ундъ Зюне".  О какомъ-либо
раскаянiи не можетъ быть никакой рeчи, -- художникъ не чувствуетъ раскаянiя,
даже если его произведенiя не  понимаютъ. Что же касается  страховыхъ тысячъ
-- --
     Знаю, знаю, --  оплошно  съ  беллетристической  точки  зрeнiя,  что  въ
теченiе всей моей повeсти  (насколько  я  помню)  почти не  удeлено вниманiя
главному какъ-будто двигателю моему,  а именно  корысти.  Какъ же это я даже
толкомъ и не  упомянулъ о томъ, на что мертвый двойникъ былъ  мнe нуженъ? Но
тутъ  меня беретъ  сомнeнiе, ужъ такъ ли дeйствительно владeла мною корысть,
ужъ такъ ли мнe  было важно получить эту довольно  двусмысленную сумму (цeна
человeка   въ  денежныхъ   знакахъ,   посильное   вознагражденiе   за  {169}
исчезновенiе  со свeта), -- или  напротивъ  память моя, пишущая за  меня, не
могла  иначе поступить, не  могла -- будучи до конца  правдивой  --  придать
особое  значенiе разговору въ  кабинетe у  Орловiуса (не помню, описалъ ли я
этотъ кабинетъ).
     И еще я хочу вотъ что сказать о посмертныхъ моихъ настроенiяхъ: хотя въ
душe-то  я не сомнeвался, что мое произведенiе мнe  удалось въ совершенствe,
т.  е. что въ черно-бeломъ лeсу  лежитъ мертвецъ,  въ  совершенствe на  меня
похожiй, --  я,  генiальный  новичекъ, еще  не  вкусившiй  славы,  столь  же
самолюбивый,  сколь взыскательный къ себe, мучительно жаждалъ,  чтобы скорeе
это мое  произведенiе, законченное  и подписанное девятаго  марта въ глухомъ
лeсу, было оцeнено людьми, чтобы обманъ -- а всякое  произведенiе  искусства
обманъ  -- удался;  авторскiя  же, платимыя страховымъ  обществомъ, были  въ
моемъ сознанiи дeломъ второстепеннымъ. О да, я былъ художникъ безкорыстный.
     Что  пройдетъ,  то  будетъ  мило.  Въ одинъ  прекрасный  день  наконецъ
прieхала  ко  мнe  заграницу Лида.  Я зашелъ  къ  ней въ  гостиницу, "тише",
сказалъ  я внушительно,  когда она бросилась  ко мнe въ объятiя, "помни, что
меня зовутъ Феликсомъ, что я  просто твой знакомый". Трауръ  ей  очень шелъ,
какъ впрочемъ и  мнe  шелъ черный артистическiй бантъ  и каштановая бородка.
Она стала  разсказывать, -- да, все произошло такъ, какъ я  предполагалъ, ни
одной  заминки.  Оказывается,  она  искренне  плакала въ  крематорiи,  когда
пасторъ съ профессiональными рыданiями въ голосe  говорилъ обо мнe: "И этотъ
человeкъ, этотъ благородный  человeкъ, который -- --  "  Я повeдалъ ей {170}
мои дальнeйшiе планы и очень скоро сталъ за ней ухаживать.
     Теперь  я  женился  на  ней,  на  вдовушкe,  живемъ  съ  ней  въ тихомъ
живописномъ мeстe,  обзавелись домикомъ,  часами сидимъ въ миртовомъ садикe,
откуда видъ на сафирный заливъ далеко внизу, и очень часто вспоминаемъ моего
бeднаго  брата. Я разсказываю  все новые эпизоды  изъ его жизни. "Что-жъ  --
судьба!" --  говоритъ Лида со вздохомъ, --  "по крайней мeрe онъ въ небесахъ
утeшенъ тeмъ, что мы счастливы".
     Да, Лида счастлива со мной, никого ей не нужно. "Какъ я рада", -- порою
говоритъ она, -- "что мы навсегда избавились  отъ Ардалiона. Я  очень жалeла
его,  много съ нимъ возилась, но какъ человeкъ онъ  былъ  невыносимъ. Гдe-то
онъ сейчасъ? Вeроятно совсeмъ спился, бeдняга. Это тоже судьба!"
     По утрамъ я читаю  и  пишу, --  кое-что можетъ быть  скоро  издамъ подъ
новымъ  своимъ  именемъ;  русскiй  литераторъ,  живущiй  по-близости,  очень
хвалитъ мой слогъ, яркость воображенiя.
     Изрeдка  Лида получаетъ вeсточку отъ  Орловiуса, поздравленiе къ Новому
Году,  напримeръ; онъ  неизмeнно проситъ ее  кланяться супругу, котораго  не
имeетъ  чести знать,  а  самъ  думаетъ  вeроятно:  "Быстро, быстро утeшилась
вдовушка... Бeдный Германъ Карловичъ!"
     Чувствуете тонъ этого эпилога? Онъ составленъ по классическому рецепту.
О  каждомъ  изъ героевъ повeсти кое-что сообщается  напослeдокъ, -- при чемъ
ихъ житье-бытье остается въ правильномъ,  хотя  и суммарномъ соотвeтствiи съ
прежде выведенными характерами  {171} ихъ, -- и допускается нeкоторой юморъ,
намеки на консервативность жизни.
     Лида все такъ же забывчива и неаккуратна...
     А ужъ къ самому концу эпилога приберегается особенно добродушная черта,
относящаяся  иногда  къ  предмету  незначительному,  мелькнувшему въ  романe
только вскользь: на стeнe у нихъ  виситъ  все тотъ же пастельный портретъ, и
Германъ, глядя на него, все такъ же смeется и бранится.
     Финисъ.
     Мечты, мечты... И довольно притомъ прeсныя. Очень мнe это все нужно...
     Вернемся  къ  нашему  разсказу.  Попробуемъ  держать  себя  въ  рукахъ.
Опустимъ нeкоторыя детали путешествiя. Помню, прибывъ двeнадцатаго въ городъ
Иксъ (продолжаю называть его  Иксомъ изъ  понятной застeнчивости),  я прежде
всего пошелъ на поиски нeмецкихъ газетъ; кое-какiя нашелъ, но въ нихъ еще не
было ничего.  Я снялъ комнату въ  гостиницe второго разряда, -- огромную, съ
каменнымъ поломъ и картонными  на  видъ  стeнами,  на которыхъ  словно  была
нарисована  рыжеватая  дверь въ  сосeднiй номеръ и  гуашевое  зеркало.  Было
ужасно  холодно, но открытый очагъ бутафорскаго  камина былъ неприспособленъ
для топки, и когда сгорeли щепки, принесенныя горничной, стало еще холоднeе.
Я  провелъ   тамъ  ночь,  полную  самыхъ  неправдоподобныхъ,  изнурительныхъ
видeнiй, --  и  когда утромъ, весь  колючiй и  липкiй, вышелъ  въ переулокъ,
вдохнулъ  приторные запахи, увидeлъ южную  базарную суету, то почувствовалъ,
что въ  самомъ  городe оставаться  не въ силахъ.  Дрожа  отъ  {172}  озноба,
оглушенный  тeснымъ  уличнымъ гвалтомъ,  я направился въ бюро для туристовъ,
тамъ болтливый  мужчина далъ мнe нeсколько адресовъ: я искалъ мeсто  уютное,
уединенное,  и когда подвечеръ лeнивый автобусъ доставилъ меня по выбранному
адресу, я подумалъ, что такое мeсто нашелъ.
     Особнякомъ  среди пробковыхъ дубовъ  стояла  приличная свиду гостиница,
наполовину  еще закрытая (сезонъ начинался  только лeтомъ). Испанскiй вeтеръ
трепалъ въ саду цыплячiй пухъ мимозъ.  Въ павильонe вродe часовни билъ ключъ
цeлебной  воды, и висeли  паутины  въ углахъ темногранатовыхъ оконъ. Жителей
было немного. Былъ докторъ, душа гостиницы и король табльдота, -- онъ сидeлъ
во главe стола и разглагольствовалъ; былъ горбоносый старикъ въ люстриновомъ
пиджакe,  издававшiй  безсмысленное  хрюканiе,  когда  съ  легкимъ  топотомъ
быстрая горничная обносила насъ форелью, выловленной имъ изъ сосeдней рeчки;
была  вульгарная   молодая   чета,  прieхавшая  въ   это  мертвое  мeсто  съ
Мадагаскара;  была старушка въ  кисейномъ воротничкe, школьная  инспектриса;
былъ  ювелиръ съ  большою  семьей;  была  манерная  дамочка,  которая сперва
оказалась виконтессой, потомъ  контессой, а  теперь, ко времени, когда я это
пишу,  превратилась  старанiями   доктора,  дeлающаго  все,  чтобы  повысить
репутацiю  гостиницы, въ маркизу; былъ еще  унылый комивояжеръ  изъ  Парижа,
представитель  патентованной  ветчины;  былъ,  наконецъ,   хамоватый  жирный
аббатъ,  все  толковавшiй о  красотe какого-то  монастыря по-близости  и при
этомъ, для пущей  выразительности, срывавшiй  съ губъ, сложенныхъ  мясистымъ
сердечкомъ, воздушный  {173}  поцeлуй.  Вотъ  кажется  и  весь  паноптикумъ.
Жукообразный жеранъ  стоялъ у  дверей,  заложивъ  руки за  спину, и  слeдилъ
исподлобья за церемонiаломъ обeда. На дворe бушевалъ сильный вeтеръ.
     Новыя впечатлeнiя подeйствовали на меня благотворно. Кормили неплохо. У
меня былъ свeтлый  номеръ, и я съ  интересомъ смотрeлъ въ  окно на  то, какъ
вeтеръ  грубо приподымаетъ  и  отворачиваетъ исподнюю  листву маслинъ. Вдали
лиловато-бeлымъ конусомъ  выдeлялась на безпощадной синевe гора,  похожая на
Фузiяму.  Выходилъ  я   мало,  --   меня  пугалъ  этотъ  безпрестанный,  все
сокрушающiй,  слeпящiй,  наполняющiй   гуломъ  голову,  мартовскiй   вeтеръ,
убiйственный горный сквознякъ. На второй день я все же поeхалъ въ городъ  за
газетами, и  опять ничего не было,  и такъ какъ  это  невыносимо  раздражало
меня, то я рeшилъ нeсколько дней выждать.
     За табльдотомъ я кажется прослылъ нелюдимомъ, хотя старательно отвeчалъ
на всe вопросы, обращенные ко мнe. Тщетно докторъ приставалъ ко мнe, чтобы я
по вечерамъ приходилъ въ салонъ -- душную комнатку съ разстроеннымъ пiанино,
плюшевой мебелью и проспектами  на кругломъ столe.  У  доктора была козлиная
бородка, слезящiеся  голубые глаза и брюшко. Онъ eлъ дeловито и неаппетитно.
Онъ желтый зракъ яичницы ловко поддeвалъ кускомъ хлeба и цeликомъ съ сочнымъ
присвистомъ  отправлялъ въ ротъ. Косточки отъ жаркого  онъ жирными отъ соуса
пальцами собиралъ  съ  чужихъ тарелокъ,  кое-какъ  заворачивалъ и  клалъ  въ
карманъ  просторнаго пиджака,  и при этомъ разыгрывалъ оригинала: это, молъ,
для  бeдныхъ  собакъ,  животныя  бываютъ  лучше людей, -- утвержденiе, {174}
вызывавшее  за  столомъ (длящiеся до  сихъ  поръ)  страстные споры, особенно
горячился аббатъ.  Узнавъ что я  нeмецъ  и  музыкантъ, докторъ  страшно мною
заинтересовался  и,  судя  по  взглядамъ  отовсюду  обращеннымъ  на  меня, я
заключилъ, что  не столько  обросшее  мое лицо привлекаетъ вниманiе, сколько
нацiональность моя  и профессiя,  при чемъ  и въ томъ  и въ другомъ  докторъ
усматривалъ  нeчто несомнeнно благопрiятное для престижа  отеля. Онъ  ловилъ
меня на лeстницe,  въ длинныхъ  бeлыхъ коридорахъ,  и  заводилъ  безконечный
разговоръ,  обсуждалъ  соцiальные  недостатки   представителя   ветчины  или
религiозную нетерпимость аббата. Все это становилось немного мнe въ тягость,
но по крайней мeрe развлекало меня. Какъ только наступала ночь, и по комнатe
начинали раскачиваться тeни листвы, освeщенной на  дворe одинокимъ фонаремъ,
-- у  меня наполнялась безплоднымъ и ужаснымъ смятенiемъ моя просторная, моя
нежилая душа.  О  нeтъ, мертвецовъ я не  боюсь,  какъ  не боюсь  сломанныхъ,
разбитыхъ  вещей,  чего  ихъ  бояться!  Боялся я,  въ  этомъ  невeрномъ мiрe
отраженiй, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все
разрeшающей   минуты,  до  которой   слeдовало  дожить  непремeнно,   минуты
творческаго торжества, гордости, избавленiя, блаженства.
     На шестой день моего пребыванiя вeтеръ усилился  до того, что гостиница
стала  напоминать судно  среди  бурнаго моря, стекла гудeли,  трещали стeны,
тяжкая листва съ шумомъ пятилась и разбeжавшись осаждала домъ. Я вышелъ было
въ садъ, но сразу согнулся вдвое, чудомъ удержалъ шляпу  и вернулся къ себe.
{175} Задумавшись у  окна среди волнующагося гула,  я не разслышалъ гонга и,
когда сошелъ внизъ къ завтраку и занялъ свое мeсто, уже подавалось жаркое --
мохнатые потроха подъ томатовымъ соусомъ -- любимое блюдо доктора. Сначала я
не вслушивался  въ  общiй  разговоръ,  умeло  имъ  руководимый, но  внезапно
замeтилъ, что всe смотрятъ на меня.
     "А вы что по этому поводу думаете?" -- обратился ко мнe докторъ.
     "По какому поводу?" -- спросилъ я.
     "Мы говорили,  --  сказалъ  докторъ, -- объ  этомъ убiйствe  у васъ  въ
Германiи. Какимъ  нужно  быть  монстромъ, --  продолжалъ  онъ,  предчувствуя
интересный споръ, -- чтобы застраховать свою жизнь, убить другого -- -- ".
     Не знаю,  что со мной  случилось, но вдругъ  я поднялъ  руку и сказалъ:
"Послушайте, остановитесь..." и  той  же рукой, но сжавъ кулакъ,  ударилъ по
столу, такъ  что  подпрыгнуло кольцо  отъ салфетки, и закричалъ, не  узнавая
своего голоса: "Остановитесь, остановитесь! Какъ вы смeете,  какое вы имeете
право?  Оскорбленiе!  Я не допущу! Какъ  вы смeете -- о моей странe, о моемъ
народe...  Замолчать!  Замолчать! --  кричалъ я  все  громче. -- Вы... Смeть
говорить мнe, мнe, въ лицо, что въ Германiи... Замолчать!.."
     Впрочемъ  всe молчали уже давно -- съ  тeхъ поръ,  какъ отъ удара моего
кулака  покатилось кольцо.  Оно  докатилось  до  конца  стола,  и  тамъ  его
осторожно  прихлопнулъ  младшiй  сынъ  ювелира.  Тишина  была  исключительно
хорошаго качества. Даже вeтеръ пересталъ, кажется, гудeть. Докторъ, держа въ
рукахъ  {176}  вилку  и  ножъ,  замеръ;  на лбу у него  замерла муха. У меня
заскочило что-то въ горлe, я бросилъ  на столъ салфетку и вышелъ,  чувствуя,
какъ всe лица автоматически поворачиваются по мeрe моего прохожденiя.
     Въ  холлe я  на  ходу  сгребъ  со стола  открытую газету,  поднялся  по
лeстницe  и, очутившись у себя въ  номерe, сeлъ  на кровать. Я весь дрожалъ,
подступали  рыданiя,  меня  сотрясала ярость,  рука была загажена томатовымъ
соусомъ.   Принимаясь   за  газету,  я  еще  успeлъ  подумать:  навeрное  --
совпаденiе, ничего не случилось,  не станутъ  французы этимъ интересоваться,
-- но тутъ мелькнуло у меня въ глазахъ мое имя, прежнее мое имя...
     Не помню въ точности, что я вычиталъ какъ разъ изъ той газеты -- газетъ
я съ тeхъ поръ прочелъ  немало, и онe у меня  нeсколько спутались, -- гдe-то
сейчасъ валяются здeсь, но мнe некогда разбирать.  Помню, однако,  что сразу
понялъ  двe вещи: знаютъ, кто убилъ,  и  не знаютъ,  кто  жертва.  Сообщенiе
исходило  не   отъ  собственнаго  корреспондента,  а  было  просто  короткой
перепечаткой  изъ  берлинскихъ газетъ, и  очень  это  подавалось  небрежно и
нагло, между политическимъ столкновенiемъ и  попугайной болeзнью.  Тонъ былъ
неслыханный,  --  онъ  настолько   былъ  непрiемлемъ  и  непозволителенъ  по
отношенiю ко мнe, что я даже подумалъ, не идетъ ли рeчь объ однофамильцe, --
такимъ  тономъ пишутъ о какомъ-нибудь  полуидiотe,  вырeзавшемъ цeлую семью.
Теперь  я впрочемъ догадываюсь, что это была  уловка международной  полицiи,
попытка меня напугать, сбить  съ толку, но  въ ту  минуту я былъ внe себя, и
какимъ-то  пятнистымъ  взглядомъ попадалъ то въ  одно мeсто  столбца,  то въ
{177} другое,  -- когда вдругъ раздался сильный стукъ.  Бросилъ  газету подъ
кровать  и  сказалъ:  "Войдите!"  Вошелъ  докторъ.  Онъ  что-то  дожевывалъ.
"Послушайте, --  сказалъ  онъ,  едва переступивъ  порогъ, --  тутъ  какая-то
ошибка, вы меня невeрно поняли. Я бы очень хотeлъ -- -- "
     "Вонъ,  --  заоралъ я, -- моментально вонъ".  Онъ  измeнился  въ лицe и
вышелъ,  не  затворивъ двери.  Я вскочилъ  и съ  невeроятнымъ  грохотомъ  ее
захлопнулъ. Вытащилъ изъ-подъ кровати газету, -- но уже не могъ найти въ ней
то,  что читалъ только-что.  Я  ее  просмотрeлъ  всю:  ничего!  Неужели  мнe
приснилось? Я сызнова началъ ее просматривать, -- это было  какъ въ кошмарe,
--  теряется, и нельзя  найти,  и  нeтъ  тeхъ  природныхъ законовъ,  которые
вносятъ нeкоторую  логику  въ  поиски, --  а все  безобразно  и безсмысленно
произвольно.  Нeтъ, ничего въ газетe  не было. Ни  слова. Должно-быть я былъ
страшно  возбужденъ  и  безтолковъ,  ибо  только  черезъ  нeсколько  секундъ
замeтилъ,  что газета старая, нeмецкая, а  не  парижская, которую только-что
держалъ. Заглянувъ опять подъ кровать, я  вытащилъ нужную и перечелъ плоское
и даже пашквильное извeстiе. Мнe вдругъ стало ясно,  что именно больше всего
поражало,  оскорбительно поражало, меня: ни звука о сходствe, -- сходство не
только  не оцeнивалось (ну, сказали бы, по крайней мeрe: да, -- превосходное
сходство, но все-таки по тeмъ-то и тeмъ-то примeтамъ это  не онъ), но вообще
не упоминалось вовсе, -- выходило  такъ, что это человeкъ совершенно другого
вида, чeмъ я, а между тeмъ, не могъ же онъ вeдь за одну ночь разложиться, --
напротивъ, его физiономiя  должна  была  стать {178} еще мраморнeе, сходство
еще рeзче, -- но если бы  даже срокъ  былъ большiй, и смерть позабавилась бы
имъ, все равно  стадiи  его  распада совпадали бы  съ  моими,  --  опрометью
выражаюсь, чортъ, мнe сейчасъ не до изящества. Въ этомъ игнорированiи самаго
цeннаго и  важнаго для меня было нeчто умышленное и  чрезвычайно подлое,  --
получалось такъ, что съ первой минуты всe будто бы отлично знали, что это не
я,  что  никому въ голову не  могло  придти,  что это мой трупъ, и въ  самой
ноншалантности  изложенiя  было какъ бы  подчеркиванiе  моей оплошности,  --
оплошности, которую я конечно ни  въ коемъ случаe  не  могъ  допустить, -- а
между тeмъ, прикрывъ ротъ и отвернувъ рыло, молча,  но содрагаясь  и лопаясь
отъ наслажденiя, злорадствовали,  мстительно измывались,  мстительно, подло,
непереносимо -- --
     Тутъ  опять  постучались,  я  задохнувшись  вскочилъ,  вошли докторъ  и
жеранъ. "Вотъ, -- съ глубокой  обидой сказалъ докторъ, обращаясь къ жерану и
указывая на меня, -- вотъ -- этотъ господинъ не только на меня зря обидeлся,
но теперь  оскорбляетъ меня, не желаетъ  слушать и весьма грубъ. Пожалуйста,
поговорите съ нимъ, я не привыкъ къ такимъ манерамъ".
     "Надо  объясниться, -- сказалъ жеранъ, глядя на  меня исподлобья. --  Я
увeренъ, что вы сами -- -- "
     "Уходите! -- закричалъ  я, топая. -- То, что вы дeлаете со  мной... Это
не поддается... Вы не смeете унижать и мстить...  Я требую, вы  понимаете  я
требую -- -- "
     Докторъ  и  жеранъ,  вскидывая  ладони и какъ  заводные  переступая  на
прямыхъ ногахъ, затараторили, тeсня меня, --  я не  выдержалъ, мое бeшенство
прошло,  {179} но зато я почувствовалъ напоръ слезъ  и  вдругъ, -- желающимъ
предоставляю побeду, -- палъ на постель и разрыдался.
     "Это все  нервы,  все нервы",  -- сказалъ докторъ,  какъ по  волшебству
смягчаясь.
     Жеранъ  улыбнулся и  вышелъ,  нeжно прикрывъ за  собой  дверь.  Докторъ
налилъ мнe воды, предлагалъ брому, гладилъ  меня по плечу,  -- а я рыдалъ и,
сознавая  отлично, даже  холодно и съ  усмeшкой сознавая,  постыдность моего
положенiя,  но вмeстe съ тeмъ чувствуя  въ  немъ  всю прелесть надрывчика  и
какую-то   смутную  выгоду,  продолжалъ  трястись,  вытирая  щеки  большимъ,
грязнымъ, пахнувшимъ говядиной, платкомъ  доктора, который, поглаживая меня,
бормоталъ:
     "Какое недоразумeнiе! Я, который всегда говорю, что довольно войны... У
васъ  есть  свои недостатки,  и у насъ есть свои. Политику  нужно забыть. Вы
вообще  просто не поняли, о  чемъ  шла рeчь. Я просто спрашивалъ ваше мнeнiе
объ одномъ убiйствe".
     "О какомъ убiйствe?" -- спросилъ я всхлипывая.
     "Ахъ, грязное дeло, -- переодeлъ и убилъ, -- но успокойтесь, другъ мой,
--  не въ одной  Германiи убiйцы, у насъ есть  свои Ландрю, слава Богу, такъ
что вы  не единственный.  Успокойтесь, все это нервы, здeшняя  вода  отлично
дeйствуетъ на нервы, вeрнeе на желудокъ, что сводится къ тому же".
     Онъ поговорилъ еще немного и всталъ. Я отдалъ ему платокъ.
     "Знаете что? --  сказалъ онъ, уже стоя въ дверяхъ. --  А вeдь маленькая
графиня къ вамъ  неравнодушна. Вы бы сыграли сегодня вечеромъ что-нибудь  на
роялe {180} (онъ  произвелъ пальцами трель),  увeряю васъ, вы  бы имeли ее у
себя въ постели".
     Онъ былъ уже въ коридорe, но вдругъ передумалъ к вернулся.
     "Въ молодые безумные  годы, --  сказалъ онъ, --  мы, студенты,  однажды
кутили, особенно наздрызгался  самый безбожный изъ насъ, и когда онъ совсeмъ
былъ  готовъ, мы нарядили его въ рясу,  выбрили круглую плeшь, и вотъ поздно
ночью стучимся въ  женскiй  монастырь, отпираетъ монахиня,  и одинъ изъ насъ
говоритъ: "Ахъ,  сестра моя, поглядите  въ какое  грустное состоянiе привелъ
себя  этотъ бeдный  аббатъ,  возьмите его, пускай  онъ у  васъ выспится".  И
представьте  себe, -- онe  его взяли.  Какъ мы  смeялись! --  Докторъ слегка
присeлъ и хлопнулъ себя  по ляжкамъ. Мнe вдругъ показалось -- а не  говоритъ
ли онъ объ этомъ (переодeли... сошелъ за другого...) съ извeстнымъ умысломъ,
не подосланъ  ли онъ, и меня опять обуяла злоба,  но посмотрeвъ на его глупо
сiявшiя  морщины,  я  сдержался,   сдeлалъ  видъ,  что  смeюсь,  онъ,  очень
довольный, помахалъ мнe ручкой, и наконецъ, наконецъ оставилъ меня въ покоe
     Несмотря на  каррикатурное  сходство съ  Раскольниковымъ -- -- Нeтъ, не
то. Отставить. Что было дальше? Да:  я рeшилъ, что въ первую голову слeдуетъ
добыть какъ можно больше  газетъ. Я побeжалъ внизъ. На лeстницe мнe  попался
толстый аббатъ,  который посмотрeлъ на  меня съ сочувствiемъ, -- я понялъ по
его  маслянистой  улыбкe,  что докторъ  успeлъ  всeмъ  разсказать  о  нашемъ
примиренiи. На дворe меня сразу оглушилъ вeтеръ, но я не сдался, нетерпeливо
прилипъ къ воротамъ, и вотъ п