из всех сил ее растирать и тормошить. Однако это  нимало  не  помогло;  тут,
вспомнив о спирте, за коим она  была  послана,  будучи  наслышана,  что  это
могучее средство, способное оживить умершего, она раздвинула  Джулиане  зубы
ключом, схватила флакон, не подозревая,  что  там  яд,  влила  ей  в  глотку
изрядную порцию и стала похлопывать ее по спине, дабы жидкость  поскорей  на
нее воздействовала. На мгновение яд ее оживил, но тут же  она  была  сражена
насмерть, получив возмездие. Она открыла глаза, подняла кверху  руки  и,  не
произнеся ни слова, умерла.
     У девушки от страха душа ушла в пятки, и она ожидала самого худшего.  Я
слыхал,  что  папа  сжалился  над  нею  и,  ввиду  того  что  она  совершила
преступление не предумышленно, но по неведению, велел  подвергнуть  ее  лишь
такому наказанию: заставить  ее  выпить  все,  что  осталось  в  флаконе,  и
отпустить на все четыре стороны.
     Тем временем мы продолжали свой путь, даже не подозревая о том, что наш
побег имел столь ужасные последствия; но когда кто-нибудь  шел  позади  нас,
нам казалось, что он вот-вот нас схватит. Пуганая  ворона,  как  говорят,  и
куста боится, и когда ветерок шелестел в придорожных кустах, я уже  хватался
за рапиру.
     Веселый ветер быстро домчал нас до Болоньи; мы там поселились на глухой
улочке, вдали от городского шума,  и  долгое  время  скрывались  от  людских
взоров. Но когда мы удостоверились, что достигли тихой  пристани,  что  буря
улеглась и нас не разыскивают, мы стали смело ходить по улицам.
     Однажды  мы  услыхали,  что  состоится  казнь  убийцы,   преступлениями
превзошедшего Каина,  и  присоединились  к  толпе  любопытных,  не  опасаясь
осквернить свой взор  картиной  казни.  -  И  что  же!  Оказалось,  что  сей
преступник  не  кто  иной,  как  Катуольфо,  истасканный,  крохотного  роста
сапожник с морщинистым лицом, родной брат итальянца Бартоло, сообщника Ездры
из Гранады, совершившего насилие над Гераклидой, того  самого  Бартоло,  что
похитил мою возлюбленную.
     Признаюсь, что  меня  не  так  уж  интересовало,  сколько  он  совершил
преступлений, но мне хотелось кое о чем услыхать из его уст перед  тем,  как
он будет подвергнут колесованию.
     Не сомневаюсь, что у вас брызнут слезы из глаз, ибо до сих пор я еще не
повествовал вам о столь трагических происшествиях. Дивны и непостижимы  суды
божьи,  и  здесь  они  будут  явлены  во  всей  своей  славе.  Целомудренная
Гераклида, твоя кровь сберегается  в  небесной  сокровищнице,  она  принесла
плоды, ни одна ее капля не пропала даром. Если пролить воду, она вся целиком
уходит в землю, но пролитая кровь воспаряет к небесам. Она громко  вопиет  к
богу и не умолкает, доколе не совершит отмщения. И не только кровь  безвинно
убиенного человека,  но  и  душа  его,  поднявшись  к  престолу  всевышнего,
неустанно взывает к нему, моля о возмездии.
     О люди с чистой душой, коим ежечасно  грозит  насилие!  Не  впадайте  в
отчаяние  и  не  досаждайте  всевышнему  своими  мольбами,   -   внимательно
вглядитесь в картину, какая сейчас  развернется  перед  вами,  и  вера  ваша
окрепнет. Все причиненные вам несправедливости, беды и оскорбления  откройте
взору нелицеприятного всемогущего Судии, и  поверьте,  когда  терпение  ваше
истощится, он окажет вам сугубую милость.
     Но все это лишь пояснения к тексту.
     Вот как начал Катуольфо свою дерзостную речь:
     - Вы, господа и простой народ, что пришли, точно на праздник,  глазеть,
как будут терзать на колесе мою злосчастную плоть, не думайте,  будто  перед
вами какой-то жалкий негодяй,  который  станет  каяться,  скулить  плаксивым
голосом, читать молитвы и все-таки угодит на колесо,  где  его  разорвут  на
клочки. Я ростом мал, но духом велик. В моем теле живет  душа  Юлия  Цезаря,
перевоплотившегося в меня. Имя мое - Катуольфо, и по  своему  занятию  я  не
более не менее, как сапожник из Вероны. Сапожник - человек, но ведь и король
не более, чем человек.
     Сейчас меня привели сюда, дабы переломать мне  кости  (что  ж,  все  мы
смертны!) за то, что я умертвил короля убийц  Ездру  из  Гранады.  Года  два
назад в Риме он убил на улице моего старшего и единственного брата по  имени
Бартоло, поссорившись с ним из-за куртизанки. Когда мне сообщили об этом,  я
сидел в своей мастерской под навесом,  заколачивая  гвозди  в  подметку.  От
гнева у меня прямо-таки дыбом встали волосы. Я продал сапожную мазь,  щетки,
бочонок с ваксой и шило, купил рапиру и пистолет и пустился  в  путь.  Целых
двадцать месяцев преследовал я его, таскаясь вслед за ним из Рима в Неаполь,
из Неаполя в Гаэту (что по ту сторону реки), из Гаэты в Сиену, из  Сиены  во
Флоренцию, из Флоренции в Парму, из Пармы в Павию, из Павии в Сион, из Сиона
в Женеву, из Женевы обратно  в  Рим.  По  дороге  туда  мне  посчастливилось
встретиться с ним здесь, в Болонье, и я расскажу вам, как было дело.
     Проходя по улице, я увидел, что невдалеке  отчаянно  дерутся  несколько
человек; так и мелькали шпаги. Подойдя поближе, я спросил, кто это такие,  и
мне ответили, что это знаменитый бандетто Ездра  из  Гранады.  О!  При  этих
словах у меня екнуло сердце и стало бешено прыгать в груди, руки зачесались,
судорожно сжались пальцы, ноги так и  заплясали,  и  я  не  помнил  себя  от
радости. Между тем драка закончилась. Я подумал, что лучше  мне  не  бросать
ему вызов на улице (разве я справлюсь с этаким быком?), но предостеречь  его
и застигнуть врасплох.
     Я крался за ним по пятам до его жилья,  всю  ночь  пролежал  у  порога,
через который он переступил, опасаясь, как бы  он  не  ускользнул  от  меня.
Поутру я позвонил и, когда мне отворили, сказал, что мне нужно поговорить  с
Ездрой. Меня проводили до его комнаты. Я постучал  в  дверь.  Он  вскочил  в
одной рубашке и впустил меня, а потом велел мне запереть дверь.
     "Чего ты притащился?" - спросил он и скользнул под одеяло.
     "А вот чего я притащился, - отвечал я. - Тебя зовут Ездра  из  Гранады,
не так ли? Два года назад в Риме, на улице, ты вероломно  убил  моего  брата
Бартоло, и я явился отомстить за него! Разыскивая тебя, с тех пор я прошагал
три тысячи миль. Почти все время я просил милостыню на пути,  ибо  не  хотел
возвращаться домой за деньгами,  боясь  потерять  время.  Теперь  ты  лежишь
раздетый, и ты в моей власти. Ты должен умереть, хотя моя мать и бабушка  на
смертном одре заступились за тебя. Я поклялся сатане, что не пройдет и часа,
как передам ему в лапы твою душу, - и ни за что не изменю  своей  клятве.  Я
пущу пулю тебе в сердце. Не моргни, не пикни, не шелохнись,  а  не  то  тебе
будет еще хуже".
     "Не знаю, как тебя звать, - сказал Ездра, - но раз уж я  попал  тебе  в
лапы, я дам  тебе,  сколько  ты  потребуешь,  золота,  только  пощади  меня.
Подвергни меня каким угодно пыткам, - я готов все  вытерпеть,  -  только  не
убивай меня! Отруби мне руки и  ноги  и  забрось  меня,  жалкого  калеку,  в
какой-нибудь омерзительный лазарет, чтобы  мне  прожить  еще  год,  принести
покаяние и отмолить грехи. Меня преследует день и ночь образ  твоего  брата,
угрызения совести, как ядовитый червь, точат мне душу, и эти муки служат для
меня достаточной карой. Если ты пошлешь меня в ад, он не будет ужасней  того
ада, что в моем сердце.
     Какая это будет месть, ежели ты сразу покончишь со мной, убийство будет
скоро забыто. Дай мне умереть медленной смертью, и это надолго  останется  в
памяти людской. Медленная смерть окажется на  пользу  моей  душе,  но  будет
сопровождаться самыми ужасными телесными страданиями. Для  спасения  души  я
молю о телесных муках! Не уподобляйся дьяволу. Зачем тебе мучить мою душу  и
обрекать  меня  на  вечную  погибель?  Твоя  шпага,  занесенная  надо  мной,
заслонила небо от моих глаз. Я не  смею  поднять  взор,  каждый  миг  ожидая
смертельного удара. Я не могу одновременно молиться богу  и  молить  тебя  о
пощаде. Увы мне! Я уже читаю свой смертный приговор в твоих сдвинутых грозно
бровях! Ты хочешь меня убить, но я молю тебя, подари мне жизнь!  Нет  ничего
губительней ужаса, который внезапно нападает  на  человека,  он  выводит  из
строя  все  его  чувства.  Яд,  преподнесенный  в  сахарных  пилюлях,   лишь
наполовину яд; страх смерти ужаснее смертельного удара.  Когда  я  смотрю  в
глаза смерти, вера  моя  умирает:  ежели  человек  чего-либо  страшится,  он
целиком этим поглощен. Надежда никогда не родится из страха.  Разве  я  могу
надеяться, что небесный отец избавит меня от вечного огня,  ежели  он  обрек
меня огню твоей ярости?
     Гераклида, мне вспомнились твои слезы, капавшие на  пыльной  пол,  твои
слезы, не  смягчившие  моего  свирепого  сердца.  Отмщая  за  тебя,  господь
окаменил сердце этого человека, и он не хочет мне внимать. Но все  же  я  не
убил тебя, хотя своей рукой, как мясник, перерезал горло сотням людей.
     Знайте же, благородный синьор, как ужасно отягощать свою совесть  таким
преступлением, как убийство, - тень убитого вами  человека  будет  тревожить
вашу дрему, ваши сны, отравлять  вам  одинокие  прогулки,  вселяя  в  сердце
тревогу;  вы  будете  пугаться  днем  своей  собственной  тени.   При   виде
обнаженного оружия вы будете думать, что оно должно вас пронзить.
     Душа смертоубийцы - это дом, разделившийся сам в себе; совесть, грозный
обвинитель, обличает его, призывая в свидетели против него оба глаза, а ведь
показания двух свидетелей неоспоримы. Если хочешь, вырви у меня глаза и лиши
мою преступную душу двух главных свидетелей. Отруби кинжалом мой богохульный
язык, - я с радостью откажусь от языка и от глаз, лишь бы получить время для
размышлений о вечной жизни.
     Прошу тебя, отсрочь свою кару, я еще не примирился с людьми,  не  далее
как вчера я затеял драку и в ярости грозился отомстить своим врагам. Если бы
я дерзнул попросить  у  них  прощения,  то  я  мог  бы  надеяться,  что  мне
отпустится половина моих грехов. Сотни чертей день и ночь преследуют меня за
мои ужасные преступления. Если я умру, они не захотят идти вместе со мною  в
ад, -  ведь  некогда  они  просили  Христа  не  посылать  их  до  времени  в
преисподнюю, - и вот они вселятся в тебя и станут беспощадно тебя терзать за
то, что ты их изгнал из их обиталища. Я презираю раны. Жизнь  не  имеет  для
меня цены, но мне внушает ужас мысль об участи, ожидающей  меня  за  гробом:
вечные муки, неумолкаемые вопли и скрежет зубовный! Не от смерти я молю тебя
избавить меня, но от страха вечных мучений! Я сгоряча  пронзил  шпагой  тело
твоего брата, его душе я не хотел причинить вреда; но ты  погубишь  сразу  и
тело мое, и душу, ежели сейчас осуществишь свою месть. Заклинаю тебя, пощади
меня, пощади! Ради спасения твоей души, молю тебя, не обрекай  мою  душу  на
вечную гибель: ежели ты меня погубишь, тем самым ты погубишь и самого себя!
     Выслушав его долгую речь, полную мольбы, я гневно промолвил:
     "Будь я даже уверен, что бог не смилуется надо мной, если я не смилуюсь
над тобой, все равно я не помиловал бы тебя. Во всех тяжких случаях жизни ад
помогает мстителю, и я  ожидаю,  что  ад  куда  скорее,  чем  небо,  поможет
совершить отмщение. Нет небесной жизни, но есть  отмщение.  Уверяю  тебя,  я
обрек бы себя таким трудам и мукам, чтобы попасть  на  небо,  каким  я  себя
обрек, пустившись в погоню за тобой, дабы тебе отомстить. Что мне отмщение с
небес! Оно никогда не удовлетворит меня,  как  не  удовлетворит  и  небесное
блаженство.
     Взгляни на мои ноги, они в кровавых язвах, ибо я гонялся  за  тобой  из
одного города в другой. Я сорвал себе голос,  неустанно  тебя  проклиная.  Я
обеззубел, ибо всякий раз при звуке твоего  имени  так  неистово  скрипел  и
скрежетал зубами, что стер их  в  порошок.  Мой  язык  от  бесплодных  угроз
распух, и ему тесно у меня во рту. Мои глаза выкатились из  орбит,  ибо  всю
ночь я их отчаянно таращил и грозно вращал,  стараясь  изобразить,  какое  у
меня будет лицо, когда я заговорил с тобой. Мои силы подорваны, ибо я  то  и
дело рубил и колол каменные стены, воображая, что убиваю тебя. Прекрати свои
мольбы! Никакое чудо не избавит тебя от кары, злодей! Итак, я  проколю  тебе
шпагой утробу!
     "Стой! Стой! - воскликнул Ездра. - Дай мне сказать одно слово!  Отсрочь
ненадолго свой карающий удар и поручи мне совершить  какое-либо  чудовищное,
неслыханное злодеяние, кое потрясет весь христианский  мир  и  оглушит  всех
людей на свете. Повели  мне  перерезать  глотку  всей  моей  родне,  поджечь
глубокой ночью города, чтобы сгорели в постелях миллионы  мужчин,  женщин  и
детей. Если тебе ненавистен папа, император или турецкий султан,  ни  одному
из них не сносить головы! Ради тебя я готов проклинать бога  и  отречься  от
веры, готов отвергнуть благодать крещения  и  все  другие  таинства.  Только
оставь меня в живых, - пусть я буду прозябать в каземате среди жаб,  змей  и
гадюк или сидеть по горло в навозе. Я готов вытерпеть  все  муки  на  свете,
лишь бы получить отсрочку и передышку, дабы очистить свою душу. О, послушай,
послушай меня! Ты не можешь не сжалиться надо мной!"
     Его отчаянные мольбы заставили меня остановиться. Не то чтобы я отменил
свое грозное  решение,  нет,  я  лишь  собирался  с  мыслями  и  силами  для
осуществления своей мести. Я ломал  себе  голову,  придумывая,  как  бы  мне
вдвойне покарать его за все  его  гнусности.  Я  старался  какой-либо  новый
неимоверный сатанинский подвох, который погубил бы не только его тело, но  и
душу.
     И вот какие у меня были основания. Он обещал ради меня проклясть бога и
отречься от веры и совершать злодеяния, достойные Юлиана Отступника. Если бы
он и впрямь все это исполнил, то, пожалуй, я был бы удовлетворен, ярость моя
утихла бы, и я мог бы отпустить его. Нет! Прежде всего - и это главное -  он
должен отречься от  бога,  отвергнуть  его  законы  и  окончательно,  навеки
отказаться от всяких надежд на спасение.  Затем  он  должен  поклясться  сам
себе, как советовала сделать Иову его жена, и решительно завещать свою  душу
дьяволу, без всяких оговорок и проволочек. Наконец,  исполнив  все  это,  он
должен воззвать к богу, умоляя  его  ни  в  коем  случае  не  оказывать  ему
милосердия и не прощать его.
     Не успел  я  изложить  ему  свои  требования,  как  он  начал  изрыгать
кощунства и отрекаться от бога. Удивляюсь, как это не разверзлась земля и не
поглотила нас обоих, - в столь ужасных  словах  он  обрушивал  проклятия  на
христианскую веру. Как только не сразил  его  гром  небесный  за  чудовищные
оскорбления, коими он осыпал  всевышнего!  Казалось,  внимая  им,  святые  и
мученики должны были встать из гробов и  сам  Христос  должен  был  сойти  с
престола, где он восседает одесную отца.
     От его чудовищных проклятий у меня тряслись все поджилки, волосы встали
дыбом и сердце словно расплавилось в адском огне. Он с таким пылом и рвением
предавался богохульству, словно сатана уже взял верх над нашим товарищем. Он
смело пронзил на левой руке вену, которая ведет  прямо  к  сердцу,  и  когда
оттуда хлынула  кровь,  обмакнул  в  нее  перо  и  написал  на  листке,  что
бесповоротно завещает свою душу дьяволу. Да, он  с  большим  усердием  молил
бога ни в коем случае его не прощать, нежели христиане молят  творца  спасти
их душу.
     Когда он закончил эти чудовищные церемонии, я приказал  ему  как  можно
шире разинуть рот. Он так  и  сделал  (чего  только  не  сделает  от  страха
негодяй!) Тут я без дальнейших разговоров выпустил ему в горло полный  заряд
из пистолета. Больше он не вымолвил ни слова. Я сразил его наповал, чтобы он
уже не мог ни говорить, ни раскаяться. Труп его сразу  же  почернел  и  стал
такого же цвета, как жаба: дьявол отметил его своим клеймом.
     Вот по какому случаю очутился я здесь. Всякий истинный итальянец должен
воздать мне честь за  мое  деяние.  Отмщение  увенчивает  славой  воителя  и
является высочайшим подвигом доблести. Отмщение - это самая сущность  закона
и  справедливости.  Чем  яростней  мы  осуществляем  отмщение,   тем   ближе
становимся к престолу всемогущего.  Он  совершает  отмщение  своим  карающим
жезлом. И сей жезл он порой вручает человеку, предоставляя ему покарать  его
врага. Все истинные итальянцы должны мне  подражать!  Непрестанно  мстите  и
учитесь мужественно умирать! Палач! Делай свое дело! Я готов  вытерпеть  все
пытки!
     Тут весь народ в неописуемом негодовании завопил в один голос:
     - Смерть ему! Смерть ему! Палач! Терзай его! Раздирай его!..  Ежели  ты
его пощадишь, мы растерзаем тебя на клочки!
     Палач не нуждался в поощрениях, ибо он был прирожденным членовредителем
и стал опытным мастером заплечных дел.  Одним  ударом  деревянного  ножа  он
пронзал человеку сердце и вылавливал его из  груди  так  же  легко,  как  мы
вылавливаем сливу из миски с овсяной кашей. Он переламывал человеку шею  так
же быстро, как повар разбивает яйцо. Скорей,  чем  скрипач  поворачивает  на
грифе колок, он сворачивал человеку челюсть.  Он  лихо  взялся  за  дело,  и
затрещали кости Катуольфо, как барабанная дробь. Он не сразу  их  ломал,  но
как шорник заколачивает гвозди в седло, он быстрыми ударами молотка вправлял
на место вывихнутые члены. Каждый сустав он специальным топориком наполовину
разламывал и заливал зияющие раны расплавленным свинцом, останавливая кровь.
Он вырвал Катуольфо язык, дабы он не кощунствовал под пыткой.  Он  засовывал
ему  в  уши  ядовитых  червей,  чтобы  вызвать  у  него  мучительный   бред,
разрезанными на куски гусеницами он натирал ему рот и десны. Каждый член  он
медленно рассекал на  куски.  Катуольфо  на  колесе  испытывал  неописуемые,
адские муки. Он был еще жив и видел, как клочки мяса разлетаются по ветру.
     Полна непостижимых тайн книга  судеб  человеческих!  Одно  преступление
порождает другое. От первых дней творенья до сего времени пролитая на  землю
кровь всегда зачинала новые преступления.
     Ужасающая трагедия, разыгранная Катуольфо и  Ездрой,  подействовала  на
меня угнетающе и не на шутку устрашила. Все сие вызвало во мне перелом, и  я
решил вступить на честный путь: еще до отъезда из Болонья я женился на своей
возлюбленной и стал щедро раздавать милостыню. Я  поспешил  покинуть  Содом,
называемый Италией, и через каких-нибудь сорок дней уже прибыл во Францию, в
лагерь английского  короля,  расположенный  между  Ардом  и  Гинэ,  где  его
величество с величайшей пышностью принимал императора и французского короля,
оказывал им гостеприимство и пировал с ними много дней.
     Я начал свой рассказ, описывая пребывание короля в Турне и в Теруане, и
решил его теперь закончить, описав пребывание того же  короля  в  Арде  и  в
Гинэ. И вот какими словами я завершу свою повесть:  ежели  хоть  кому-нибудь
понравилось мое сочинение, сие вдохновит меня на дальнейшие труды в  том  же
духе. А ежели нет, то я поклянусь  на  томе  английских  хроник,  что  более
никогда в жизни не буду писать хронику иноземных деяний. Прощайте  и  будьте
счастливы!