авно влекли меня туда. Никто не отговаривал
меня от этого, и все зависело от моей воли.  Итак,  я  предстал  перед  моей
госпожой, когда она с другими высокородными дамами прогуливалась  в  райских
садах Гемптонского  дворца,  и  стал  смиренно  умолять  ее  о  милости:  не
соизволит ли она отпустить меня, своего слугу, разрешив мне  постранствовать
год или два по Италии. Она весьма благоразумно отвечала мне, что  ежели  моя
любовь и впрямь столь пламенна, как  я  не  раз  ее  заверял,  то  я  хорошо
поступлю, наложив  на  нее  пластырь  разлуки,  ибо  разлука,  как  говорят,
вызывает забвение.
     - При всем том, - прибавила она, - поскольку вам  так  хочется  увидеть
Италию, мою родину, я тем более одобряю ваше желание.  Итак,  pete  Italiam,
отправляйтесь в Италию вместе с Энеем, но будьте вернее Энея. Я надеюсь, что
мягкий, благодатный для процветания благородных искусств климат не  вызывает
перемен в столь благородной душе. Италия более не будет моей  страной,  если
она войдет в союз с вами и усилит вашу любовь ко мне. Одно поручение  я  даю
вам, и  пусть  это  будет  скорее  просьбой,  нежели  поручением.  Когда  вы
прибудете во Флоренцию (прекрасный город, и я горжусь,  что  там  родилась),
выступите в  защиту  моей  красоты  и  бросьте  вызов  всем,  кто  будет  ее
оспаривать.
     Вы столь превосходно владеете оружием, что я не потерплю урона, доверив
всю славу моей красоты вашей искусной  руке.  Хотелось  бы  мне,  чтобы  все
знали, где я родилась, хотелось  бы  мне,  чтобы  вы  узнали,  сколь  славно
главное  ристалище  Флоренции.  Счастливого   пути,   не   забывайте   меня!
Продолжительная отлучка увековечит мой образ в  вашем  сердце,  вы  обретете
исполнение своих желаний, когда завершится ваше путешествие.
     Тут слезы брызнули у меня  из  глаз  и  прервали  течение  моей  хорошо
обдуманной речи, подобно тому как ливень усмиряет порывы ветра. Рвущимися из
сердца вздохами я выразил согласие на ее прощальную просьбу и поклялся,  что
буду ей принадлежать,  доколе  жизнь  будет  принадлежать  мне.  Hinc  illae
lacrimae {Отсюда эти слезы (лат.).}, вот чем вызваны мои странствия.
     Сия неожиданная любовная история немало меня порадовала, тем более  что
ее поведали мне уста, кои до сих пор изрекали  лишь  суровые  наставления  в
скромности и благонравии. Клянусь  вам,  что  мне  его  общество  стало  тем
драгоценней,  что  он  отказался  от   возвышенных   похвал   целомудрию   и
воздержанию. Молю бога, чтобы он так же меня возлюбил, как я люблю  простых,
бесхитростных людей. Земля есть земля, плоть есть плоть, земное  тяготеет  к
земному и плоть к плоти. Бренная земля, бренная плоть,  кто  воспрепятствует
вам повиноваться законам естества?
     Но оставим эти бесплодные доводы, приводимые pro и contra {За и  против
(лат.).}. Мы направились к Венеции и по пути заехали в  Роттердам,  который,
впрочем, отнюдь не лежал на нашем пути. Там мы повстречались  с  престарелым
просвещенным   мужем,   главным   украшением   города,   с   плодовитым    и
высокодаровитым ученым Эразмом, а также с остроумцем  сэром  Томасом  Мором,
нашим соотечественником, каковой прибыл в Роттердам несколько ранее  нас  со
специальной  целью  посетить  упомянутого  почтенного  отца  Эразма.   Какие
разговоры, какие  беседы  велись  у  нас  тогда,  я  считаю  излишним  здесь
пересказывать, могу лишь заверить вас в одном: во  всех  своих  речах  Эразм
гневно поносил неразумие государей,  оказывающих  предпочтение  паразитам  и
глупцам, и  решил,  сделав  вид,  что  плывет  по  течению,  безотлагательно
написать книгу  в  похвалу  глупости.  Блещущий  остроумием  сэр  Томас  Мор
подвизался  в  противоположной  области;  видя,  что  в  большинстве   стран
господствуют дурные  нравы  и  правители  являются,  по  существу,  крупными
паразитами, одержимыми страстью к насилиям  и  убийствам  и  опирающимся  на
свору  шпионов  и  кровавых  самоуправцев;  замечая,  что  в  самых  главных
процветающих странах не  существует  справедливого  распределения  жизненных
благ между всеми людьми,  но  богачи  вошли  в  заговор  против  бедняков  и
незаконно присвоили себе все привилегии, якобы во имя блага  государства,  -
он принял решение  начертать  картину  идеального  государства,  или  образа
правления, назвав его сочинение "Утопией".
     Итак, мы покинули этих мужей, занятых  своим  обличительным  трудом,  и
направились прямо в Виттенберг.
     Едва  мы  въехали  в   Виттенберг,   как   стали   свидетелями   весьма
торжественной встречи, каковую устроили там ученые герцогу Саксонскому.  Они
прямо-таки  пресмыкались  перед  ним,  ибо  он  был  главным   патроном   их
университета и, встав на  сторону  Лютера,  содействовал  упразднению  в  их
городе католических служб и освобождению его из-под папской юрисдикции.  При
его встрече имели место следующие церемонии.
     Сперва члены университетского совета  (поистине  важные  особы!)  вышли
навстречу герцогу в своих шапочках и в докторских мантиях,  прикрывающих  их
лицемерие, srcundum formfm statuti {Согласно предписаниям  устава  (лат.).};
вслед за  тем  представитель  университета  с  острой  бородкой  обрызганной
розовой водою, произнес весьма ученую или,  вернее,  весьма  плачевную  речь
(ибо все время лил дождь!), которая имела глубокий смысл, так как по клочкам
была украдена у Цицерона, - да простит герцог оратора, который лез  из  кожи
вон, щеголяя набором ученых терминов, причем не  из  желания  блеснуть  умом
(видит бог, такового у него не имелось), но с  единственной  целью  доказать
свою несравненную преданность герцогу (коего заставили  стоять  под  дождем,
пока он не промок до костей). Он осыпал герцога каскадом всяких  quemadmodum
{Почему (лат.).} и quapropter {Из-за чего (лат.).}. Каждая  фраза  неизменно
заканчивалась словами: "Esse posse videatur" {Сие  представляется  возможным
(лат.).}.  Воздавая  хвалу  герцогу,   он   наградил   его   всеми   девятью
добродетелями, заверил его, что ему, по их неустанным молитвам,  будет  дано
дожить до возраста Нестора, и, процитировав затасканный стих Вергилия:  "Dum
iuda montis aper" {Доколе будет вепрь любить вершины гор  (лат.).},  наконец
завершил свою речь восклицанием: "Dix!!" {Я сказал! (лат.).}
     Когда эта комедия закончилась, на герцога накинулась целая свора жалких
питомцев университета, которые драли глотку, косноязычно выкрикивая,  словно
нищие: "Спаси господи вашу милость! Спаси господи вашу милость!  Христос  да
сохранит вашу светлость хотя бы на час!"
     Тут снова бросили ему в лицо пригоршню грошовых латинских словечек, но,
смею вас уверить, они делали это с  выбором,  подобно  тому,  как  из  груды
мусора выбирают лохмотья.
     В городском предместье герцога встретили бюргеры  и  тупоголовые  члены
корпорации  Виттенберга,  в  парадной  одежде  их  гильдий,   с   почтенными
физиономиями цвета пива, ибо большинство их были завзятыми пьяницами,  и  на
лицах их можно было увидеть все оттенки красного цвета, имеющиеся на  гербах
- алые, пурпурные, малиновые,  медно-красные  и  кроваво-красные  тона.  Эти
грязные мошенники почти не израсходовали средств на встречу герцога,  только
заново покрасили свои  заборы  и  фасады  пивных,  кои  обычно  красивее  их
церквей, и над своими  воротами  водрузили  городской  герб  с  изображением
пивной кружки, поднятой за здоровье герцога и его армии,  примерно  с  такой
надписью (читалась она с причмокиванием): "Vanhotten?  slotten?  ir  bloshen
glotten gelderslike", каковые слова означают: "Добрая выписка - лекарство от
всех болезней".
     Они избрали толстобрюхого оратора с чернильницей через плечо, по  имени
Вандекрхульк, чтобы почтить герцога речью; у этого субъекта было  широченное
вздутое зеленовато-желтое лицо, как у сарацина, глаза, похожие  на  кентских
устриц, и рот его во время речи широко раскрывался, точь-в-точь  как  старый
расхлябанный люк,  борода  его  напоминала  птичье  гнездо,  разодранное  на
клочки, какой-то клубок из соломинок, волос и комков грязи. Он был облачен в
новый  черный  кожаный  камзол  и  короткую  мантию  без  сборок  на  спине,
отороченную спереди и сзади скрипучей каймой из медвежьей кожи, а на  голове
у него красовался алый ночной колпак. Его  грубая,  поистине  медвежья  речь
должна была оказать должное действие.
     "Высокоблагородный  герцог  (ideo  nobilis,  quasi  non  bills  {Потому
благородный, что как бы не желчный (лат. - непереводимая игра  слов).},  ибо
вам не свойственна желчность или гневливость), да будет  вам  известно,  что
настоящая корпорация Виттенберга через меня,  выразителя  ее  благодарности,
горожанина по рождению, свободного германца по природе, оратора по призванию
и писца по профессии,  со  всей  покорностью  и  чистосердечием  восторженно
говорит вам: добро пожаловать в Витгенберг! Добро пожаловать,  сказал  я?  О
напыщенная риторика, утри свой вечно открытый рот и дозволь  мне  употребить
более роскошную метафору  в  применении  к  государю  доблестной  саксонской
крови! Красноречие, выложи из поэтического ларца весь запас своих  похвал  и
избери самый величавый из  тропов,  имеющихся  в  твоей  сокровищнице,  дабы
высказать ему свою покорность! То, чего не может выразить бессильная речь во
всех ее восьми частях, сей бесценный дар, пекущийся о покое души  как-никак,
свершит нечто (говорю это со слезами на глазах), быть может,  нечто  выразит
или выкажет - и все же сие является и все же не является, и  будет  скромным
приношением, воздающим должное вашему высокому  малодушию  и  недостоинству.
Зачем мне  блуждать  и  ходить  вокруг  да  около  и  выписывать  фортели  и
выделывать антраша двусмыслиц?  Разум  есть  разум,  доброжелательство  есть
доброжелательство. Со всем присущим мне разумом я сейчас, согласно посылкам,
преподношу вам всеобщее доброжелательство нашего города, которое воплощено в
образе позолоченного кубка, из коего надлежит пить на здоровье вам  и  вашим
наследникам, законно порожденным вами.
     Ученые кропатели соткут вам на скорую руку балдахины или ковры  стихов.
А мы, добрые малые, чья радость в кружках и кубках, не станем  поливать  вас
стихами, как они, но постараемся по мере сил ублажить вас добрым кубком. Тот
воистину ученый человек, кто научился пить с самым достойным.
     Любезный герцог, скажу я, не прибегая к парадоксам, ваши лошади на  наш
счет на наши денежки, все время, покамест ты будешь пребывать у  нас,  будут
бродить по колено в можжевеловой настойке и любекском пиве. Всех собак, коих
ты привел с собой, будут угощать рейнским вином и осетриной. Мы не  ходим  в
капюшонах из мерлушки или в горностаевых мантиях, как пресловутые академики,
однако мы можем выпить за поражение твоих врагов. У них мерлушка, а у нас  -
пуховая подушка, у них горностаи, а у нас шерсть простая. Они  называют  нас
мастеровыми, и вполне справедливо, ибо большинство  из  нас  мастера  носить
рога либо гоняться за девками, а как напьемся вина, мы витаем между небом  и
землей, точно гроб Магомета, что подвешен в мечети в Мекке. Три части  света
-  Америка,  Африка  и  Азия  -  исповедуют  нашу  простецкую  веру.  Нерон,
воскликнув: "О, qualis artifex pereo!" {О, какой  великий  артист  погибает!
(лат.).},  тем  самым  признал  себя  нашим  согражданином,  ибо   "artifex"
означает: "горожанин" либо "ремесленник", между тем как "carnifex" означает:
"ученый" либо "палач".
     Вступайте же, ничтоже сумнящеся, в наши богомерзкие пределы!  Добрейший
герцог, веселись себе на здоровье в нашем городе, и да будет тебе  известно,
что, подобно тому как чеснок обладает тремя свойствами - заставляет человека
мигать, выпивать и смердеть, так и  мы  будем  подмигивать,  глядя  на  твои
несовершенства, пить за твоих  любимцев,  а  всех  твоих  недругов  заставим
смердеть. Да будет так! Добро пожаловать!
     Герцог от души смеялся, слушая эту нелепую речь, но в тот же вечер  его
снова распотешили на славу, ибо он был приглашен в одну из главных  школ  на
представление комедии, разыгранной  школярами.  Называлась  она:  "Асколаст,
блудный сын", и была столь отвратительно исполнена, столь  грубо  сколочена,
что сам Гераклит не удержался бы от смеха. Один актер,  словно  утрамбовывая
глиняный пол, так топотал ногами по подмосткам, что мне всерьез  подумалось,
будто  он  решил  посрамить  построившего  их  плотника.  Другой  размахивал
ручищами, словно сбивал шестами с дерева груши, и можно было опасаться,  что
он выбьет из розеток свечи, висевшие у него над головой,  и  оставит  нас  в
темноте. Третий только и делал, что подмигивал и корчил рожи. Имелся  там  и
нахлебник, который, хлопая руками  и  щелкая  пальцами,  казалось,  исполнял
какой-то шутовской танец.
     Лишь одно им удалось правдоподобно изобразить - это голодовку  блудного
сына, ибо большинство школяров кормили впроголодь. В самом деле, глядя,  как
они набросились на желуди и стали усердно их пожирать, можно было  подумать,
что они воспитывались в какой-нибудь свиной академии, где их  сему  научили.
Ни одной порядочной шутки не нашлось у них, чтобы разогнать сон зрителей,  -
но от их остроумия так и несло помоями и навозом. Правда, время  от  времени
на сцене слуга запускал свою лапу в блюдо перед  носом  хозяина  и  чуть  не
давился, жадно, с чавканьем поглощая еду, в надежде вызвать всеобщий смех.
     На следующий день происходил торжественный диспут, на котором  Лютер  и
Каролостадий бранились, спихивая друг друга с  места,  как  во  французской,
игре. Могу  сказать,  что  тут  были  нагромождены  горы  возражений  против
церковной службы  и  против  папы,  но  мне  не  запомнилось  более  никаких
подробностей сего диспута. Противники, думалось  мне,  замучают  друг  друга
своими доводами - так убежденно и горячо они спорили.  У  Лютера  голос  был
позычней, и он потрясал и размахивал кулаками  яростней,  чем  Каролостадий.
Quae supra nos, nidil ad nos {То, что выше нас, ничто для нас (лат.).};  они
не вымолвили ни одного смешного словечка, посему я расстанусь  с  ними.  Но,
ей-богу, их телодвижения по временам могли бы чуточку повеселить зрителя.
     Я имею в виду не  столько  сих  двух  мужей,  сколько  вереницу  всяких
спорщиков и  ответчиков.  Один  из  них  на  каждом  слоге  рассекал  воздух
указательным пальцем и при этом кивал носом совсем, как престарелый  учитель
пения, каковой отбивает такт, наставляя юнца, готовящегося в певчие. Другой,
закончив фразу, всякий раз вытирал себе губы носовым платком,  а  когда  ему
казалось,  что  он  закатил  потрясающую  риторическую   фигуру   и   вызвал
неописуемое восхищение зрителей, он  всякий  раз  взбивал  себе  шевелюру  и
победоносно крутил усы в ожидании аплодисментов. Третий то и дело  вскидывал
голову,  точь-в-точь  как  гордый  конь,  закусивший   удила;   а   то   мне
представлялось, будто передо мной  какой-то  необычный  пловец,  при  каждом
взмахе руки прижимающийся подбородком к левому плечу. У четвертого от  гнева
выступал пот на лбу и пена на  губах,  когда  противник  отвергал  ту  часть
силлогизма, на  которую  не  приготовил  ответа.  Пятый  раскидывал  руки  в
стороны, как пристав, который идет впереди,  раздвигая  народ,  и  помахивая
указательным перстом и большим пальцем, полагая, что он всех  ублажил  своим
заключением. Шестой вешал голову, точно овца, заикался и шепелявил с  весьма
жалобным видом, когда его измышления терпели  сокрушительный  удар.  Седьмой
задыхался и со стоном цедил слова, словно его придушил жестокий аргумент.
     Все это были тупые работяги, начитавшиеся книг и набравшиеся  кое-каких
знаний,  но  за  отсутствием  ума  не  умевшие  ими   воспользоваться.   Они
воображали, будто герцог испытывает  величайшую  радость  и  удовлетворение,
слыша, как они изъясняются по-латыни, и поскольку они только и  делали,  что
приводили на память Цицерона, он вынужден был их выслушивать. В  наше  время
во  множестве  университетов  завелась  глупая  привычка  превозносить   как
отменного оратора ловкача, который  ворует  не  только  фразы,  но  и  целые
страницы у  Цицерона.  Если  из  клочков  цицероновских  писаний  он  сумеет
состряпать речь, он  преподносит  ее  миру,  хотя,  по  существу,  это  лишь
шутовской плащ,  сшитый  из  разноцветных  лоскутов.  Нет  у  них  ни  своей
собственной выдумки, ни собственного предмета, но они подделываются под  его
стиль, и  у  них  получается  смехотворная  мешанина.  Тупоголовые  германцы
впервые  занялись  этим  делом,  а  нас,  англичан,  тошнит  от  их  нелепых
подражаний. У меня возбуждает жалость Низолий, каковой только и  делал,  что
выдергивал нитки из старой, изношенной ткани.
     Все это я сказал походя, но мы вновь должны обратить свои взоры к нашим
участникам диспута. Один из них, как видно наиболее тщеславный, увидав,  что
у ног герцога на возвышении сидит его любимый пес, стал обращаться с речью к
тому, и каждый волосок его хвоста награждал возвышенными  сравнениями;  будь
это сука, его  комплименты  показались  бы  весьма  подозрительными.  Другой
распространялся  о  жезле  герцога,  увешивая  его  множеством   причудливых
эпитетов. Нашлись и такие, что занялись герцогским гороскопом и обещали ему,
что он не умрет до дня Страшного суда.
     Опуская выступления других льстецов того  же  пошиба,  отмечу,  что  мы
встретили  в  этом  торжественном  собрании  плодовитого  ученого   Корнелия
Агриппу. В то время он почитался величайшим чародеем  во  всем  христианском
мире. Ското, который проделывал невероятные фокусы перед королевой,  не  мог
стяжать и четверти славы этого мага.  Доктора  Виттенберга,  его  ревностные
поклонники, попросили Корнелия Агриппу показать  герцогу  и  всему  собранию
что-нибудь замечательное.
     Один из присутствующих пожелал  увидеть  развеселого  Плавта  и  просил
показать, в какой одежде он ходил и  как  выглядел,  когда  молол  зерно  на
мельнице.  Другой  был  не  прочь  увидеть   крючконосого   Овидия.   Эразм,
присутствовавший на этом славном собрании, попросил показать нам Цицерона во
всем его блеске и величии в тот момент, когда он произносил свою  речь  "Pro
Roscio Amerino" {"В защиту Росция Америна" (лат.).},  причем  добавил,  что,
доколе воочию не узрит, с каким упорством защищал Цицерон своего клиента, он
ни за что не поверит, что возможно вести открытый процесс  с  помощью  столь
странной риторики. Агриппа охотно дал согласие на просьбу Эразма  и  повелел
докторам по этому случаю приостановить прения и всем  присутствующим  сидеть
недвижно на своих местах, - и вот в назначенное время в зал  вошел  Цицерон,
поднялся на кафедру и произнес слово в слово упомянутую  речь,  но  с  таким
пламенным вдохновением, с такими патетическими жестами,  что  все  слушатели
готовы были счесть его провинившегося клиента божеством.
     Сим деянием Агриппа так себя  прославил,  что  к  нему  стал  стекаться
народ. И по правде сказать, ему до того надоели любопытные,  приходившие  на
него  поглазеть,  что  пришлось  ранее,  чем  он  намеревался,  вернуться  к
императорскому двору, откуда он прибыл, и покинуть до срока  Виттенберг.  Мы
отправились в путь вместе с  Агриппой,  ибо  нам  посчастливилось  незадолго
перед тем познакомиться с ним. По дороге мы сговорились  с  моим  господином
перемениться именами. Между нами было решено, что я буду графом Суррей, а он
- моим слугой, - ибо он хотел позволить себе некоторые вольности, не  нанося
ущерба своему высокому сану; что до моего поведения, то он знал,  что  будет
по своему желанию настраивать его то на высокий, то на низкий лад.
     Мы прибыли к императорскому двору; там было  у  нас  множество  всякого
рода развлечений. Мы  распивали  вино  целыми  галлонами  вместо  английских
кварт. Когда пили за наше здоровье, то опорожнили чуть  ли  не  бочонок.  Мы
жаждали познакомиться с обычаями этой страны, но видели лишь одну  диковину:
на пиру по случаю коронации  императора  подавали  жареного