ся домой;  вдобавок  он
заявил, что у него не было  ничего  иного  на  уме,  словно  этого  было  не
достаточно, чтобы его повесили.
     Адам никогда бы не пал, если бы бог не создал его дуралеем. Все это  не
спасло капитана от пытки, и ему поломали-таки кости на колесе, ибо  французы
поклялись, что живо заставят его признаться либо замучают  насмерть,  но  он
тянул все ту же песенку, и королю доложили, что сущий осел и,  должно  быть,
какой-нибудь остряк сыграл с ним скверную штуку; итак, он заслуживает  того,
чтобы его плетью выгнали из  города  и  отправили  назад  в  лагерь.  Король
одобрил это решение, капитана здорово  отхлестали,  выпроводили  за  пределы
города, и  герольд  отвел  его  в  лагерь,  провозгласив,  что  король,  его
повелитель, надеется за  короткое  время  отогнать  плетью  на  родину  всех
английских дурней. Последовал ответ, что короткое время - это  долгая  ложь,
англичане весьма  умные  дурни,  они  выгонят  французского  короля  из  его
королевства, и пусть он тогда, подобно коринфянину Дионисию,  учит  в  школе
ребят.
     Когда отослали герольда, приунывшего разведчика позвали coram nobis  {В
наше присутствие; пред наши очи (лет.).}. Вы можете  себе  представить,  как
охотно он шел на допрос, - но все же  он  получил  приговор.  Воробей  из-за
своей похотливости живет всего лишь  год,  а  капитан  за  свое  вероломство
протянул ноги. Plura dolor prohibet {Печаль меня лишает речи (лат.).}.
     Теперь   позвольте   мне   малость   поторжествовать   и  минуту-другую
насладиться  своим  изысканным  остроумием.  Все же я не дам себе передышки,
покамест не выложу вам весь запас моих плутовских проделок.
     Другого капитана -  швейцара,  который  бредил  девками,  я  прямо-таки
замечательно провел; был он чудовищный истребитель всяческих  блюд  (зубами,
как жерновами, он перемалывал неимоверное количество еды), а также  изрядный
мастак по части напитков.  К  нему-то  я  и  заявился,  нарядившись  дешевой
девкой, и платье, и все украшения на мне были по  последней  моде.  Наверно,
моим любезностям содействовала вкусная еда или, вернее напитки, но под конец
я выдохся, начал натянуто улыбаться и пыхтеть,  как  горшок  с  овсянкой  на
огне, когда он только что закипает. Все кончилось весьма  благопристойно,  -
он поухаживал за мной и дал мне нечестивый задаток - каких-то шесть крон - в
предвкушении порочных наслаждений, - а  я  вышел  под  предлогом  неотложной
нужды и больше не возвращался к нему.
     На этом я не остановился, но выкинул еще несколько плутовских проделок.
     В лагере орудовала компания продувных писарей, которые были в дружбе  с
сатаной, но не с солдатским ярмом и шапкой. Они  подцепляли  благонамеренных
людей, делали их своими опекунами и питались на их  счет.  Они  не  упускали
случая прикарманить жалование  убитого  солдата,  они  не  соглашались  дать
взаймы на неделю несколько грошей человеку, который  растранжирил  все  свои
деньги на прошлой  неделе.  Они  мерили  наглым  взглядом  самых  знатных  и
отважных королевских приближенных, красуясь в своих  белоснежных  фасонистых
рубашках и манжетах. Они с  презрением  говорили  о  вшах,  этих  неизменных
спутницах каждого джентльмена. Их коротко подстриженные бороды  каждый  день
обязательно во славу дьявола орошались розовой водой. Они изводили  чуть  ли
не всю свиную щетину, натирая щетками свое тело и разгоняя паразитов. Они ни
за что не позволяли  мошкам,  роящимся  в  солнечных  лучах,  любоваться  их
опрятной   изысканной   одеждой.    Их    начищенные    башмаки    сверкали,
как отполированные. Умывая руки, они мутили  и  грязнили  больше  воды,  чем
верблюд, который пьет до тех пор, пока не замутит весь поток. Короче говоря,
никто на свете не смог бы сравняться с ними в причудах.
     Милостивые государи, судите обо мне,  как  вам  угодно,  но  я  глубоко
убежден, что мне свыше было суждено стать бичом  божьим  и  покарать  их  за
щегольство и жеманство. Уже нельзя было отсрочить час наказания, и  отмщение
должно было так или иначе  совершиться.  Дело  в  том,  что  большинство  из
упомянутых борзописцев и самохвалов были сущими трусами и в случае испытания
не посмели бы даже брызнуть чернилами в лицо врагу.  Поэтому-то  я  и  решил
подстроить им нарочитую каверзу и потешиться над их малодушием.
     Вот что я предпринял: в один прекрасный день я поднял ложную тревогу  в
той части лагеря, где они обретались, дабы испытать,  останутся  ли  они  на
своем посту. Я закричал диким голосом, предупреждая их об опасности:
     - Спасайтесь бегством! Измена! Вы окружены со всех сторон!
     Едва услыхали они об измене, как пустились со всех ног наутек - бросили
свои перья, роговые  чернильницы  и  бумагу  на  произвол  судьбы,  оставили
конторки с запертыми в них  деньгами  на  милость  победителя,  а  я  и  мои
товарищи, так ловко их одурачившие, завладели боевыми позициями. О том,  как
мы обошлись с добычей, красноречиво поведают опустошенные конторки, а уж мы,
смею вас уверить, пожили в свое удовольствие добрых две недели, хотя и  было
время поста.
     Я не могу втиснуть пространное повествование в узкие рамки сатирической
повести. Вздремните часок-другой, и  пусть  вам  приснится,  что  Турне  или
Теруан взят нами, и король отплыл обратно в Англию, и я нахожусь на казенных
хлебах в Виндзоре или при дворе в Гемптоне. Что ж, быть может, вы, при  всем
своем  беспристрастии,  вообразите,  будто  я  после   путешествия   утратил
главенство над пажами? Так  вот,  признаете  ли  вы  или  нет  за  мной  это
преимущество, оно останется при мне, даже против вашего желания.
     Осведомляя  вас,  скажу  вам  в  утешение, что в это время я уже не был
простым    королевским    прислужником,   каким-нибудь   всеми   презираемым
факелоносцем.  На моей шляпе развевалось перо, словно флаг на мачте корабля.
Мой камзол французского образца был скроен с таким выступом на месте живота,
что  казалось,  у меня вываливаются наружу все внутренности, - и я напоминал
свинью,  готовую лопнуть от жира. Широкие штанины с прорезями раздувались на
бедрах,  как мешки, набитые голландским сыром. Длинные чулки плотно облегали
мои  голени,  без  единой морщинки или непристойного ворсистого шва на икре.
Сбоку  у  меня  торчала  рапира,  подобно шесту, воткнутому в такелаж, чтобы
матросам  удобней было карабкаться наверх. Епанча из черного сукна ниспадала
у меня с плеч, словно морской скат или ухо слона, что свисает у него чуть ли
не  до  колен,  наподобие  кожаного  фартука, за который крестьянка затыкает
веретено.  Для пущего щегольства руки у меня были без перчаток, - все по той
же  французской моде; над верхней губой у меня торчал черный мохнатый клочок
волос и траурная кайма растительности под самым подбородком. Я первым ввел в
употребление  ритуал  пропуска  ко  двору, воспользовавшись словами обычного
окрика:  "Кто  идет?"  -  и геральдическим термином "Идущий", будучи глубоко
убежден,  что  нельзя  почитать дворянином и признать родовой герб человека,
который  сперва  не  прошел  через  должность пажа. Если при дворе появлялся
какой-нибудь  новичок,  не  принадлежащий к дворянскому сословию, я полагал,
что  это  наносит  ущерб  достоинству  двора,  и  дело можно поправить, лишь
пожаловав  ему  герб  с  надписью  "Идущий"  и  возведя  таким образом его в
дворянское звание.
     Между прочим, в Испании на дорогах то и дело  останавливают  проезжего,
допрашивая его, кто он такой, и заставляют платить три пенса за пропуск.
     Посему все сборище виночерпиев обсуждало вопрос  о  том,  сколь  опасно
подпускать незнакомца или приезжего к резиденции государя, начиная с Большой
палаты, не допытавшись, кто он таков, и не вручив  ему  пропуска.  Итак,  мы
установили такой же порядок, как в Испании, только не брали денег, но в знак
того, что человек прошел через наши руки и был допрошен, ставили ему красную
метку на ушах и пропускали его как благонадежного.
     Не решаясь вам  поведать,  как  нечестиво  мы  себя  вели,  опрокидывая
кружки, и как часто меня  возводили  в  короли  пьяниц,  венчая  королевским
кубком. Позвольте мне тихонько перейти к последним  дням  юности  и  немного
рассказать о потливом недуге, который поверг меня в холодный пот и  заставил
без оглядки удрать из Англии.
     Потливый недуг - болезнь, которую мог подцепить человек,  даже  никогда
не заглядывающий в теплицу. Многим господам желательно иметь слугу,  который
работал бы до пота, но в те дни тому, кто вспотел,  уже  больше  никогда  не
приходилось работать. Тогда не имели силу слова Священного писания: "В  поте
лица твоего будешь зарабатывать себе хлеб свой", ибо люди зарабатывали  себе
смерть в поте лица. Стоило какому-нибудь толстяку подтянуть кушак, и он  был
готов. Ванна матушки Корнелиус, - да, это был сущий ад: кто туда попадал, уж
не выходил оттуда.
     Повара, которые все время стоят над огнем, поджаривая свое  лицо,  были
упразднены этой болезнью и превратились в  кухонные  отбросы;  помещение  их
корпорации перешло в руки короля, ибо некому было его содержать.
     Шерстобитов и меховщиков умирало больше, чем в былое время от  чумы,  -
первых убивал горячий пар, поднимавшийся от шерсти, только  что  вынутой  из
котла, а вторых - зловредное тепло  недавно  ободранных  овчин  и  кроличьих
шкурок. В ту пору я  видел  одну  старуху  с  тремя  подбородками,  которая,
вытирая пот, стирала их один за другим, они таяли  на  глазах,  растекались,
точно вода, и скоро у нее осталась только верхняя челюсть. Подобно тому  как
в мае или летнюю жару мы кладем масло в воду, чтобы оно не  растаяло,  в  то
время многие  смачивали  одежду  водой,  как  это  делают  красильщики,  или
прятались в водоемах, спасаясь от знойного солнца.
     Тогда счастлив был тот, кто был ослом,  ибо  осла  может  убить  только
холод, и ни один из них не умирает даже от страшного жара. Рыбы,  называемые
морскими звездами, которые убивают друг друга,  излучая  жар,  были  не  так
опасны, как опасна была близость человека, страдающего потливым недугом.
     Каменщики не платили ни гроша  за  волос,  который  они  подмешивали  в
штукатурку, а также и мастера, набивающие мячи волосом, - все  они  получали
его даром, - волосы, покрывающие голову и подбородок, выпадали быстрей,  чем
успел бы их сбрить цирюльник.  О,  если  бы  тогда  были  в  моде  штаны  на
волосяной подкладке, - как бы процветали портные! Но все же портным  здорово
повезло, ибо все, у кого водились денежки, заказывали одежду из самой легкой
и тонкой ткани. Смею вас уверить, закройщики в ту пору домогались, чтобы  их
корпорацию приняли в число Двенадцати  цехов,  ибо  всякому  хотелось  иметь
камзол для прохлады, скроенный особым образом и плотно прилегающий  к  телу,
или же облегающую тело рубашку. Охлаждающий жакет ценился  чуть  ли  не  как
сама жизнь. Почиталось государственной изменой,  если  какой-нибудь  толстяк
приближался на пять миль ко  дворцу.  Мне  рассказывали,  будто  одна  семья
вымерла целиком, вплоть до грудных младенцев, - и только потому, что  у  них
лежал запертый в ларе ирландский меховой коврик, коим они даже не  застилали
кровать. Ежели больной этим недугом засыпал, он уже  более  не  пробуждался.
При подобных  обстоятельствах  врачи  только  зря  мучили  простаков  своими
настойками, не в силах сделать их стойкими к болезни.
     Гален мог бы с таким же  успехом  подковывать  гусей.  Его  приспешники
столь долго величали его божественным, что он в конце концов потерял  всякую
власть  на  земле.  Гиппократ  мог  бы  с  успехом   заняться   составлением
календарей, - здесь от него  не  было  никакого  толку.  Человек  скорее  бы
вспотел, изучая его рецепты, чем избавился от пота, следуя  ого  бесполезным
указаниям. Парацельс со своим "духом оружия" и "духами минералов"  в  данном
случае мог бы лишь сказать: "Помоги ему, господи!" Plus  erat  in  artifice,
quam in arte {Больше сил было в художнике, чем в искусстве (лат.).},  -  сам
врач распространял такую заразу, что,  при  всем  своем  искусстве,  не  мог
вылечить болезни.
     Мор перво-наперво  стал  косить  стариков,  ибо  они  гордятся  длинной
бородищей, и дабы она получше согревала им грудь, до  того  натапливают  дом
своей растительностью и такую нестерпимую разводят духоту, что даже потеют и
на них выступает соль. Да, у многих стариков на  диво  горячее  дыхание,  и,
задерживаясь в зарослях их  кустистой  бороды  (как  застаивается  воздух  в
запертом помещении), оно становилось источником заразы.
     Умнее оказался братец Бенкс, который тогда отрезал хвост у своей ученой
лошади, опасаясь, что, когда она начнет крутиться  на  задних  ногах,  вонь,
застрявшая в ее пышном густом хвосте, причинит вред его  зрителям.  Скажи  я
вам, сколько красноносых чиновников из  коллегой  герольдии  и  судейских  с
рубиновыми щеками унесла эта болезнь, - вы бы мне не поверили. Подобно  тому
как саламандра одним взглядом губит яблоки на дереве, -  чиновник  герольдии
или судейский в то  время  отблеском  своего  огненного  лица  мог  погубить
человека даже на  большом  расстоянии.  Есть  на  земле  места,  где  нельзя
укрыться от солнца в тени, - если бы diebus illis {В  те  дни  (лат.).}  так
было и в Англии, начисто вымерло бы все потомство Брута. Чтобы связать концы
с концами, скажу: воздух, который вдыхали люди, был таким  раскаленным,  так
обжигал, что даже самые достойные из  них  в  те  дни  молили  господа  бога
превратить их в коз, ибо козы дышат не только ртом и носом, но и ушами.
     Но как бы они там не дышали,  я  поклялся,  что  больше  среди  них  не
останусь. Под Теруаном я был наполовину в  шутку  солдатом,  а  теперь  стал
всерьез воякой. Итак, я со своим снаряжением переплыл пролив и, услыхав, что
французский король дерется со швейцарцами, изо всех  сил  поспешил  к  месту
сражения, намереваясь встать на сторону сильного. На мое счастье или на беду
(не знаю, как сказать), прибыл я, когда  битва  была  уже  окончена,  и  мне
предстояло ужасающее кровавое зрелище - множество  павших  с  обеих  сторон:
здесь неуклюжий швейцарец валяется в луже крови, словно как бык  на  навозе;
там легкомысленный француз корчится и  извивается  на  окровавленной  траве,
будто щука только извлеченная из  реки.  Вся  земля  была  усеяна  секирами,
словно двор плотника щепками. Заваленное  изувеченными  трупами  поле  битвы
напоминало болото в бесчисленных кочках.
     В одном месте можно было видеть груду мертвецов, на  которых  навалился
павший конь, придавив их, как надгробная плита,  в  другом  -  кучу  тел,  у
которых вывалились наружу кишки и перепутались между собой, связав  трупы  в
один клубок. И,  подобно  тому  как  римские  императоры  имели  обыкновение
привязывать обреченных на смерть пленников лицом к лицу к  трупам,  -  здесь
лежали полуживые  среди  изуродованных  разлагающихся  мертвецов.  Любой  из
уцелевших мог бы получить для своего герба руку с мечом, ибо кругом валялось
столько рук и ног, сколько  не  наберется  и  в  день  Страшного  суда.  Сам
французский король немало пострадал, он был обрызган мозгами  своих  воинов,
под ним было убито три скакуна, и он получил три удара копьем  в  грудь.  Но
под конец на помощь пришли  венецианцы,  и  гельветы,  или  швейцарцы,  были
разбиты, король увенчан лаврами победителя,  мир  заключен,  и  город  Милан
перешел к нему в знак примирения.
     Война затихла, рассеялись  шайки  грабителей,  что  следуют  издали  за
войском, словно вороны, слетающиеся на падаль, а  я  махнул  в  Германию,  в
Мюнстер,  где  в  то  время  засел  глава  анабаптистов  брат  Джон  Лейден,
восставший против императора и герцога Саксонского.  Там  я  обосновался  на
продолжительное время, полагая, что ни один город  не  захочет  подвергаться
осаде, если только не рассчитывает ее выдержать. Тем не менее эти  мюнстерцы
проявили стойкость и остановили императора у своих стен на целый год. Они бы
и дольше продержались, если бы их не стал одолевать царь-голод. Вслед за тем
император, послав к ним гонцов, назначил день сражения, когда, как  полагали
эти еретики, они должны были принять крещение в собственной крови.
     И вот настал день битвы; мясник Джон Лейден с победоносным видом выехал
на поле; на шее у него был шарф, сшитый из полос материи, словно  чехол  для
лука, на груди - крест, вытканный цветными нитями;  вместо  щита  его  плечи
прикрывала круглая саржевая подушка - сиденье портного, - похожая на  поднос
для пивных кружек; вместо пики было у него шило, вместо копья -  здоровенная
дубина для битья подмастерьев; большущий ушат пивовара  защищал  его  спину,
подобно латам, а на голове вместо шлема был  надет  громадный  сапог  кверху
подошвой, ощетинившийся гвоздями.
     Его войско состояло из простых ремесленников - сапожников, кожевников и
медников, иные из них были вооружены железными  брусьями,  другие  топорами,
либо шестами, на которых носят бадьи, либо навозными вилами, либо  лопатами,
либо мотыгами, либо деревянными кинжалами, либо теслами. Вооруженные получше
размахивали старой ржавой алебардой,  унизанной  на  страх  врагам,  мотками
пряжи.  Там  и  сям  можно  было  увидеть  молодца,  напялившего  на  голову
изъеденный язвами железный шлем, служивший членам его рода добрых двести лет
ночным горшком;  у  другого  вместо  доспехов  висело  спереди  и  сзади  по
сковороде, дабы защитить спину и живот,  у  третьего  вместо  нагрудника  на
брюхе болталась пара старых потрескавшихся  сапог,  служивших  ему  надежной
защитой; четверых нанизал на свой кушак множество жетонов,  воображая,  что,
попади он в плен, враги примут медяшки за золото, и он купит себе жизнь. Все
это были  весьма  благочестивые  ослы  и  до  тупости  самонадеянные  -  они
полагали, что им известны помышления господни не хуже, чем богачам; да,  они
запросто получали свыше откровения; божественные глаголы  жужжали  у  них  в
ушах - точно пчела, залетевшая в ящик, и ежечасно долетали до  них  вести  с
небес, из преисподней и из неведомых земель. Ежели  кто-нибудь  навлекал  на
себя их неудовольствие, они обрекали его  на  вечное  осуждение  ех  tempore
{Немедленно (лат.).}. Они хвалились, что между ними и апостолами нет  ни  на
грош разницы: они, мол, такие же бедняки, такие же простые работники  и  так
же вдохновлены свыше, - а господь не взирает на лица.  Можно  было,  правда,
усмотреть небольшую разницу между ними и апостолами: святой Петр носил  меч,
а они считали, что обречен адскому огню человек, который ходит  с  кинжалом.
Да, у анабаптистов до того прочно укоренилось  это  убеждение,  что  теперь,
когда они вышли на бой, ни у кого из них не было  клинка,  даже  для  чистки
лука (так они боялись навлечь на себя  погибель).  Ни  один  человек,  кроме
судьи, не вправе, говорили они, обнажить меч; и в самом деле (чуть  было  не
позабыл), Джон Лейден, их судья, носил на боку некое подобие  ржавой  шпаги,
выступая эдаким молодцом. Да, теперь вспоминаю, - то была всего лишь рапира,
и он нацелил ее, давая знать, что завладеет рапирами  врагов,  -  он  вообще
любил изрекать двусмысленные  прорицания.  Quid  pluta?  {Что  еще  сказать?
(лат.).} Он подготовился к битве; говоря: "подготовился", я не имею в  виду,
что он построил свою рать в боевом порядке, - тут не было и речи о  порядке,
но, подобно тому как матросы просмаливают свою одежду, чтобы ее не продувало
ветром, большинство этих вояк просмолили свою заплатанную одежду,  чтобы  ее
не пробило копьем, - ведь этак легко себя обезопасить,  не  потратившись  на
латы. Но можно было сказать и в другом смысле, что он приготовился к  битве,
ибо он был готов удариться в бегство, в случае если потерпит поражение.
     Тише, тише, там, в притворе, - начинается служба! Перед самым сраженьем
Джон Лейден и все его приверженцы падают  на  колени,  они  горячо  молятся,
завывают, увещевая бога даровать им победу,  и  являют  неописуемое  рвение;
глядя на них, м