ь. Он вцепился пальцами в ее белоснежную шею и принялся ее
трясти, как мастиф встряхивает медвежонка, вцепившись зубами  ему  в  шкуру,
при этом он клялся, запугивая ее, что перережет  ей  глотку,  если  она  ему
откажет. Но и этой скотской грубости ему  показалось  мало,  -  отпустив  ее
лилейную шею, он запустил дерзкую руку  в  ее  длинные  серебристые  волосы,
рассыпавшиеся по плечам во время борьбы. Он пригнул ее голову  к  полу,  как
пригибают деревце ветвями к земле. Схватив  ее  за  пушистые  растрепавшиеся
косы, он волоком потащил ее по полу, как изменника везут на санях на  казнь.
Наступив грубым сапожищем на ее обнаженную белоснежную грудь, он крикнул ей,
чтобы она покорилась, а не то он насмерть затопчет ее.
     - Топчи меня! - вскричала она. - Задуши меня моими косами! Повесь  меня
на первом суку и прикончи меня, лишь бы мне не пойти  на  небо  с  сучком  в
глазу!
     - Нет, - заявил он, - я не растопчу тебя, не задушу,  не  повешу  и  не
отправлю на небо, покамест не овладею тобой! Твои непокорные  руки  я  свяжу
вот этими шелковыми узами!
     Тут он скрутил ей руки  за  спиной,  связав  их  ее  же  волосами.  Она
боролась с ним, отчаянно, но все было напрасно. Пока она  боролась,  защищая
свою честь, драгоценные  камни  на  ее  перстнях  как  бы  покрылись  потом,
доказывая, что ею овладевает смертельный  яд.  Он  опрокинул  ее  на  пол  и
коленом, как железным тараном, отверз врата ее стыдливости. Мертвое тело  ее
супруга послужило подушкой этому чудовищному насильнику.
     Что было дальше, вообразите сами. Слова мои обессилели и увязли в  этой
гнусной топи. О, зачем только я начал это трагическое повествование! Но  все
на свете имеет свой конец. Приходит конец и  моему  рассказу.  Насытив  свою
скотскую похоть, утолив свое бешеное желание, он забрал все  находившиеся  в
доме ценности, какие только можно было унести, взвалил себе на спину  и  был
таков.
     Вы, что прочли сие горестное повествование, сию печальную  историю,  не
давайте умолкнуть вашей скорби! Докажите,  что  вы  горячо  откликаетесь  на
чужое горе. Как по-вашему, не заслуживает ли названия величайшей  страдалицы
женщина, у коей на глазах приносят в жертву всех ее детей, убивают одного за
другим, и которая, когда зарежут одного, вытирает своим фартуком  меч,  дабы
следующий был сражен чистым лезвием, и  делает  так  много-много  раз,  пока
очередь не дойдет до семнадцатого  ее  отпрыска?  А  вот  сия  женщина,  сия
матрона, сия злосчастная Гераклида  похоронила  за  пять  дней  четырнадцать
своих детей, чьи глаза закрыла с громким стенаньем и  отдала  им  прощальный
поцелуй, причем у нее прорезалось немало морщин; а через день  и  супруг  ее
уже лежал недвижимый и бездыханный, стал глыбой разлагающейся плоти и уже не
мог ни разделять с ней трапезу, ни беседовать с ней,  ни  оплакивать  с  ней
своих чад. Не лучше ли было бы ей не родиться на свет? Глаза ее распухли  от
слез,  изливавшихся  бурным  потоком,  слова  ее  были  бессвязны,   как   у
злосчастной Гекубы, мысли путались у нее в  голове,  и  она  была  близка  к
безумию. Представьте себе, что на ваших  глазах  в  церкви  из  гроба  вдруг
встает мертвец, именно так выглядела  Гераклида,  вставая  с  ложа,  где  ее
принудили нарушить супружескую верность.
     Взор ее померк, в  лице  не  было  ни  кровинки,  ее  дыхание  отдавало
тлением, и она походила на привидение.  Обесчещенная  женщина  поднялась  на
ноги; она испытывала отвращение  к  себе,  подобно  грешнику,  встающему  из
могилы в день Страшного суда. Поднявшись, она взглянула на  каменный  пол  и
заметила, что у нее под головой находилось  тело  ее  супруга.  О,  тут  она
принялась скорбеть, как Кефал, нечаянно  убивший  Прокриду,  или  как  Эдип,
который, сам того не ведая, умертвил отца и вступил в кровосмесительный брак
с матерью.
     Вот в каких словах изливала она свое отчаяние:
     - Неужто для  того  я  осталась  в  живых,  чтобы  тело  моего  супруга
послужило носилками, на которых меня доставят  в  ад?  Неужто,  утоляя  свою
мерзкую похоть, он не мог найти иной подушки, кроме  его  распростертого  на
полу трупа? На твоей  плоти  будет  начертана  моя  вина  в  день  всеобщего
воскресения. О красота, тебе суждено  быть  приманкой,  вводящей  в  соблазн
нечестивых! У богачей похищают деньги, у  красивых  женщин  похищают  честь.
Нет, красота не благословение, а проклятье. Да будет проклят  час,  когда  я
была зачата! Да будет проклят  час,  когда  мать  произвела  меня  на  свет,
наделив вводящей в соблазн  красотой!  Ведь  я  совершила  столь  же  тяжкое
преступление, как змий, соблазнивший наших  прародителей.  Змий  был  в  раю
проклят во веки веков. Не должна ли  и  я  почитать  себя  проклятой?  Ведь,
согласно учению  о  предопределении,  я  была  предназначена  совершить  сие
чудовищное преступление! Боров мгновенно умирает, ежели у него вырвут  глаз;
а я валялась с этим боровом в грязи, и око  моего  целомудрия  было  вырвано
жестокой рукой бесстыдства.
     Мне остается только умереть! Да, я умру, ибо  жизнь  мне  нежеланна.  Я
смогу искупить свое невольное падение и стяжать награду лишь в  том  случае,
ежели добровольно лишу себя жизни. О мой  супруг,  я  буду  твоей  женой  на
небесах! Да  не  отвергнет  меня  с  презрением  при  встрече  твой  чистый,
отошедший к богу дух, ведь я  подверглась  зверскому  насилию.  Дьявол,  что
клевещет на слабых смертных и готов обвинять всех людей на свете,  при  всем
желании не сможет меня обвинить в том, что я  поддалась  без  сопротивления.
Ежели я в чем и провинилась, то лишь в том, что не изуродовала свое  лицо  -
источник злого соблазна.
     После этих горьких сетований она бросилась к  зеркалу  и  взглянула  на
свои черты, ей хотелось узнать, не написан ли на ее челе содеянный ею  грех.
Увидев себя, она покраснела от стыда, хотя на нее смотрело из  зеркала  лишь
ее собственное изображение.
     Тут она снова принялась причитать:
     - Heu, quam difficile est  crimen  non  prodere  vultu!  О,  как  легко
прочесть по лицу преступленье! Вот  я  смотрю  на  себя  и  краснею,  но  не
испытаю, ли я еще более ужасный стыд, когда господь будет взирать  на  меня?
Ангелы предадут меня на поругание, святые и мученики отшатнутся от меня. Да,
господь еще суровее осудит дьявола за то, что он  дерзнул  привести  к  нему
столь порочное создание. Агамемнон, ты был язычником, но все же, отправляясь
на Троянскую войну, ты оставил в своем доме музыканта, который должен был до
самого твоего возвращения наигрывать все тот же мотив, состоявший  всего  из
двух тактов, дабы оберегать целомудрие твоей жены. А мой супруг, отправляясь
на борьбу с дьяволом и его приспешниками, на борьбу, в коей ему суждено было
пасть, не оставил мне иного музыканта, кроме стонов и  рыданий.  Но  если  б
даже  меня  охранял  музыкант,  то,  подобно  Эгисту,  убившему   музыканта,
оставленного Агамемноном, и этот новый Эгист убил бы моего стража.
     О горестное сердце мое! Как потерявший рога олень в  ужасе  и  отчаянии
скрывается в лесной чаще, так и тебе остается  лишь  тосковать  и  скорбеть!
Укройся же под сень крыл  милосердия  божия!  Проси,  моли,  взывай  к  нему
неустанно! Просящему никогда не будет отказано в милости.  Нет,  может  быть
отказано.  Быть  может,  я  нечистый  сосуд,   предназначенный   к   гибели.
Единственное средство избегнуть грозной кары божьей - это  покарать  себя  в
этом мире. И я сделаю это! Я искуплю свой  грех  смертью  и  с  радостью  ее
приму. Ударом кинжала я положу конец своим нестерпимым мукам. Прощай, жизнь,
подарившая мне лишь одни страданья! Прощай, заряженная грехом  плоть,  более
склонная ко злу, чем  к  добру,  испытавшая  больше  мук,  чем  наслаждений!
Порази, проколи, пронзи меня своим острием, кинжал! Я  готова  стать  твоими
ножницами. Вырви у меня душу и пошли ее  к  небесам!  Иисусе,  прости  меня!
Иисусе, прими меня!
     Пронзив себе грудь кинжалом, она упала на пол  и  ударилась  головой  о
тело своего мужа. И внезапно он, пролежав без дыхания добрые сутки,  очнулся
от сна. Между тем из своей комнаты на верхнем этаже я наблюдал сквозь  щелку
эту печальную сцену. Пробудившись, он стал ощупывать себе голову и протирать
глаза, потом огляделся по сторонам. Чувствуя, что  у  него  на  груди  лежит
что-то тяжелое, он сбросил с себя тело жены и,  поднявшись  на  ноги,  зажег
свечу.
     Тут начинаются мои злоключения. Сей почтенный человек, войдя в  комнату
со свечой, увидел, что жена его лежит с распущенными волосами,  оскверненная
и зверски убитая,  а  рядом  с  нею  распростерта  ее  служанка  Капестрано,
пронзенная шпагой. Тут он схватил алебарду и стал бегать по дому из  комнаты
в комнату, разыскивая убийцу. Под конец он  ворвался  ко  мне;  я  лежал  на
кровати, дверь моей комнаты была заперта снаружи и обнаженная рапира брошена
на подоконник. Он сразу же решил, что я и  есть  убийца.  Тотчас  же  созвав
соседей, он заявил, что я умышленно велел  запереть  свою  комнату  снаружи,
отослал прочь куртизанку, которую  называл  своей  женой,  и  начисто  вытер
рапиру, дабы устранить все подозрения.
     Меня тут же препроводили в тюрьму, приговорили к повешению и подвели  к
виселице. У меня уже была готова прощальная баллада, которую  я  наименовал:
"Проделки Уилтона", и все же мне не пришлось поплясать  в  пеньковой  петле.
Человек, испытавший на  своем  веку  немало  опасностей  и  благополучно  их
избегший, охотно повествует о минувших злоключениях.
     Мне уже надели на шею петлю, все шло как по-писанному, палач  держал  в
руках конец веревки, привязанной в перекладине  виселицы,  и,  готовый  меня
вздернуть, наступил ногой мне на плечо, пригибая меня к земле,  когда  я  во
всеуслышание произнес свое последнее слово. Как на исповеди, я чистосердечно
поведал об известных уже вам событиях; о том, как эти злодеи в ночное  время
вломились в дом, убили служанку, похитили мою возлюбленную и заперли меня  в
комнате, произвели насилие над Гераклидой и как она под  конец  покончила  с
собой.
     В  толпе,  собравшейся  вокруг  виселицы,  находился  английский  граф,
изгнанный из родной страны; услыхав, что его  соотечественник  приговорен  к
смерти за столь ужасное преступление,  он  пришел  послушать  его  последнее
слово и посмотреть, что это за человек и не знаком ли он  ему.  Не  успел  я
окончить свой рассказ, как он  попросил  слова  и  потребовал  приостановить
казнь.
     - Почтенные господа, благородные римляне, - начал он, -  два  дня  тому
назад я зашел к цирюльнику, чтобы он  пустил  мне  кровь,  дабы  уберечь  от
заразы; как вдруг с криком и гамом в цирюльню притащили итальянца  по  имени
Бартоло, тяжело раненного и истекавшего кровью. Делая вид, что я  сочувствую
ему в его беде, я начал ласково его  расспрашивать,  почему  он  оказался  в
таком плачевном состоянии, попал ли он в руки  разбойников,  или  же  с  ним
приключилась какая иная напасть. "Ах, - отвечал он, - долгое время  я  водил
дружбу и даже побратался с испанцем Ездрой из Гранады, и мы  с  ним  утоляли
свою ненасытную  похоть:  мы  совершили  вдвоем  добрых  пятьсот  насилий  и
убийств.  Но  вот  исполнилась  мера  долготерпения  божьего,  и,  дабы  нас
покарать, господь положил конец нашей дружбе. Это случилось в день, когда мы
ворвались в дом Джованни де  Имола".  Сие  имя  только  что  назвал  молодой
дворянин с веревкой на шее.
     Затем Бартоло поведал мне о злодеяниях, совершенных им и его сообщником
в доме этого человека, и его рассказ слово в слово  совпадает  с  рассказом,
который вы слышали из уст приговоренного к смерти. Но сейчас я вам поведаю о
событии, неизвестном ни ему, ни вам. Ездра из Гранады, обесчестив и  ограбив
матрону Гераклиду, пустился наутек. Когда он застал своего сообщника Бартоло
в обществе куртизанки, то мигом заметил,  что  тот  сияет  от  удовольствия;
ненасытный Ездра  стал  требовать,  чтобы  Бартоло  уступил  ему  красавицу,
разгорелась ссора, и они кинулись  друг  на  друга  с  ножами.  Бартоло  был
смертельно ранен, Ездра удрал, а прекрасная дама очутилась на  свободе.  Вот
что поведал  нам  Бартоло  в  цирюльне;  цирюльник,  его  сподручный  и  все
находившиеся там люди могут под присягой подтвердить его слова.
     Всех  этих  лиц  привели  к  присяге,  их  показания  возымели  должное
действие, я был оправдан и выпущен на волю.  Первым  делом  я  направился  к
графу-изгнаннику,  дабы  выразить  ему   свою   благодарность.   Внимательно
посмотрев на меня, он принялся меня распекать.
     - Скажи мне, соотечественник, - начал он, - почему ты, покинул  Англию,
пустился в дальний путь и обретаешься среди чужого  тебе  народа?  Ежели  ты
хотел изучить их язык, ты мог бы это сделать и у себя на  родине.  Здесь  ты
ничему не можешь обучиться, кроме как  гнусному  разврату.  Быть  может,  ты
предпринял это путешествие из тщеславия, желая блеснуть перед приятелями? Но
такого рода  безрассудные  притязания  можно  уподобить  скрепленным  воском
крыльям Икара, под действием солнечных лучей воск неизбежно растает -  и  ты
будешь  ввержен  в  пучину  бедствий.  Первым  путешественником  был   Каин,
обреченный весь свой век скитаться по лицу земли. Кузнец  подковывает  дикую
лошадь лишь для того, чтобы, потеряв свободу, она пустилась  в  подневольный
путь. Так и всякий, отправляющийся в  странствия,  неизбежно  расстается  со
свободой и подпадает под чужеземное иго.
     Израильтяне испытали на себе  всю  силу  божьего  проклятия,  когда  им
пришлось покинуть родину и жить в рабстве на чужбине. Но то,  что  было  для
них проклятием, мы, англичане, почитаем для себя высшим благом. У нас ни  во
что не ставят человека, который ни разу не  путешествовал.  Мы  предпочитаем
жить в чужой стране на положении рабов, гнуть спину  и  ломать  шапку  перед
любым встречным, раболепствовать перед ревнивыми  итальянцами  и  надменными
испанцами, исполняя все их прихоти, - лишь бы не оставаться на  родине,  где
все свободны и всякий себе господин.
     Путешественник должен обладать  спиной  осла,  чтобы  таскать  тяжести,
языком, который вилял бы,  как  собачий  хвост,  расточая  лесть  направо  и
налево, пастью борова, чтобы  пожирать  все,  что  перед  ним  поставят,  и,
подобно торговцу, молча сносить все оскорбления. И столь  постыдное  рабство
вы именуете свободой!
     Ежели ты служишь лишь одному господину, твоя участь не так  уж  горька,
но коли у  тебя  оказываются  тысячи  господ  и  любой  мясник,  медник  или
сапожник, пользующийся правами гражданства, помыкает тобой,  как  чужеземец,
смотрит на тебя свысока и считает тебя своим слугой,  ты  в  скором  времени
убедишься, что на чужбине попал  в  сущий  ад,  в  самое  жестокое  рабство,
покинув отчий дом, где тебе было предназначено обитать.
     Ежели ты  бросишь  хоть  мельком  взгляд  на  римлянку  или  вообще  на
итальянку, будь уверен, что тебя угостят крепко приправленной  похлебкой,  и
ты живо отправишься к праотцам. Когда итальянец поднимет тебя на смех  и  ты
дашь ему суровую отповедь или просто выкажешь  неудовольствие,  то  поскорей
ступай домой, устраивай богатое пиршество и угости обидчика, а не то  можешь
быть уверен, что на следующую ночь к тебе заявятся гости в  масках,  тихо  и
благородно перережут тебе глотку и ускользнут как ни в  чем  не  бывало.  Из
всех животных у собаки самая хорошая память; так  вот  эти  итальянцы  сущие
собаки, они всю жизнь помнят обиду. Я знаю случай, когда человек, получивший
пощечину, отомстил за нее  через  тридцать  лет.  Но  неаполитанцы  -  самые
кровожадные  из  итальянцев,  это  отпетые   головорезы,   недаром   говорит
пословица: "Я подмигну ему по-неаполитански"  -  это  означает,  что  кто-то
намерен исподтишка подстроить другому пакость.
     Лишь одно можно посоветовать путешественнику, пусть  он  придерживается
мудрого совета  Эпихарха:  "Vigila  et  memor  sis  ne  quid  credas"  {Будь
настороже и помни, что никому не следует доверять (лат.).}. Ничему не  верь,
никому не доверяй и при этом делай вид, что ты все  пропускаешь  мимо  ушей,
ничего не подозреваешь, и вообще разыгрывай из  себя  последнего  простачка,
коего ничего не стоит провести. Сенека говорит. "Multi fallere docuerunt dum
liment feffi" {Букв.: Многие, опасаясь  быть  обманутыми,  научили,  как  их
обмануть  (лат.).}  -  "Многие,  проявляя  подозрительность   и   высказывая
опасения, как  бы  их  не  обманули,  только  побудили  людей  изощряться  в
обманах".
     Увы, мы, англичане, самые простодушные люди на свете.  Мы  гоняемся  за
новшествами, любим, чтобы потакали нашим  прихотям,  и  с  упоением  внимаем
лести. Известно, что Филемон, автор комедий, задохнулся насмерть  от  хохота
при виде осла, пожиравшего фиги; так и итальянцы от души потешаются,  глядя,
как бедные ослы англичане  преспокойно  поглощают  испанские  фиги  и  жадно
хватают любую приманку. Тот, кто не может, подобно критянам,  водить  дружбу
со змеями и употреблять в пищу яды, не годится в  путешественники.  Крысы  и
мыши лижут друг друга, чтобы произвести на свет  потомство;  человек,  коему
желательно отличиться и добиться успеха при дворе или в чужой стране, должен
подлизываться, пресмыкаться, плутовать, лгать и болтать всякий вздор.  Каким
бы он ни обладал характером, ежели у него  хорошо  подвешен  язык,  он  живо
приобретет друзей. "Non formosus erat, sed erat facundus  Ulysses"  {Не  был
красив Улисс, зато обладал красноречьем  (лат.).}  -  "Улисс,  долгое  время
странствовавший по свету, не был добродушен, но обладал красноречьем".
     Иные говорят, что надеются в путешествиях научиться  уму-разуму,  но  я
полагаю, что как невозможно изучить  искусство  запоминания  (о  чем  писали
Цицерон, Квинтилиан, Сенека и Герман Буш), не  обладая  от  природы  хорошей
памятью, так  невозможно  научиться  уму-разуму  во  время  путешествий,  не
обладая врожденным здравым смыслом. Единственное,  что  человек  обретает  в
путешествиях - это experientia longa malorum -  долгий  опыт  несчастий.  Он
может узнать во время  странствий,  что  одного  погубил  такой-то  безумный
поступок, а другого погубило иного  рода  безумие,  что  такого-то  молодого
щеголя разорила такая-то куртизанка, что венецианский купец  таким-то  путем
отомстил феррарскому купцу и что такой-то герцог так-то покарал  убийцу.  Но
разве обо всех этих событиях и о многом другом мы не можем узнать  из  книг,
не выходя из нашего теплого кабинета?
     Овидий говорит в "Любовных элегиях":

           Vobis alii ventorum praelia narrent,
           Quasque Scilla infestat, quasque Charibdis aquas {*} -
           {* Как возмущается хлябь, меж Сциллой кипя и Харибдой,
           В бой как вступают ветра, пусть вам расскажет другой.}

           Пусть о Харибде речь ведут, о Сцилле,
           О бурях злых, что моряков сгубили,

     Vos quod quisque loquetur, credite {Верьте всему, что говорят (лат.).}.
Внимайте всем, но не пускайтесь в путь!
     Итак, пусть рассказывают вам об удивительных происшествиях, об  изменах
и об отравлениях, случившихся во Франции, Испании и в Италии; слушайте  себе
на здоровье, но боже вас упаси туда соваться!
     Чему еще вы можете научиться во Франции сверх того,  что  вы  знаете  в
Англии, как не коварству в дружбе, неряшеству и  нечистоплотности?  Пожалуй,
еще научитесь использовать друзей для  своего  удовольствия  и  торжественно
клясться: "Ah, par la mort de Dieu!" {Провалиться мне на месте! (франц.).} -
когда у самого в кармане вошь на аркане.
     Я знал иных путешественников из числа бездельников (я не  имею  в  виду
солдат), кои прожили во Франции добрых шесть лет и, возвратившись на родину,
прятали под широкополой французской шляпой  тощую,  истасканную  физиономию,
поднимали на улице вихри пыли, шествуя в длинных серых  бумажных  плащах,  и
скверно говорили по-английски. Только и было толку от путешествий,  что  они
научились разби