ. Черезъ часъ Ардалiонъ махнулъ рукой и ушелъ. Лида сидeла на постели,
плача навзрыдъ.  Пятаго утромъ она нашла билетъ  среди грязнаго {128} бeлья,
приготовленнаго для прачки, а шестого мы поeхали Ардалiона провожать.
     Поeздъ  отходилъ въ 10.10. Стрeлка часовъ дeлала стойку, нацeливаясь на
минуту,  вдругъ  прыгала  на нее,  и  вотъ уже  нацeливалась  на  слeдующую.
Ардалiона все не  было. Мы ждали у  вагона съ  надписью "Миланъ".  "Въ  чемъ
дeло?  --  причитывала Лида.  --  Почему  его  нeтъ,  я безпокоюсь". Вся эта
идiотская канитель съ Ардалiоновымъ отъeздомъ меня такъ бeсила, что теперь я
боялся разжать  зубы,  -- иначе  со мной  бы тутъ  же  на  вокзалe  сдeлался
какой-нибудь припадокъ. Къ намъ подошли двое мизерныхъ  господъ, -- одинъ въ
синемъ  макинтошe,  другой  въ  русскомъ  пальто  съ  облeзлымъ  барашковымъ
воротникомъ, -- и, минуя меня, любезно поздоровались съ Лидой.
     "Почему  его нeтъ? Какъ вы думаете?"  --  спросила Лида, глядя  на нихъ
испуганными глазами  и держа  на отлетe букетикъ  фiалокъ, который она нашла
нужнымъ  для  этой скотины  купить.  Макинтошъ развелъ руками, а  барашковый
проговорилъ басомъ:
     "Несцимусъ. Мы не знаемъ".
     Я почувствовалъ, что не могу дольше сдерживаться и, круто повернувшись,
пошелъ къ выходу. Лида  меня догнала: "Куда ты, погоди, -- я увeрена, что --
-- "
     Въ  эту   минуту   появился  вдали   Ардалiонъ.  Угрюмый   человeкъ  съ
напряженнымъ  лицомъ поддерживалъ  его  подъ  локоть  и  несъ  его чемоданъ.
Ардалiонъ былъ такъ пьянъ, что едва держался  на ногахъ; виномъ несло  и отъ
угрюмца.
     "Онъ въ такомъ видe не можетъ eхать!" -- крикнула Лида. {129}
     Красный, съ бисеромъ  пота  на  лбу,  растерянный, валкiй, безъ  пальто
(смутный расчетъ на тепло юга), Ардалiонъ полeзъ со всeми лобызаться. Я едва
успeлъ отстраниться.
     "Художникъ  Кернъ, -- отрекомендовался  угрюмецъ,  сунувъ  мнe  влажную
руку. -- Имeлъ счастье съ вами встрeчаться въ притонахъ Каира".
     "Германъ, его такъ нельзя отпустить", -- повторяла Лида, теребя меня за
рукавъ.
     Между тeмъ  двери  уже  захлопывались.  Ардалiонъ,  качаясь и  призывно
крича, пошелъ было за повозкой продавца бисквитовъ, но друзья поймали его, и
вдругъ онъ въ охапку сгребъ Лиду и сталъ смачно ее цeловать.
     "Эхъ ты, коза, -- приговаривалъ онъ. -- Прощай, коза, спасибо, коза."
     "Господа, -- сказалъ я совершенно спокойно, -- помогите мнe его поднять
въ вагонъ".
     Поeздъ поплылъ. Сiяя и вопя, Ардалiонъ прямо-таки вываливался изъ окна.
Лида бeжала рядомъ и кричала  ему что-то.  Когда  проeхалъ послeднiй вагонъ,
она,  согнувшись, посмотрeла подъ колеса и  перекрестилась.  Въ рукe она все
еще держала букетъ.
     Какое облегченiе... Я вздохнулъ всей грудью и  шумно выпустилъ воздухъ.
Весь день  Лида  молча волновалась,  но потомъ пришла  телеграмма, два слова
"Привeтъ сдороги",  и она  успокоилась. Теперь  предстояло послeднее и самое
скучное: поговорить съ ней, натаскать ее.
     Почему-то не помню,  какъ я къ этому разговору приступилъ:  память  моя
включается, когда уже разговоръ {130} въ полномъ  ходу. Лида  сидитъ противъ
меня на диванe  и  на  меня смотритъ въ нeмомъ изумленiи. Я сижу  на кончикe
стула, изрeдка, какъ врачъ, трогаю ее за кисть -- и ровнымъ голосомъ говорю,
говорю,  говорю.  Я  разсказалъ  ей  то,  чего не  разсказывалъ  никогда.  Я
разсказалъ ей о младшемъ моемъ братe. Онъ учился въ Германiи, когда начал