быка,  в  брюхе
которого был запечен олень, а в брюхе оленя - козленок, начиненный птицами.
     Придворные  от  нечего  делать  рассказывали  нам  всякие  истории  про
Корнелия Агриппу; о том, как он показал во сне разрушение Трои  приезжавшему
сюда нашему соотечественнику Томасу Мору. Далее, когда лорд Кромвель  прибыл
ко двору посланником короля, Агриппа в магическом  зерцале  дал  ему  узреть
короля Генриха Восьмого со  всеми  его  лордами  на  охоте  в  его  лесах  в
Винздоре; когда же Кромвель пришел в кабинет Агриппы и  настоятельно  просил
произвести  какой-либо необычайный  опыт,  о  котором  он  мог  бы  поведать
соотечественникам, возвратившись в Англию, Агриппа предложил ему  вынуть  из
шкафа любой из двух тысяч толстых томов и прочесть строчку  в  любом  месте,
обязавшись процитировать вслед за тем наизусть  двадцать  страниц.  Кромвель
так и поступил, проделал опыт с целым рядом книг, и Агриппа всякий раз давал
более обещанного и превзошел все его ожидания. Нам сообщили  также,  как  он
показал тогдашнему императору Карлу Пятому девять героев - Давида, Соломона,
Гедеона и прочих в том самом образе, в каком жили они на земле.  Завязав  во
время путешествия с Агриппой довольно  дружеские  отношения  и  наслушавшись
рассказов  о  приписываемых  ему  чудесах,  мы  с  моим  господином   решили
обратиться к нему с нашей личной просьбой. Будучи господином и  повелителем,
подчиненным графу, я попросил Агриппу показать нам в кристалле  живой  образ
Джеральдины, предмета любви графа, желая  увидеть,  что  она  делает  в  сей
момент и с кем разговаривает. Агриппа без малейшего затруднения показал  нам
ее: она лежала на постели больная и плакала, погруженная в молитву, тоскуя о
своем отсутствующем поклоннике. При виде  ее  граф  не  мог  сдержать  своих
чувств и, хотя он взял на себя роль слуги, тут же сложил следующие куплеты:

                   О чистый дух, что вянешь ты напрасно?
                   О злато, отчего поблекло ты?
                   Болезнь, как смеешь ты вредить прекрасной?
                   Тебе ли помрачать ее черты?
                        Померкло небо, зря ее печали.
                        Листки стихов влажны от плача стали.

                   Покойся, мысль, на персях белоснежных
                   И сердцу девы горестной внимай.
                   Пусть музыка его биений нежных
                   Умчит тебя в блаженный, мирный край!
                        Я славлю ту, чья речь звучит в эдеме
                        И вдохновляет нас - земное племя.

                   Ее очей эаемлют блеск светила,
                   Бросают отсвет кудри в небеса
                   Чело блистаньем солнце посрамило,
                   Ее дыханье - свежая роса.
                        Как Фебе, ей подвластны слез приливы,
                        Болезни одр любовь хранит ревнива

                   Рук белизна все ложе осияла,
                   Я ослеплен зарей ее ланит.
                   Ты радость подарило мне, зерцало,
                   Хоть образ милой дымкою повит.
                        Тебя лобзать готов я в знак признанья!
                        Нектара сладостней ее лобзанье!

     Хотя у нас были веские основания для того, чтобы пробыть еще  некоторое
время при императорском дворе в обществе несравненного Корнелия Агриппы,  от
коего мы столь много получали, все же Италия была как сучок в глазу у  моего
господина. Ему представлялось, что он все еще не выехал за  пределы  Уэльса,
поскольку он еще не достиг сей  страны  -  горнила,  где  столь  своеобразно
выковываются умы.
     Избегая окольных путей, мы махнули напрямик и вскоре прибыли в Венецию.
Не успели мы как следует осмотреться, как на нас налетел  некий  редкостный,
прямо сверхъестественный сводник, одетый  самым  доподлинным  дворянином,  с
полдюжиной языков за пазухой, и стал  беседовать  с  нами  на  нашем  родном
наречии,  блистая  пышностью  и  изысканностью  оборотов.   Опередив   своих
собратьев, он втерся к нам в знакомцы и, усиленно наседая на  нас,  со  всей
любезностью уговаривал посетить некое место, куда он нас поведет. Звали  его
Пьетро де Кампор Фрего, и был он прославленный сводник.
     Он  повел   нас   в   пагубный   дом   куртизанки   по   имени   Табита
Соблазнительница; эта девка умела напустить на себя самый благоприятный  вид
- ни дать ни взять добродетельная Лукреция, ставшая безвинной жертвой. У нее
можно было  увидеть  все  священные  предметы,  какие  встречаются  в  келье
подвижника. Книги, образа, четки, распятия, -  каждая  комната  -  что  тебе
церковная лавка. Могу вам поручиться, что ни один из ее  шейных  платков  не
был надет наизнанку или  криво,  каждый  волосок  на  голове  был  тщательно
приглажен. На ее одеялах не виднелось ни морщинки, и постели не были измяты,
ее тугие гладкие подушки походили на живот  беременной  женщины,  и  тем  не
менее она была турчанкой и неверной, и за ней водилось  больше  темных  дел,
чем за всеми ее соседками, вместе взятыми.
     Получив денежки, она ублажала нас, точно королей. Как вы уже знаете,  я
играл  роль  господина,  а  граф  изображал  лишь  моего  старшего  слугу  и
наперсника. И вот что произошло (ибо порок рано или поздно неизбежно выходит
наружу): убедившись, что ей  из  меня  больше  ничего  не  высосать,  Табита
столковалась с моим мнимым слугой, чуть ли не пообещала ему  выйти  за  него
замуж, если он согласится вместе с ней отделаться от меня, чтобы  им  вдвоем
завладеть моими драгоценностями и деньгами.
     Она растолковала ему, что все это весьма  просто  осуществить:  под  ее
домом имеется подвал,  куда  добрых  двести  лет  никто  из  посторонних  не
заглядывал. Ни один из ее посетителей даже  не  подозревал  о  существовании
этого  подземелья.  Слуг  его  господина,  знающих  о  его  местопребывании,
следует, мол, всех разослать с  различными  поручениями  и  в  разные  концы
города, якобы по его повелению, а когда они возвратятся,  сообщить  им,  что
его здесь больше нет, - после их ухода он-де, отбыл в Падую, и  им  надлежит
отправиться туда вслед за ним.
     - Так вот, - сказала она, - если ты согласен расправиться с  ним  в  их
отсутствие, мой дом будет в твоем распоряжении. Заколи, отрави или  застрели
его из пистолета - как тебе угодно; когда дело будет сделано, мы сбросим его
в подвал.
     Даю вам честное, благородное слово, это  была  хитрая  бабенка,  и  она
ловко все обстряпала: будь он и впрямь моим слугой,  состоявшим  при  мне  и
удовлетворявшим все мои нужды, то после убийства она свалила бы на него вину
и завладела бы всем имуществом, что было при мне (ибо я постоянно  носил  на
себе все ценности моего господина - деньги, брильянты, кольца  и  банковские
билеты).
     Затаив лукавство, он сразу же вошел с ней в заговор; да, он убьет меня,
сам господь не может этому помешать, и он избрал  в  качестве  смертоносного
орудия пистолет, дабы уложить меня на месте.
     Видит  бог,  я  был  юным,  желторотым  оруженосцем,  и  мой  господин,
изображавший коварного слугу, поведал  мне  обо  всем,  что  они  с  Табитой
замыслили против меня. Итак, я не в силах был предотвратить  это  покушение,
но как мужчина должен был постоять за себя. Наступил  роковой  день;  поздно
вечером в мою спальню вошел мой достойный служитель с заряженным  пистолетом
под мышкой и с весьма зловещим, угрюмым видом; синьора Табита  и  Пьетро  де
Кампо Фрего - сводник, ее приятель - следовали за ним по пятам.
     При их появлении я весьма дружественно и весело приветствовал их и  тут
же начал им рассказывать, какие ужасные сны мучили меня прошлой ночью.
     - Мне снилось, - сказал я, - что вот этот мой слуга  Брунквел  (лучшего
имени у меня не нашлось для него)  вошел  ко  мне  в  спальню  с  заряженным
пистолетом под мышкой, намереваясь меня убить, и что его подбили к этому вы,
синьора Табита, и мой лучший друг Пьетро де Кампо Фрего. Дай бог, чтобы этот
сон не был в руку, - он до смерти меня напугал.
     Они начали было с невинным видом изрекать  общепризнанные  истины  -  о
лживости и обманчивости снов, меж  тем  как  мой  преданный  слуга  Брунквел
стоял, дрожа с головы до пят, и вдруг, как было  между  нами  условлено,  он
выронил пистолет. Я мигом вскочил с постели, обнажил шпагу и закричал:
     - На помощь! Убивают! - да так зычно,  что  добрейшая  Табита  чуть  не
обмочилась со страху.
     Я схватил за шиворот своего слугу или своего господина (это уж как  вам
будет угодно) и пригрозил, что тотчас же проколю его насквозь, ежели  он  не
сознается во всех своих злоумышлениях. Делая вид, что его терзают  угрызения
совести, он (прости его господи, граф умел замечательно  притворяться)  упал
на колени, стал молить меня о прощении и обвинил Табиту и  Пьетро  де  Кампо
Фрего в  подстрекательстве.  Я  выслушал  его  весьма  спокойно,  с  большим
достоинством; когда он кончил свой рассказ, я не стал их бранить, но заявил,
что  предам  их  в  руки  правосудия.  По  обычаю  их   страны,   совместное
злоумышление на жизнь каралось смертной казнью, и они знали, какое наказание
им грозит.
     - Я мог бы, - молвил я, - расквитаться с вами по-другому,  но  иноземцу
не подобает действовать по своему произволу. Ни слова больше, Табита умрет и
предстанет пред богом, или ее заберет дьявол!
     Тут она грохнулась в обморок, потом ожила,  снова  грохнулась  и  когда
вновь ожила, то принялась тяжело вздыхать и заговорила  слабым  голосом,  да
так жалостно, уж так жалостно, что если б мы не знали проделок  этой  шлюхи,
то невольно растаяли бы и прониклись состраданием. Но все эти слезы,  вздохи
и проникнутые скорбью слова я выслушал с каменным лицом. Я  алкал  и  жаждал
получить от нее сверкающие кроны, и она, ломая руки в притворном  раскаянии,
решилась мне их предложить, - я же  соблаговолил  их  принять  в  уплату  за
молчание.
     И вот, на мое счастье (будь оно проклято, такое злосчастное  счастье!),
эта потаскуха, эта подстилка, эта куртизанка, с которой кто только не  спал,
подкупая меня, чтобы я не выдал ее, отвалила мне кучу поддельных золотых, из
числа тех, кои незадолго перед тем ей вручил фальшивомонетчик с просьбой  их
сплавить. И я, глупый молокосос, не  лодозревая  обмана,  принял  за  чистую
монету все и даже на решку не взглянул, отчего (ловко прикрытое  коварство!)
мы с моим господином едва не отправились за решетку.  Странствующий  рыцарь,
имевший немало дела со знатными и  благородными  дамами,  нередко  рассыпает
денежки в таких местах, где дьявол щедро рассыпает свои соблазны.  На  улице
Святого Марка у Ювелира жила утонченная куртизанка по имени  Флавия  Эмилия,
которую мне захотелось подвергнуть великому испытанию, убедиться, сведуща ли
она в алхимии. Увы мне! Она  оказалась  фальшивой  монетой,  ибо  не  только
ускользнула от меня, но из-за нее я чуть было не скользнул в петлю. Я послал
ей золотой со стыдливой просьбой уделить мне часок. Ах, бесстыдная блудница!
Оказалось, что она и моя хозяйка - сообщницы, и, получив от  меня  фальшивый
золотой,  они  стали  придумывать,  каким  бы  способом  спровадить  меня  к
праотцам.
     С  досады,  что  меня  так  провели,  я  напился  вдрызг,  даже  голова
затрещала. Да что там, выложу, пожалуй, всю правду! Меня отправили в  тюрьму
как главного виновника, а моего господина - как соучастника. Точнее сказать,
мы не сразу попали в тюрьму,  а  сперва  к  начальнику  монетного  двора;  в
некотором роде он  был  нашим  судьей,  воплощением  сурового,  неподкупного
правосудия, и, казалось, сочувствовал нам, считая нас  жертвами  обмана,  и,
без всякого сомнения, вскоре отпустил бы нас на свободу, когда бы  несколько
наших  соотечественников,  услыхав,  что  ангельский  граф   арестован   как
фальшивомонетчик, не  явились  на  нас  полюбоваться.  Злосчастная  недобрая
звезда привела их сюда, ибо с  первого же  взгляда  они  распознали  в  моем
доверенном слуге не кого иного, как графа Суррея, а во мне (меня они даже не
удостоили назвать по имени!) его презренного  дворецкого.  С  тех  пор-то  и
начались наши бедствия! Начальник монетного двора, сперва так нас ободривший
и успокоивший, теперь ополчился против нас; он  вообразил,  что  мы  чеканим
злокозненные замыслы против их государства. Зову в свидетели небеса, что  мы
были  далеки  от  этого!  (Правда,  небеса  не  всегда  выручают  нас  своим
свидетельством, как бы к ним ни взывали.)
     Нас заключили под  стражу:  за  возведенное  на  нас  преступление  нам
надлежало понести  расплату.  О,  достойные  язычника  коварные  проделки  и
прирожденная ловкость рук нашего  хваленого  милейшего  сводника  Пьетро  де
Кампо Фрего! Хотя он ежедневно вкушал из одного  блюда  с  нами,  как  будто
весьма действовал в нашу пользу, и с самого  начала  был  нашим  толмачом  в
сношениях с должностными лицами, он оказался  сущим  предателем,  под  стать
этим братцам Трулиям, и весьма искусно  подстроил  нам  пакости.  Желая  нам
отомстить, все наши показания он переводил  нам  во  вред;  хотя  мы  упорно
стояли на своем, утверждая, что нас  арестовали  по  ошибке  и  все  дело  в
коварных кознях развратницы Табиты,  нашей  бывшей  хозяйки,  он  так  ловко
подтасовывал факты и извращал  сказанное  нами,  что  получалось,  будто  мы
сознались в преступлении и вопили "Miserere!" {Помилуй!  (лат.).},  даже  не
взглянув в псалтырь.
     О, мерзость, мерзость! Плоть и дьявол  орудуют  совместно  через  своих
слуг. Я положительно утверждаю, что сводники  все  до  единого  ударились  в
язычество.  Сводник  перещеголял  самого  дьявола,  поскольку  дьявол  может
добросовестно выполнять свои обязанности. У  сводника  должна  быть  ослиная
спина, слоновый хобот, лисья  хитрость  и  волчьи  зубы.  Он  должен  вилять
хвостом, как спаниель, пресмыкаться, как  змея,  ухмыляться,  как  продувной
плут. Ежели он с одного боку  пуританин  и  умеет  сыпать  текстами,  то  он
вдвойне преуспевает. Уверяю вас,  это  ремесло  быстро  выводит  в  люди,  и
никому не добиться высокого чина  при  иноземном  дворе  и  не  вкрасться  в
доверие к какому-нибудь блистательному  лорду,  ежели  он  не  владеет  этим
искусством. О, это тончайшее из искусств, и сводник в тысячу раз превосходит
шпиона! На это способен только степенный, серьезный и  воспитанный  человек.
Он должен обладать отменной обходительностью, - он не какой-нибудь ничтожный
старикашка и за столом требует себе самого почетного места.
     Спаси  господи  нашего  сводника  (да  и  кто  мог  его  спасти,  кроме
господа?), он был сведущ во всех семи нечестивых пагубных  искусствах  и  во
всех грехах такого же совершенства, как сам сатана. Почище сатаны  он  обвел
нас вокруг пальца. Смею вас уверить, он первый дал нам  постичь  итальянский
дух. Покамест  мы  сидели  взаперти  и  набирались  здоровья  в  сем  замке,
уготованном для размышлений, туда поместили роскошную женщину из  порядочной
семьи, которая и составила нам компанию. Супруга ее звали Кастальдо,  а  она
именовалась Диамантой. Причиной ее ареста  была  ни  на  чем  не  основанная
ревность выжившего из ума супруга, усомнившегося в ее целомудрии. Он почитал
сущим извергом некоего Исаака Лекаря, уроженца Бергамо, который, состоя  при
дворе, весьма часто посещал его дом, не из любви к нему или к  его  супруге,
но единственно из желания занять у него денег под залог воска и  пергамента;
однако, убедившись, что Кастальдо слишком скуп, чтобы пойти  ему  навстречу,
обманутый в своих ожиданиях, он  решил  отомстить  и  шепнул  на  ухо  своим
приятелям, что он посещал дом Кастальдо с единственной целью  наставить  ему
рога, и глухо намекал, что ему якобы удалось достигнуть своей цели.  Кольца,
кои он позаимствовал у одной особы легкого поведения и носил сам,  он  якобы
получил из рук Диаманты; в общем,  он  так  повернул  дело,  что  под  конец
Кастальдо возопил:
     - Прочь! Шлюха, потаскуха, уличная девка! В тюрьму ее!
     Когда судьба послала нам столь сладостную  подругу  по  заключению,  мы
обрадовались, как если бы  нас  выпустили  на  свободу.  Это  была  красивая
круглолицая женщина с черными бровями, высоким челом,  маленьким  ротиком  и
тонким носом, вся пухленькая и кругленькая, как булочка;  кожа  у  нее  была
гладкая, нежнее лебяжьего пуха, у  меня  становится  отрадно  на  душе,  как
вспомню ее. Она не ходила, а порхала, словно  птичка,  и  величавой  осанкой
напоминала страуса. Потупив быстрые, затаившие страсть глаза или же  сердито
отвернувшись в сторону, она всем существом своим выказывала  недовольство  и
презрение; точь-в-точь как государь, который задыхается  от  гнева  и  мечет
гром и молнии, узнав об измене могучего вельможи, только  что  бежавшего  из
его пределов. Ее лицо, выражавшее гнев и обиду и все же  ясное,  без  единой
морщинки, доказало бы чистоту ее совести самому  строгому  судье  на  свете.
Лишь одно можно было бы вменить  ей  в  вину,  она  была  просто  прискорбно
целомудренна и оберегала свою красоту столь же ревностно, как  ее  супруг  -
свои сундуки.
     Многие только потому честны, что не умеют быть бесчестными: она думала,
что украденный хлеб не сладок, ибо  не  ведала  сладости  на  ложе  старика.
Совершенно невозможно, чтобы женщина выдающегося ума ни во  что  не  ставила
свою красоту. В наш век и в нашей стране еще можно допустить такое  чудесное
исключение,  но  история  былых  времен  доказывает,  что  люди,  обладающие
подвижным умом, обнаруживают решительно  во  всем  подвижность.  Когда  куют
железо, многократно по нему бьют; женщину с железным нравом  можно  покорить
лишь после долгой любовной осады; золотой лист легко гнется; чем  утонченней
ум, тем легче на него воздействовать. "Ingenium nobis  molle  Thalia  dedit"
{Мягкий нрав Талия нам даровала (лат.).}, - говорит Сафо Фаону. Я утверждаю,
что если ваша возлюбленная не отличается ни добротой, ни кротостью,  значит,
у нее нет ни капли ума,  и  вы  избрали  предметом  любви  существо  грубое,
скучное и холодное, сущую куклу. Эта  прекрасная  женщина  обладала  любящим
сердцем и пылким характером и могла бы блистать умом, не живи она  постоянно
под крылышком матери и  мужа,  по  сей  причине  ум  ее  не  развился  и  не
сформировался должным образом. Беспочвенные  подозрения  могут  толкнуть  на
измену простодушную женщину. Ставлю на кон честь пажа, - за  нее  полагается
два очка, - что до встречи с нами в тюрьме она была безупречно чиста.
     Так вот, представь себе, какому искушению она подверглась, когда  огонь
приблизился в воску, но не осуждайте строго моего господина.
     Увы, он был чересчур добродетелен, чтобы ее  развратить;  и  религия  и
совесть внушали ему, что он совершит преступления,  ежели  нарушит  заповедь
господню. Он позволял, себе по отношению к ней лишь такую вольность: порой в
меланхолическом состоянии духа он воображал, что она и есть его Джеральдина,
и весьма утонченно ухаживал за ней. Да, он готов был поклясться, что это его
Джеральдина; он брал ее белую ручку и отирал ею свои слезы, как  будто  одно
ее прикосновение могло утолить его тоску. Иной раз  он  преклонял  колени  и
целовал грязный  тюремный  пол,  который  она  благоволила  освятить  своими
стопами. Человек, пожелавший в совершенстве научиться писать любовные стихи,
стал бы превосходным лирическим поэтом, если бы в своих элегиях хоть отчасти
достиг его пылкости. Одно любовное послание догоняло другое, он  превозносил
ее выше месяца и звезд в самых сладостных, чарующих стихах, и я убежден, что
он был влюблен скорее в образ, созданный его пылкой фантазией, нежели  в  ее
лицо;  и  в  самом  деле,  многие  страстно  влюбляются  лишь  затем,  чтобы
покрасоваться перед самим собой.
     Он превозносил ее, упрашивал, он жаждал ее и молил сжалиться  над  ним,
ибо он якобы погибал из-за нее. Никому не было бы под силу  вырвать  его  из
состояния этого нарочитого, добровольного экстаза. Тому, кто погряз в  своем
чувстве, повс