слeдя за выраженiемъ его лица.
Онъ  былъ ошарашенъ, онъ былъ искренне обиженъ. Прижавъ руку къ  груди,  онъ
качалъ  головой.  Отрывокъ  изъ оперы  кончился, и громковeщатель заговорилъ
обыкновеннымъ голосомъ.
     "Ну  ужъ  ладно,  браню тебя  просто  такъ,  для  проформы,  на  всякiй
случай... А видъ у тебя, дорогой мой, забавный, -- прямо гримъ!"
     По моему  приказу  онъ отпустилъ усы;  они кажется были даже нафабрены;
кромe того, уже по личному своему почину, онъ устроилъ себe по двe курчавыхъ
котлетки. Эта претенцiозная растительность меня чрезвычайно развеселила.
     "Ты конечно  прieхалъ тeмъ путемъ,  какъ я тебe велeлъ?" --  спросилъ я
улыбаясь. {156}
     Онъ отвeтилъ:
     "Да, какъ вы велeли. А насчетъ того, чтобы болтать... -- сами знаете, я
несходчивъ и одинокъ".
     "Знаю,  и сокрушаюсь вмeстe съ тобой,  -- сказалъ я.  -- А встрeчные по
дорогe были?"
     "Если кто и проeзжалъ, я прятался въ канаву, какъ вы велeли".
     "Ладно. Наружность твоя и такъ хорошо спрятана. Ну-съ,  -- нечего  тутъ
прохлаждаться.  Садись  въ автомобиль.  Оставь,  оставь,  --  потомъ  мeшокъ
снимешь. Садись скорeе, намъ нужно отъeхать отсюда".
     "Куда?" -- полюбопытствовалъ онъ.
     "Вонъ въ тотъ лeсъ".
     "Туда?" -- спросилъ онъ и указалъ палкой.
     "Да, именно туда. Сядешь ли ты когда-нибудь, чортъ тебя дери!"
     Онъ  съ  удовольствiемъ разглядывалъ автомобиль. Неспeша  влeзъ  и сeлъ
рядомъ со мной.
     Я повернулъ руль, медленно двинулись... ухъ! еще разъ: ухъ! (съeхали на
поле)  -- подъ колесами зашуршалъ мелкiй снeгъ и дряхлыя  травы.  Автомобиль
подпрыгивалъ на кочкахъ, мы съ Феликсомъ -- тоже. Онъ говорилъ:
     "Я  безъ труда съ нимъ справлюсь (гопъ). Я ужъ прокачусь  (гопъ). Вы не
бойтесь, я (гопъ-гопъ) его не попорчу".
     "Да,  автомобиль  будетъ твой.  На короткое  время (гопъ) твой.  Но ты,
братъ, не зeвай, посматривай кругомъ, никого нeтъ на шоссе?"
     Онъ  обернулся и затeмъ  отрицательно мотнулъ головой.  Мы  въeхали или
вeрнeе вползли въ лeсъ. {157} Кузовъ скрипeлъ и ухалъ, хвойныя вeтви мели по
крыльямъ.
     Углубившись  немного  въ   боръ,  остановились  и  вылeзли.   Уже  безъ
вожделeнiя неимущаго, а со спокойнымъ удовлетворенiемъ собственника, Феликсъ
продолжалъ любоваться лаково-синей машиной. Его глаза  подернулись поволокой
задумчивости. Вполнe возможно, -- замeтьте, я не утверждаю, а говорю: вполнe
возможно, -- вполнe возможно, что  мысль его  потекла приблизительно такъ: а
что  если улизнуть на  этой штучкe?  Вeдь  деньги я сейчасъ  получу впередъ.
Притворюсь, что все исполню, а на самомъ дeлe укачу далеко. Вeдь  въ полицiю
онъ  обратиться  не можетъ,  будетъ,  значитъ,  молчать. А я  на собственной
машинъ... -- --
     Я прервалъ теченiе этихъ прiятныхъ думъ. "Ну что  жъ,  Феликсъ, великая
минута  наступила.  Ты  сейчасъ переодeнешься  и останешься съ  автомобилемъ
одинъ въ  лeсу. Черезъ полчаса стемнeетъ,  врядъ  ли  кто потревожитъ  тебя.
Проночуешь  здeсь,  --  у  тебя будетъ  мое  пальто, --  пощупай,  какое оно
плотное,  --  то-то же!  -- да  и въ автомобилe тепло...  выспишься, а  какъ
только начнетъ  свeтать -- --  впрочемъ,  это  потомъ,  сперва  давай я тебя
приведу въ должный видъ,  а то въ самомъ  дeлe стемнeетъ. Тебe  нужно прежде
всего побриться".
     "Побриться? -- съ глупымъ удивленiемъ переспросилъ Феликсъ. -- Какъ  же
такъ? Бритвы у меня съ собой нeтъ, и я не знаю, чeмъ  можно бриться въ лeсу,
развe что камнемъ".
     "Нeтъ,  зачeмъ  камнемъ;  такого  разгильдяя  какъ  ты  слeдуетъ  брить
топоромъ. Но я человeкъ предусмотрительный, {158}  все съ  собой принесъ,  и
все самъ сдeлаю".
     "Смeшно, право, -- ухмыльнулся онъ. -- Какъ же такъ будетъ. Вы меня еще
бритвой того и гляди зарeжете".
     "Не  бойся,   дуракъ,   --  она   безопасная.  Ну,  пожалуйста.  Садись
куда-нибудь, -- вотъ сюда, на подножку, что-ли".
     Онъ  сeлъ,  скинувъ мeшокъ. Я вытащилъ пакетъ  и разложилъ на  подножкe
бритвенный  приборъ, мыло,  кисточку.  Надо было торопиться:  день осунулся,
воздухъ  становился  все  тусклeе.  И  какая тишина...  Тишина эта  казалась
врожденной  тутъ,  неотдeлимой  отъ   этихъ   неподвижныхъ  вeтвей,  прямыхъ
стволовъ, отъ слeпыхъ пятенъ снeга тамъ и сямъ на землe.
     Я  снялъ  пальто,   чтобы   свободнeе  было   оперировать.  Феликсъ  съ
любопытствомъ разглядывалъ блестящiе зубчики бритвы, серебристый стерженекъ.
Затeмъ  онъ осмотрeлъ кисточку,  приложилъ  ее  даже  къ щекe,  испытывая ея
мягкость,  --  она  дeйствительно  была  очень  пушиста,  стоила  семнадцать
пятьдесятъ. Очень заинтересовала его и тубочка съ дорогой мыльной пастой.
     "Итакъ,  приступимъ,  --   сказалъ   я.   --   Стрижка-брижка.  Садись,
пожалуйста, бокомъ, а то мнe негдe примоститься ".
     Набравъ  въ  ладонь  снeгу,  я  выдавилъ  туда  вьющiйся червякъ  мыла,
размeсилъ кисточкой  и ледяной пeной смазалъ  ему бачки и усы. Онъ морщился,
ухмылялся, --  опушка мыла захватила ноздрю, --  онъ крутилъ носомъ, -- было
щекотно.
     "Откинься, -- сказалъ я, -- еще". {159}
     Неудобно упираясь колeномъ въ подножку, я сталъ сбривать ему бачки,  --
волоски  трещали, отвратительно  мeшались съ  пeной; я слегка  его порeзалъ,
пeна окрасилась  кровью. Когда я принялся за усы, онъ зажмурился, но  храбро
молчалъ, --  а было должно быть не очень прiятно,  -- я спeшилъ, волосъ былъ
жесткiй, бритва дергала.
     "Платокъ у тебя есть?" -- спросилъ я.
     Онъ вынулъ  изъ кармана какую-то тряпку. Я тщательно стеръ съ  его лица
кровь,  снeгъ  и мыло. Щеки у него блестeли какъ новыя. Онъ  былъ выбритъ на
славу, только возлe уха краснeла царапина съ почернeвшимъ уже рубинчикомъ на
краю. Онъ провелъ ладонью по бритымъ мeстамъ.
     "Постой, -- сказалъ  я. -- Это не все. Нужно подправить брови, -- онe у
тебя гуще моихъ".
     Я взялъ ножницы и очень осторожно отхватилъ нeсколько волосковъ.
     "Вотъ теперь отлично. А причешу я тебя, когда смeнишь рубашку".
     "Вашу  дадите?"  -- спросилъ онъ  и безцеремонно  пощупалъ мою шелковую
грудь.
     "Э, да у тебя ногти не первой чистоты!" -- воскликнулъ я весело.
     Я не разъ дeлалъ маникюръ Лидe и теперь безъ особаго труда  привелъ эти
десять  грубыхъ ногтей въ  порядокъ,  --  причемъ все сравнивалъ его руки съ
моими, -- онe были крупнeе и темнeе, -- но ничего, со временемъ поблeднeютъ.
Кольца обручальнаго  не  ношу, такъ что пришлось нацeпить  на его руку всего
только часики. Онъ шевелилъ пальцами, поворачивалъ, такъ и сякъ кисть, очень
довольный. {160}
     "Теперь  живо. Переодeнемся. Сними  все съ себя,  дружокъ, до послeдней
нитки".
     Феликсъ  крякнулъ: холодно  будетъ. "Ничего.  Это  одна  минута. Ну-съ,
поторапливайся".  Осклабясь, онъ  скинулъ свой  куцый  пиджакъ, снялъ черезъ
голову мохнатую темную фуфайку. Рубашка подъ  ней была  болотно-зеленая,  съ
галстукомъ  изъ той же  матерiи. Затeмъ  онъ  разулся, сдернулъ  заштопанные
мужской рукой носки  и  жизнерадостно екнулъ, прикоснувшись босою ступней къ
зимней землe. Простой человeкъ  любитъ ходить  босикомъ: лeтомъ, на  травкe,
онъ первымъ  дeломъ  разувается,  но  даже  и зимой прiятно, -- напоминаетъ,
можетъ быть, дeтство или что-нибудь такое.
     Я  стоялъ  поодаль,  развязывая  галстукъ,  и  внимательно  смотрeлъ на
Феликса.
     "Ну, дальше, дальше!" крикнулъ я, замeтивъ, что онъ замeшкался.
     Онъ  не безъ стыдливой ужимки  спустилъ  штаны  съ бeлыхъ,  безволосыхъ
ляжекъ. Освободился и отъ рубашки. Въ зимнемъ лeсу стоялъ передо мной  голый
человeкъ.
     Необычайно  быстро,  съ  легкой  стремительностью  нeкоего  Фреголи,  я
раздeлся, кинулъ ему верхнюю оболочку моего бeлья, -- пока онъ ее  надeвалъ,
ловко вынулъ изъ снятаго съ себя костюма деньги и еще кое-что и спряталъ это
въ карманы непривычно-узкихъ штановъ, которые на себя съ виртуозной живостью
натянулъ. Его фуфайка оказалась довольно теплой, а пиджакъ былъ мнe почти по
мeркe: я похудeлъ за послeднее время.
     Феликсъ между тeмъ  нарядился въ мое розовое  {161} бeлье, но былъ  еще
босъ. Я далъ ему носки, подвязки,  но тутъ замeтилъ, что и ноги его требуютъ
отдeлки.  Онъ  поставилъ  ступню  на  подножку  автомобиля,  и  мы  занялись
торопливымъ педикюромъ.  Боюсь,  что  онъ успeлъ  простудиться -- въ  одномъ
нижнемъ бeльe. Потомъ онъ вымылъ  ноги  снeгомъ, какъ  это сдeлалъ кто-то  у
Мопассана, и съ понятнымъ наслажденiемъ надeлъ носки.
     "Торопись, торопись, -- приговаривалъ я. -- Сейчасъ стемнeетъ, да и мнe
пора уходить. Смотри, я уже готовъ, -- ну и башмачища у тебя. А гдe фуражка?
А, вижу, спасибо".
     Онъ туго  затянулъ ремень  штановъ.  Съ трудомъ  влeзъ  въ  мои  черные
шевровые  полуботинки.  Я  помогъ  ему  справиться  съ  гетрами  и  повязать
сиреневый галстукъ. Наконецъ,  при помощи его грязнаго гребешка,  я зачесалъ
назадъ со лба и съ висковъ его жирные волосы.
     Теперь  онъ былъ готовъ. Онъ стоялъ передо мной, мой двойникъ, въ моемъ
солидномъ   темно-сeромъ  костюмe,  разглядывалъ  себя  съ  глупой  улыбкой;
обслeдовалъ карманы; квитанцiи и портсигаръ  положилъ обратно,  но бумажникъ
раскрылъ. Онъ былъ пустъ.
     "Вы мнe обeщали впередъ", -- заискивающимъ тономъ сказалъ Феликсъ.
     "Да, конечно, -- отвeтилъ я, вынувъ  руку изъ кармана штановъ и разжавъ
кулакъ съ ассигнацiями. -- Вотъ они. Сейчасъ  отсчитаю и дамъ тебe.  Башмаки
не жмутъ?"
     "Жмутъ, -- сказалъ онъ. -- Здорово жмутъ.  Но ужъ какъ-нибудь вытерплю.
На  ночь  я  ихъ  пожалуй  {162} сниму.  А куда  же  мнe завтра двинуться съ
машиной?"
     "Сейчасъ,  сейчасъ...   все  объясню.  Тутъ  надо  прибрать,  --  вишь,
разбросалъ свою рвань. Что у тебя въ мeшкe?"
     "Я какъ улитка. У меня домъ на спинe! -- сказалъ  Феликсъ. -- Съ  собой
мeшокъ возьмете? Въ немъ есть колбаса, -- хотите?"
     "Тамъ будетъ  видно.  Засунь-ка туда всe эти вещи. Эту  тряпку тоже.  И
ножницы. Такъ. Теперь  надeвай пальто, и давай  въ послeднiй разъ провeримъ,
можешь ли ты сойти за меня".
     "Вы не забудете деньги?" -- поинтересовался онъ.
     "Да нeтъ же. Вотъ оболтусъ. Сейчасъ расчитаемся. Деньги у  меня  здeсь,
въ твоемъ бывшемъ карманe. Поторопись, пожалуйста".
     Онъ облачился въ мое чудное бежевое пальто, осторожно надeлъ элегантную
шляпу. Послeднiй штрихъ -- желтыя перчатки.
     "Такъ-съ. Пройдись-ка нeсколько шаговъ. Посмотримъ, какъ  на  тебe  все
это сидитъ".
     Онъ пошелъ мнe навстрeчу, то суя руки въ карманы, то вынимая ихъ опять.
     Близко подойдя ко мнe, расправилъ плечи, ломаясь, прикидываясь фатомъ.
     "Все-ли, все-ли? -- говорилъ я вслухъ. -- Погоди, дай мнe хорошенько...
Да, какъ будто все... Теперь повернись. Я хочу видeть, какъ сзади..."
     Онъ повернулся, и я выстрeлилъ ему въ спину.
     Я  помню  разныя вещи:  я  помню, какъ  въ воздухe повисъ дымокъ,  далъ
прозрачную складку  и  разсeялся;  помню какъ Феликсъ  упалъ,  -- онъ  упалъ
несразу, {163} сперва докончилъ движенiе, еще относившееся  къ жизни,  --  а
именно почти полный поворотъ, -- хотeлъ вeроятно въ шутку повертeться передо
мной, какъ передъ зеркаломъ, --  и вотъ,  по  инерцiи  доканчивая эту жалкую
шутку,  онъ,  уже  насквозь  пробитый, ко  мнe  обратился  лицомъ,  медленно
растопырилъ руку,  будто  спрашивая:  что  это?  --  и  не  получивъ отвeта,
медленно повалился  навзничь. Да,  все это  я помню, -- помню: --  шурша  на
снeгу,  онъ  началъ кобениться,  какъ  если бъ  ему  было  тeсно  въ  новыхъ
одеждахъ; вскорe, онъ замеръ, и тогда стало чувствительно вращенiе  земли, и
только шляпа  тихо  отдeлилась  отъ его темени  и упала назадъ, разинувшись,
словно за него прощаясь,  -- или  вродe того, какъ  пишутъ: присутствовавшiе
обнажили  головы.  Да, все  это  я помню, но  только не помню одного:  звука
выстрeла.  Зато остался у меня въ ушахъ  неотвязный звонъ. Онъ  обволакивалъ
меня, онъ дрожалъ на  губахъ. Сквозь этотъ звонъ я подошелъ къ трупу и жадно
взглянулъ.
     Таинственное мгновенiе. Какъ писатель, тысячу  разъ перечитывающiй свой
трудъ, провeряющiй, испытывающiй каждое слово, уже не знаетъ, хорошо ли, ибо
слишкомъ  все примелькалось,  такъ  и  я,  такъ  и  я.  --  Но  есть  тайная
увeренность творца, она непогрeшима. Теперь,  когда въ  полной неподвижности
застыли черты, сходство было такое, что право я не зналъ, кто убитъ -- я или
онъ. И пока  я смотрeлъ, въ ровно звенeвшемъ лeсу потемнeло, -- и, глядя  на
расплывшееся,  все  тише звенeвшее  лицо передо  мной,  мнe казалось,  что я
гляжусь въ недвижную воду.
     Боясь   испачкаться,   я  не   прикоснулся  къ   тeлу;  не   провeрилъ,
дeйствительно ли оно совсeмъ,  совсeмъ {164}  мертвое; я чутьемъ зналъ,  что
это  такъ, что пуля моя  скользнула  какъ разъ по короткой воздушной  колеe,
проложенной  волей  и  взглядомъ. Торопиться, торопиться,  --  кричалъ Иванъ
Ивановичъ, надeвая  штаны въ рукава. Не будемъ ему  подражать.  Я быстро, но
зорко осмотрeлся, Феликсъ  все, кромe пистолета, убралъ въ мeшокъ самъ, но у
меня хватило самообладанiя посмотрeть, не выронилъ ли онъ чего-нибудь, --  и
даже обмахнуть  подножку, гдe стригъ ему  ногти. Затeмъ  я выполнилъ кое-что
давно  замышленное,  а  именно:  выкатилъ автомобиль  къ  самой  опушкe,  съ
расчетомъ, что его утромъ увидятъ съ дороги и по нему найдутъ мое тeло.
     Стремительно надвигалась ночь. Звонъ въ ушахъ почти смолкъ. Я углубился
въ  лeсъ,  прошелъ опять недалеко отъ трупа, но уже  не остановился,  только
подхватилъ рукзакъ, и шагая скоро, увeренно,  не чувствуя пудовыхъ башмаковъ
на ногахъ,  обогнулъ озеро и все  лeсомъ, лeсомъ, въ призрачномъ сумракe, въ
призрачныхъ снeгахъ... но  какъ хорошо  я зналъ направленiе, какъ правильно,
какъ живо  я  представлялъ себe  все  это  еще тогда, лeтомъ,  когда изучалъ
тропы, ведущiя въ Айхенбергъ!
     Я  пришелъ на  станцiю  во  время.  Черезъ  десять  минутъ  услужливымъ
привидeнiемъ   явился  нужный  мнe  поeздъ.  Половину   ночи   я  eхалъ   въ
громыхающемъ,  валкомъ  вагонe  на твердой скамейкe,  и  рядомъ со мной двое
пожилыхъ  мужчинъ  играли въ  карты,  -- и  карты  были  необыкновенныя,  --
большiя, красно-зеленыя, съ желудями.  За-полночь  была  пересадка; еще  два
часа eзды -- уже на западъ, -- а утромъ  я пересeлъ въ скорый. Только тогда,
въ  уборной, я осмотрeлъ содержимое  {165}  мeшка.  Въ  немъ  кромe сунутаго
давеча, было немного бeлья, кусокъ колбасы, три большихъ изумрудныхъ яблока,
подошва, пять марокъ въ дамскомъ кошелькe, паспортъ и мои къ Феликсу письма.
Яблоки и колбасу я  тутъ  же  въ уборной съeлъ, письма положилъ  въ карманъ,
паспортъ осмотрeлъ съ живeйшимъ  интересомъ. Странное  дeло,  -- Феликсъ  на
снимкe  былъ не такъ ужъ похожъ на меня, -- конечно,  это  безъ  труда могло
сойти  за  мою фотографiю, --  но  все-таки мнe  было странно,  -- и  тутъ я
подумалъ:  вотъ  настоящая  причина  тому,  что  онъ  мало  чувствовалъ наше
сходство; онъ  видeлъ себя такимъ,  какимъ былъ  на  снимкe или  въ зеркалe,
то-есть какъ бы справа  налeво, не такъ, какъ  въ  дeйствительности. Людская
глупость, ненаблюдательность, небрежность, -- все это  выражалось  въ  томъ,
между прочимъ, что  даже опредeленiя въ краткомъ перечнe его чертъ несовсeмъ
соотвeтствовали эпитетамъ въ собственномъ моемъ паспортe, оставленномъ дома.
Это пустякъ, но  пустякъ  характерный.  А въ рубрикe  профессiи  онъ,  этотъ
олухъ, игравшiй на скрипкe вeроятно такъ, какъ  въ Россiи играли на гитарахъ
лeтнимъ вечеромъ лакеи,  былъ названъ "музыкантомъ", -- что сразу превращало
въ  музыканта  и  меня.  Вечеромъ, въ  пограничномъ  городкe, я  купилъ себe
чемоданъ,  пальто и такъ далeе, а мeшокъ съ его вещами  и моимъ браунингомъ,
-- нeтъ,  не скажу, что я съ ними  сдeлалъ, какъ спряталъ: молчите, рейнскiя
воды.  И  уже  одиннадцатаго  марта  очень  небритый  господинъ  въ  черномъ
пальтишкe былъ заграницей. {166}


ГЛАВА X.

     Я съ дeтства люблю фiалки и музыку. Я родился въ Цвикау. Мой отецъ былъ
сапожникъ, мать -- прачка.  Когда  сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У
меня  было смутное и  невеселое дeтство.  Едва возмужавъ,  я забродяжничалъ.
Игралъ на скрипкe. Я  лeвша. Лицо овальное. Женщинъ я всегда  чуждался: нeтъ
такой,  которая  бы  не измeнила. На войнe  было довольно  погано, но  война
прошла, какъ все проходитъ. У всякой мыши есть свой домъ... Я люблю бeлокъ и
воробьевъ. Пиво въ Чехiи дешевле. О, если бъ  можно было подковать себe ноги
въ кузницe, -- какая экономiя! Министры всe подкуплены, а поэзiя это ерунда.
Однажды на ярмаркe я видeлъ двухъ близнецовъ, -- предлагали  призъ тому, кто
ихъ  различитъ, рыжiй  Фрицъ  далъ одному  въ ухо,  оно  покраснeло, -- вотъ
примeта! Какъ мы  смeялись... Побои, воровство,  убiйство, -- все  это дурно
или  хорошо, смотря по  обстоятельствамъ.  Я  присваивалъ  деньги,  если они
попадались  подруку:  что  взялъ  --  твое,  ни своихъ, ни чужихъ  денегъ не
бываетъ, на грошe  не написано:  принадлежитъ  Мюллеру.  Я  люблю деньги.  Я
всегда  хотeлъ  найти вeрнаго друга, мы бы съ нимъ музыцировали,  онъ бы  въ
наслeдство мнe  оставилъ  домъ  и  цвeтникъ.  Деньги,  милыя  деньги.  Милыя
маленькiя деньги. Милыя  большiя  деньги.  Я ходилъ по дорогамъ, тамъ и сямъ
работалъ. Однажды мнe  попался франтъ, утверждавшiй,  что  похожъ  на  меня.
Глупости, онъ не былъ похожъ. Но я съ нимъ не спорилъ ибо онъ былъ богатъ, и
всякiй, кто съ  богачемъ  знается,  можетъ  и самъ разбогатeть. Онъ  хотeлъ,
чтобы я вмeсто него  {167} прокатился, а тeмъ временемъ онъ бы обдeлалъ свои
шахермахерскiя дeла. Этого  шутника я убилъ и ограбилъ. Онъ лежитъ въ  лeсу.
Лежитъ въ  лeсу,  кругомъ  снeгъ, каркаютъ  вороны, прыгаютъ бeлки. Я  люблю
бeлокъ.  Бeдный господинъ въ хорошемъ пальто  лежитъ  мертвый,  недалеко отъ
своего автомобиля. Я умeю править  автомобилемъ. Я  люблю фiалки и музыку. Я
родился въ Цвикау.  Мой  отецъ  былъ  лысый  сапожникъ  въ  очкахъ, мать  --
краснорукая прачка. Когда она сердилась -- --
     И   опять   все   сначала,  съ  новыми  нелeпыми  подробностями.   Такъ
укрeпившееся отраженiе предъявляло свои  права. Не я искалъ убeжища въ чужой
странe, не я обрасталъ бородой, а Феликсъ, убившiй меня. О, если бъ я хорошо
его зналъ, зналъ близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье въ душe,
унаслeдованной  мною. Я  зналъ бы всe  ея  углы, всe  коридоры ея  прошлаго,
пользовался  бы всeми  ея  удобствами. Но  душу  Феликса  я  изучилъ  весьма
поверхностно, -- зналъ только схему его личности, двe-три случайныхъ черты.
     Съ этими непрiятными ощущенiями я кое-какъ  справился.  Трудновато было
забыть,  напримeръ,  податливость этого большого мягкаго  истукана, когда  я
готовилъ его для казни. Эти  холодныя послушныя  лапы. Дико  вспомнить, какъ
онъ слушался  меня! Ноготь на большомъ пальцe  ноги  былъ такъ крeпокъ,  что
ножницы несразу могли  его  взять,  онъ  завернулся  на лезвiе,  какъ  жесть
консервной банки на  ключъ.  Неужто  воля человeка  такъ могуча, что  можетъ
обратить  другого въ куклу? Неужто  я дeйствительно  брилъ его? Удивительно!
Главное,  что  мучило  меня въ  этомъ  воспоминанiи, {168}  была  покорность
Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизмъ  его покорности. Но повторяю, я  съ
этимъ справился. Хуже было то, что я никакъ не могъ привыкнуть къ зеркаламъ.
И бороду  я сталъ отращивать не столько, чтобы скрыться отъ другихъ, сколько
-- отъ  себя.  Ужасная вещь -- повышенное  воображенiе. Вполнe  понятно, что
человeкъ,  какъ  я надeленный такой  обостренной  чувствительностью,  мучимъ
пустяками,  --  отраженiемъ  въ  темномъ  стеклe,  собственной тeнью, павшей
убитой къ  его ногамъ ундъ зо вайтеръ.  Стопъ, господа, -- поднимаю огромную
бeлую  ладонь,  какъ полицейскiй,  стопъ! Никакихъ,  господа, сочувственныхъ
вздоховъ.  Стопъ,  жалость. Я не принимаю вашего соболeзнованiя, --  а среди
васъ  навeрное  найдутся такiе,  что  пожалeютъ  меня, --  непонятаго поэта.
"Дымъ,  туманъ,  струна дрожитъ въ  туманe".  Это не стишокъ, это изъ романа
Достоевскаго "Кровь и  Слюни".  Пардонъ,  "Шульдъ